от дом, что он сразу представил его себе. Она  живет  совсем  близко,  в
Клэпхеме, оттуда до Челси можно дойти пешком. И он, желая побольше  узнать
о ее жизни дома, тотчас позабыл о мелькнувшем было намерении  одолжить  ей
"Сартор Резартус" [философский роман Т.Карлейля (1833-1834)].
   - Клэпхем, это ведь почти в Лондоне? - спросил он.
   - О да! - ответила она, но не проявила желания рассказывать ему о своем
доме подробнее. - Мне нравится Лондон, -  перешла  она  к  общей  теме,  -
особенно  зимой.  -  И  принялась  расхваливать  Лондон,   его   публичные
библиотеки, его магазины, толпы людей на улицах, возможность  делать  "что
кому хочется", ходить  в  концерты,  посещать  театры.  (По-видимому,  она
вращалась в довольно хорошем обществе.) - Всегда есть что посмотреть, даже
если вы вышли всего лишь на прогулку, - сказала она, - а  здесь  и  читать
нечего, кроме пустых романов. Да и те не из новых.
   Мистер Люишем с грустью должен был признать справедливость  ее  слов  о
культурном запустении в Хортли. Это ставило его гораздо ниже  ее.  Что  он
мог противопоставить ей? Только свою начитанность да свои  аттестаты  -  а
ведь она видела дом Карлейля!
   - Здесь, - добавила  она,  -  и  поговорить  не  о  чем.  Здесь  только
сплетничают.
   Увы, это было справедливо.
   На  углу,  возле  изгороди,  позади  которой  на  фоне  голубого   неба
красовались увешанные серебряными сережками и усыпанные золотистой пыльцой
ивы, они, как бы повинуясь единому желанию, повернули и пошли обратно.
   - Здесь просто не с кем разговаривать,  -  сказала  она.  -  Во  всяком
случае, в том смысле, что я называю разговором.
   - Надеюсь, - решился на отчаянный шаг Люишем, - что пока вы в Хортли...
   Он вдруг запнулся, и она,  проследив  за  его  взглядом,  увидела,  что
навстречу им движется какая-то внушительных размеров фигура в черном.
   - ...мы, - закончил начатую фразу мистер Люишем, - еще раз, быть может,
сумеем встретиться.
   Ведь он был уже готов  договориться  с  ней  о  свидании.  Он  думал  о
живописных спутанных  тропинках  на  берегу  реки.  Но  появление  мистера
Джорджа  Боновера,  директора  Хортлийской  частной  школы,  поразительным
образом охладило его пыл. Встречу нашей юной  пары  устроила,  несомненно,
сама природа, но, допустив  к  ним  Боновера,  она  явила  непростительное
легкомыслие. И вот теперь, в  ответственный  миг,  она  скрылась,  оставив
мистера Люишема при самых неблагоприятных обстоятельствах, лицом к лицу  с
типичным представителем той общественной организации,  которая  решительно
возражает inter alia [среди прочего (лат.)]  против  того,  чтобы  молодой
неженатый младший учитель заводил случайные знакомства.
   - ...еще раз, быть может, сумеем встретиться, - произнес мистер Люишем,
упав духом.
   - Я тоже надеюсь, - ответила она.
   Молчание.  Теперь  совсем  отчетливо  видны  были  черты  лица  мистера
Боновера и особенно его черные кустистые брови; они были  высоко  подняты,
что, вероятно, должно было выражать вежливое удивление.
   - Это мистер Боновер? - спросила она.
   - Да.
   И снова долгое молчание.
   Интересно, остановится ли Боновер, чтобы заговорить с ними?  Во  всяком
случае, этому ужасному молчанию  следует  положить  конец.  Мистер  Люишем
мучительно  искал  в  уме  какую-нибудь  фразу,  какой  можно  было  бы  с
достоинством встретить приближение начальства. Но, к его изумлению, ничего
подходящего не  находилось.  Он  сделал  еще  одно  отчаянное  усилие.  За
разговором  они  могли  бы  со  стороны  выглядеть  весьма  непринужденно.
Молчание же - красноречивое свидетельство вины.
   - Чудесный день нынче, правда? - спросил мистер Люишем.
   - В самом деле, - согласилась она.
   И в эту минуту мимо прошел мистер Боновер;  лоб  его,  если  можно  так
сказать, весь уполз куда-то  вверх,  а  губы  были  выразительно  поджаты.
