во,
многозначительно подняв вверх худой, длинный палец.
   - Затем брак, когда люди еще молоды и скромны,  потом  дети  и  упорная
честная работа ради них, а заодно и на благо государства,  в  котором  они
живут; жизнь, полная самопожертвования, а на закате -  законная  гордость.
Вот что такое счастливая жизнь. Можете мне поверить,  именно  это  и  есть
счастливая  жизнь,  правильная  форма  жизни,  выработанная  для  человека
естественным отбором за все время существования человечества на земле. Так
человек может прожить счастливо от колыбели до  могилы,  по  крайней  мере
относительно счастливо. А для этого требуются всего три условия:  здоровое
тело, здоровый дух и здоровая воля... Здоровая воля!
   Повторив заключительные слова, Чеффери на секунду умолк.
   - Всякое другое счастье непрочно. И  когда  люди  станут  по-настоящему
мудрыми, они  все  будут  стремиться  к  такой  жизни.  Слава!  Богатство!
Искусство! Индейцы поклоняются сумасшедшим, и мы  тоже  в  некотором  роде
чтим людей неполноценных. Я же утверждаю: те люди, которые не  ведут  этой
счастливой жизни, - плуты или глупцы. Физическое уродство,  знаете  ли,  я
тоже считаю своего рода глупостью.
   - Да, - подумав, согласился Люишем, - пожалуй, вы правы.
   - Глупцу не везет из-за недостатка ума, он ошибается в своих  расчетах,
спотыкается, запинается, любая лицемерная или трескучая фраза может  сбить
его с толку; страсть он познает лишь из книг, а жену берет  из  публичного
дома; он ссорится по пустякам, угрозы его пугают, тщеславие обольщает,  он
ослеплен и потому совершает промахи. Плут же, если  он  не  дурак,  терпит
банкротство  в  лучах  света.  Многие  плуты  в  то  же  время  и  глупцы,
большинство, если говорить правду, но не все. Я знаю, я сам  плут,  но  не
дурак. Несчастье плута состоит в том, что у  него  нет  воли,  отсутствует
стимул к  поиску  собственного  высшего  блага.  Он  питает  отвращение  к
настойчивости. Узок путь, и тесны врата; плут не может в них протиснуться,
а глупец не способен их отыскать.
   Последние фразы Чеффери Люишем пропустил мимо ушей,  потому  что  внизу
опять раздался стук. Он встал,  но  Этель  его  опередила.  Он  постарался
скрыть свою тревогу и с облегчением вздохнул, когда услышал, что  парадная
дверь захлопнулась, а Этель прошла из коридора прямо в спальню.  Тогда  он
снова повернулся к Чеффери.
   - Приходило ли вам когда-нибудь в голову, - ни с того ни с сего спросил
Чеффери,  -  что  убеждения  не  могут  служить  причиной  действий?   Как
железнодорожная карта не может служить причиной передвижения поезда.
   - Что? - переспросил Люишем. - Карта?.. Движение, поезда? Да,  конечно.
То есть, разумеется, нет.
   - Именно это я и хочу сказать, - продолжал Чеффери. - Вот так и обстоит
дело с плутом. Мы не дураки, потому что мы все это  сознаем.  Но  вон  там
идет дорога,  извилистая,  трудная,  суровая,  дорога  строгого,  прочного
счастья. А в стороне пролегает чудесная тропинка,  зеленая,  мой  мальчик,
тенистая, как пишут поэты, но на ней среди цветов сокрыта западня...
   В двухстворчатую дверь прошла, возвращаясь,  Этель.  Она  взглянула  на
Люишема, постояла немного, села в  плетеное  кресло,  словно  желая  снова
приняться за оставленное на столе шитье, но потом встала и пошла обратно в
спальню.