Мистер Люишем приподнял свою  квадратную  шапочку,  и,  к  его  удивлению,
мистер Боновер ответил ему подчеркнуто низким поклоном - его шляпа описала
полукруг, -  бросил  испытующе-недоброжелательный  взгляд  и  прошествовал
дальше. Люишема до глубины  души  поразило  подобное  преображение  обычно
небрежного кивка директора. Так до поры до времени завершился этот ужасный
инцидент.
   На мгновение Люишема охватил гнев. С какой стати вообще-то Боновер  или
кто-нибудь другой будет вмешиваться в его жизнь? Он вправе разговаривать с
кем хочет. Быть может, их  представили  друг  другу  по  всем  правилам  -
Боноверу-то об этом неизвестно. Скажем, например, их мог познакомить  юный
Фробишер. Тем не менее от радостного  настроения  Люишема  не  осталось  и
следа.  Весь  остаток  разговора  он  вел  себя   удивительно   глупо,   и
восхитительное  ощущение  смелости,  которое  до  сих  пор  вдохновляло  и
изумляло его во время беседы с ней, теперь  позорно  увяло.  Он  был  рад,
определенно рад, когда все окончилось.
   У ворот парка она протянула ему руку.
   - Боюсь, я помешала вашему чтению, - оказала она.
   - Ничуть, - отозвался, немного покраснев, мистер Люишем. - Не  припомню
случая, когда беседа доставляла бы мне такое удовольствие...
   - Я заговорила с вами сама, боюсь, это было... нарушением  этикета,  но
мне, право, так хотелось поблагодарить вас...
   - Не стоит говорить об этом, - сказал мистер Люишем, в душе потрясенный
"этикетом".
   - До свиданья.
   Он в  нерешительности  постоял  у  сторожки  привратника,  потом  снова
вернулся на аллею, чтобы его не видели идущим за ней следом по Вест-стрит.
   И в этот момент, идя в противоположном от нее направлении, он вспомнил,
что не одолжил ей книгу, как  хотел,  и  не  успел  договориться  о  новой
встрече. Ведь она может в любой день покинуть Хортли, дабы возвратиться  в
свой прекрасный Клэпхем. Он остановился в нерешительности.  Бежать  ли  за
ней? Но тут перед его  мысленным  взором  возникло  лицо  Боновера  с  его
загадочным выражением. Он решил, что попытка догнать ее  окажется  слишком
заметной. И все же... Минуты шли, а он никак не мог решиться.
   Когда он наконец вернулся домой, миссис Манди уже доедала свой обед.
   - Все ваши книги, - сказала миссис Манди, которая по-матерински опекала
его. - Читаете, читаете,  и  время-то  некогда  приметить.  А  теперь  вам
придется есть остывший обед, он и в желудке-то у вас не успеет как следует
уложиться до ухода в школу. Этак и пищеварение недолго испортить.
   - Не беспокойтесь о моем пищеварении, миссис Манди, - отозвался  мистер
Люишем, отрываясь  от  своих  сложных  и,  по  всей  вероятности,  мрачных
размышлений. - Это - мое личное дело.
   Так резко он прежде никогда не говорил.
   - Лучше иметь хороший, исправно действующий желудок, чем голову, полную
премудростей, - заметила миссис Манди.
   - А я, как видите, думаю по-другому, - отрезал мистер  Люишем  и  снова
впал в мрачное молчание.
   - Скажите, пожалуйста! - пробормотала себе под нос миссис Манди.



5. НЕРЕШИТЕЛЬНОСТЬ

   Мистер Боновер, выждав должное время, заговорил  о  случившемся  только
днем, когда Люишем присматривал за игравшими в крикет воспитанниками.  Для
начала он сделал несколько замечаний о перспективах их школьной команды, и
Люишем согласился с ним, что Фробишер-первый в нынешнем сезоне  как  будто
подает неплохие, надежды.
   Последовало молчание, во время которого директор что-то  мурлыкал  себе
под нос.
   - Кстати, - не сводя глаз с  играющих,  заметил  он,  словно  продолжая
беседу, - насколько мне известно, у вас здесь в Хортли знакомых не было?
   - Да, - ответил Люишем, - совершенно верно.
   - Уже подружились с кем-нибудь?
   На Люишема вдруг напал кашель, а его уши -  о,  эти  проклятые  уши!  -
запылали.
   - Да, - ответил он, стараясь овладеть собой. - О да. Да. Подружился.
   - Наверное, с кем-нибудь из местных жителей?
   - Нет. Не совсем.
   Теперь у Люишема пылали не только уши, но и щеки.
   - Я видел вас на аллее, - сказал Боновер, - за беседой с молодой  леди.
Ее лицо показалось мне знакомым. Кто она?
   Ответить ли, что  она  знакомая  Фробишеров?  А  вдруг  Боновер  с  его
предательской любезностью расскажет об этом Фробишерам-родителям и  у  нее
будут неприятности?
   - Это, - невнятно начал Люишем, густо краснея  от  такого  насилия  над
честностью и понижая голос, - это... старая приятельница  моей  матери.  Я
познакомился с нею когда-то в Солсбери.
   - Где?
   - В Солсбери.
   - А как ее фамилия?
   - Смит, - опрометчиво выпалил Люишем, и не успела ложь сорваться с  его
уст, как он уже раскаялся.
   - Хороший удар, Гаррис! -  крикнул  Боновер  и  захлопал  в  ладоши.  -
Отличный удар, сэр.
   - Гаррис подает неплохие надежды, - заметил мистер Люишем.
   - Очень неплохие, - подтвердил мистер Боновер. -  О  чем  мы  говорили?
А-а,  странные  совпадения  случаются  на  свете,  хотел  я   сказать.   У
Фробишеров, здесь же, в нашем городе, гостит некая мисс Хендерсон... не то
Хенсон... Она удивительно похожа на вашу мисс...
   - Смит, - подсказал Люишем, встречая взор  директора  и  заливаясь  еще
более ярким румянцем.
   - Странно, - повторил Боновер, задумчиво его разглядывая.
   - Очень  странно,  -  пробормотал  Люишем,  отводя  глаза  и  проклиная
собственную глупость.
   - Очень, очень странно, - еще раз сказал Боновер. - По правде говоря, -
добавил он, направляясь к школе, - я никак не ожидал от вас этого,  мистер
Люишем.
   - Чего не ожидали, сэр?
   Но мистер Боновер сделал вид, что не расслышал этих слов.
   - Черт побери! - сказал Люишем. - О проклятье! - выражение, несомненно,
предосудительное и в те дни весьма редкое в его лексиконе.
   Он хотел бы догнать директора и  спросить:  уж  не  подвергает  ли  тот
сомнению его слова? В ответе, впрочем, вряд ли приходилось сомневаться.
   Минуту он постоял в нерешительности, потом  повернулся  на  каблуках  и
зашагал  домой.  Каждый  мускул  у  него   дрожал,   а   лицо   непрерывно
подергивалось от злости. Он больше не испытывал смятения, он негодовал.
   - Будь он проклят! - возмущался мистер Люишем, обсуждая этот случай  со
стенами своей комнаты. - Какого дьявола он лезет не в свои дела?
   - Занимайтесь своими делами, сэр! - кричал мистер Люишем умывальнику. -
Черт бы побрал вас, сэр, занимайтесь своими делами!
   Умывальник так и поступал.
   - Вы превышаете свою власть, сэр! - чуть успокоившись, продолжал мистер
Люишем. - Поймите меня! Вне школы я сам себе хозяин.
   Тем не менее в течение четырех дней и нескольких часов после  разговора
с мистером Боновером мистер Люишем столь  свято  следовал  полувысказанным
предначертаниям  начальства,  что  совсем  забросил  занятия  на  открытом
воздухе и даже боролся, правда, с  убывающим  успехом,  за  соблюдение  не
только буквы, но и  духа  своего  расписания.  Однако  большей  частью  он
занимался тем, что досадовал на количество скопившихся  дел,  выполнял  их
небрежно,  а  то  и  просто  сидел,  глядя  в  окно.  Голос   благоразумия
подсказывал ему, что новая встреча и новая беседа с девушкой  повлекут  за
собой новые замечания и неприятности,  помешают  подготовке  к  экзаменам,
явятся нарушением "дисциплины", и он не сомневался в справедливости такого
взгляда. Чепуха - вся эта любовь; она существует только в плохих  романах.
Но тут мысль его устремлялась к  ее  глазам,  осененным  полями  шляпы,  и
обратно эту мысль водворить можно было только силой. В четверг, по  дороге
из школы, он издалека увидел ее и, чтобы избежать встречи, поспешил  войти
в  дом,  демонстративно  глядя  в  противоположную  сторону.  Однако  этот
поступок был поворотной точкой. Ему стало стыдно. В пятницу вера в  любовь
ожила и укрепилась, а сердце было полно  раскаяния  и  сожаления  об  этих
потерянных днях.
   В субботу мысль о ней настолько овладела им, что он был рассеянным даже
на своем излюбленном уроке алгебры; к концу занятий решение было  принято,
а благоразумие очертя голову обратилось в бегство. После обеда, что бы  ни
случилось, он пойдет на аллею, увидит девушку и  снова  поговорит  с  ней.
Мысль о Боновере возникла, но тотчас же была изгнана. И, кроме того...
   После обеда Боновер обычно отдыхает. Да, он пойдет, отыщет ее  и  будет
говорить с ней. И ничто его не остановит.
   Как только решение было принято,  воображение  заработало  с  удвоенной
энергией,  подсказывая  ему  нужные  фразы,  соответствующие  позы,  рисуя
множество смутных и прекрасных видений. Он скажет это, он скажет то, ни  о
чем, кроме своей необыкновенной роли влюбленного,  он  и  думать  не  мог.
Какой он трус, зачем так долго прятался от нее! О чем он только думал? Как
он объяснит ей свое поведение при  встрече?  А  что,  если  высказать  все
начистоту?
   Он принялся размышлять о том, насколько он может быть с нею откровенен.
Поверит  ли  она,  если  он  постарается  ее  убедить,   что   в   четверг
действительно ее не видел?
   И вдруг - о ужас! - в самый  разгар  этих  мечтаний  явился  Боновер  и
попросил его подежурить  после  обеда  вместо  Данкерли  на  площадке  для
крикета. Данкерли был старшим  учителем  в  школе,  единственным  коллегой
Люишема. В обращении Боновера не осталось и следа осуждения, его просьба к
подчиненному была своего рода оливковой ветвью. Но для  Люишема  это  было
жестоким  наказанием.  Роковую  минуту   он   колебался,   почти   готовый
согласиться. Ему  предстало  мгновенное  видение  долгого  послеобеденного
дежурства, а тем временем она,  быть  может,  уже  укладывает  вещи  перед
отъездом  в  Клэпхем.  Он  побледнел.  Мистер  Боновер  зорко  следил   за
выражением его лица.
   -  Нет,  -  резко  сказал  Люишем,  вкладывая  в  это  слово  всю  свою
решительность и тотчас же начиная неумело подыскивать предлог для  отказа.
- Мне очень жаль,  что  я  не  смогу  исполнить  вашей  просьбы,  но...  я
договорился... Я уже условился сегодня на после обеда.
   Это была явная ложь. Брови мистера Боновера полезли  вверх,  а  от  его
обходительности и следа не осталось.
   - Дело в том, - сказал он, - что миссис Боновер ждет нынче гостя, и  мы
бы хотели, чтобы мистер Данкерли составил нам партию в крокет...
   - Мне, право, очень жаль, - повторил  все  еще  настроенный  решительно
мистер Люишем, тотчас отметив про себя, что Боновер будет занят крокетом.
   - Вы случайно не играете в крокет? - спросил Боновер.
   - Нет, - ответил Люишем, - не имею о нем ни малейшего представления.
   - А если бы мистер Данкерли сам  попросил  вас?  -  настаивал  Боновер,
зная, с каким уважением Люишем относится к правилам этикета.
   - О, дело вовсе не в этом, - ответил Люишем, и Боновер  с  оскорбленным
видом и удивленно  поднятыми  бровями  удалился,  а  он  продолжал  стоять
бледный, неподвижный, пораженный собственной отвагой.



6. СКАНДАЛЬНАЯ ПРОГУЛКА

   Как  только  уроки   окончились,   Люишем   освободил   из   заключения
провинившихся учеников и  поспешил  домой  провести  оставшееся  до  обеда
время, но как? Быть может, и не совсем справедливо  по  отношению  к  нему
рассказывать об этом, возможно, романисту-мужчине не  пристало  разглашать
тайны своего же пола, но, как утверждала надпись на стене  у  ромбовидного
окна: "Magna est veritas et prevalebit" [истина  велика  и  восторжествует
(лат.)].  Мистер  Люишем  тщательно  пригладил  щеткой  волосы,  а   потом
живописно их взбил; перепробовал все галстуки, остановив выбор  на  белом;
старым носовым  платком  почистил  ботинки,  переодел  брюки,  потому  что
манжеты  на  его  будничной  паре  порядком  пообтрепались,  и   подкрасил
чернилами локти сюртука в тех местах, где швы побелели.  А  если  уж  быть
совсем откровенным, он  долго  с  разных  сторон  изучал  в  зеркале  свое
юношеское лицо, придя в конечном счете к заключению, что нос его мог бы  с
успехом быть немного поменьше...
   Тотчас же после обеда он вышел из дому и кратчайшим путем направился  к
аллее, уговаривая себя, что ему нет дела, даже если он встретит по  дороге
самого Боновера. Намерения его были весьма неопределенны, совершенно  ясно
было одно: он хочет увидеть девушку,  с  которой  уже  встречался  в  этой
аллее. Он знал, что увидит ее. Что же касается препятствий, то мысль о них
лишь  подбадривала  его  и  даже  доставляла  удовольствие.  По   каменным
ступенькам он поднялся к тому месту,  откуда  был  виден  дом  Фробишеров,
откуда он смотрел однажды на окно их спальни.  И,  скрестив  руки,  уселся
там, на виду у всех обитателей дома.
   Было без десяти два. Без двадцати три он все еще  сидел  на  месте,  но
руки его уже были глубоко в карманах, взгляд хмурый,  а  нога  нетерпеливо
постукивала по каменной ступеньке перелаза. Ненужные  ему  очки  лежали  в
кармане жилета, где они, впрочем, покоились весь этот день, а шапочка была
чуть сдвинута на затылок, открывая прядь волос. За это время по  аллее  за
его спиной прошли два-три человека, но он притворился, будто не видит  их,
и только  пара  птичек-завирушек,  преследовавших  друг  друга  в  залитой
солнцем  вышине,  да  волнуемое  ветром  поле  служили  ему  развлечением.
Странно, конечно, но  по  мере  того,  как  время  шло,  он  стал  на  нее
сердиться. Лицо его потемнело.
   За спиной у него послышались шаги. Он не  оглянулся  -  его  раздражала
мысль, что прохожие видят, как он сидит и ждет.  Его  некогда  всесильное,
ныне ниспровергнутое благоразумие продолжало глухо роптать, упрекая за эту
затею. Шаги на дорожке замерли совсем рядом.
   - Нечего глазеть! - стиснув зубы, приказал себе Люишем. И  тут  до  его
слуха  донесся  какой-то  загадочный  шум:  ветки  живой  изгороди  громко
зашелестели, зашуршала старая листва. Кто-то словно бы топтался в кустах.
   Любопытство подкралось к Люишему и после недолгой  борьбы  овладело  им
окончательно. Он оглянулся и увидел ее. Она стояла к  нему  спиной  по  ту
сторону изгороди и старалась дотянуться до самой  верхней  цветущей  ветки
колючего терна. Какая счастливая случайность! Она его не видела!
   В то же мгновение ноги Люишема перелетели через перелаз.  Он  спустился
по ступенькам с такой стремительностью, что с  разбегу  угодил  в  колючий
кустарник.
   - Позвольте мне, - сказал он, слишком  взволнованный,  чтобы  заметить,
что его появление ее совсем не удивляет.
   - Мистер Люишем! - воскликнула она с притворным изумлением и  отступила
в сторону, чтобы дать ему возможность сорвать цветок.
   - Какую веточку вы хотите? - вскричал он, не помня себя от  радости.  -
Самую белую? Самую большую? Любую!
   - Вот эту, - наугад показала она, - с черным шипом.
   Белоснежным облаком казались цветы на фоне апрельского неба, и  Люишем,
потянувшись за ними - достать их было  не  так-то  легко,  -  со  странным
чувством удовлетворения увидел у себя на руке  длинную  царапину,  сначала
белую, а потом налившуюся красным.
   - Там, на аллее, - сказал он,  торжествующий  и  запыхавшийся,  -  есть
терн... Этот с ним и сравниться не может.
   Она засмеялась - он стоял перед ней,  раскрасневшийся,  ликующий,  -  и
посмотрела на него с нескрываемым одобрением. В церкви, на хорах, он снизу
тоже казался недурен, но это было совсем другое.
   - Покажите, где, - сказала она, хотя знала, что на  милю  в  округе  не
найти другого куста терна.
   - Я знал, что увижу вас, - проговорил он вместо ответа. - Я был уверен,
что увижу вас сегодня.
   - Это была почти последняя возможность, - так  же  искренне  призналась
она. - В понедельник я уезжаю домой, в Лондон.
   - Я так и знал! - торжествующе воскликнул он. - В  Клэпхем?  -  спросил
он.
   - Да. Я получила место. Знаете, ведь я умею стенографировать  и  писать
на машинке. Я только что окончила Грогрэмскую школу. И вот нашелся  старый
джентльмен, которому нужен личный секретарь, умеющий писать под диктовку.
   - Значит, вы знаете стенографию? - спросил он. - Вот почему у вас  было
стилографическое перо. Эти строки написаны... Они до сих пор у меня.
   Приподняв брови, она улыбнулась.
   - Здесь, - добавил ми