   Чеффери продолжал разглагольствовать о скоропреходящей природе  страсти
и всех прочих острых и сильных переживаний, но мысли Люишема  были  заняты
судьбой букета, поэтому многое из того, что говорил Чеффери, он  пропустил
мимо ушей. Почему Этель вернулась в спальню? Возможно ли,  что...  Наконец
она снова вошла в гостиную, но села так, что ему не было видно ее лица.
   - Если можно  что-либо  противопоставить  такой  счастливой  жизни,  то
только жизнь искателя приключений, - говорил Чеффери. - Но всякий искатель
приключений должен молить у бога ранней смерти, ибо приключения приносят с
собой раны, раны приводят к болезням, а болезни - в жизни, а не в  романах
- губят нервную систему. Нервы не выдерживают. И что же тогда,  по-вашему,
мой мальчик?
   - Шшш! Что это? - спросил Люишем.
   С улицы опять стучали.  Не  обращая  внимания  на  поток  премудростей,
Люишем выбежал и, отворив  дверь,  впустил  одного  джентльмена,  приятеля
мадам Гэдоу, который, пройдя по коридору,  направился  вниз  по  лестнице.
Когда Люишем вернулся в комнату, Чеффери уже собрался уходить.
   - Я мог бы еще поговорить с вами, - сказал он, - но вы, я вижу,  чем-то
озабочены. Не стану докучать вам догадками. Когда-нибудь вы вспомните...
   Он не договорил и положил руку на плечо Люишема.
   Можно было подумать, что он чем-то обижен.
   В другое время Люишем постарался бы его умилостивить,  но  на  сей  раз
даже  не  стал  извиняться.  Чеффери  повернулся  к  Этель  и   минуту   с
любопытством смотрел на нее.
   - Прощай, - сказал он, протянув ей руку.
   На пороге Чеффери тем же любопытствующим  взглядом  окинул  Люишема  и,
казалось, хотел было что-то сказать,  но  только  проговорил:  "Прощайте".
Что-то в его поведении было такое,  отчего  Люишем  задержался  у  дверей,
глядя вслед исчезающей фигуре  своего  тестя.  Но  тотчас  мысль  о  розах
заставила его забыть обо всем остальном.
   Когда он возвратился в гостиную, Этель  сидела  перед  своей  машинкой,
бесцельно перебирая клавиши. Она сразу же  встала  и  пересела  в  кресло,
держа в руках роман. Книга закрывала ей лицо. Он вопросительно смотрел  на
нее. Значит, розы так и не принесли? Он был ужасно разочарован  и  страшно
зол на молодую продавщицу из цветочного магазина. Он взглянул на часы раз,
потом  другой,  взял  книгу  и  сделал  вид,  будто  читает,  но  мысленно
придумывал  едкую  возмущенную  речь,  которую  он  завтра  произнесет   в
цветочном  магазине.  Он  отложил  книгу,  взял  свой   черный   портфель,
машинально открыл его и снова закрыл. Затем украдкой взглянул на  Этель  и
увидел, что она украдкой тоже поглядывает на него. Выражение ее лица  было
ему не совсем понятно.
   Он направился в спальню и замер на пороге, как пойнтер на стойке.
   В комнате пахло розами. Аромат был так силен, что Люишем даже  выглянул
за дверь в надежде  найти  там  коробку,  таинственно  доставленную  к  их
порогу. Но в коридоре розами не пахло.
   Вдруг он увидел: что-то  загадочно  белеет  на  полу  у  его  ноги.  И,
наклонившись, поднял кремовый лепесток розы. С минуту он стоял с лепестком
в руке, пораженный. Он заметил, что край  скатерки  на  туалетном  столике
отвернут, и мгновенно сопоставил это обстоятельство с найденным лепестком.
   В два шага он был возле столика, поднял скатерть - и что же? Там лежали
его розы, изломанные, помятые!
   У него захватило дыхание, как у человека,  который  нырнул  в  холодную
воду. Он так и застыл, склонившись, держа в руке край скатерки.
   В полуотворенной двери появилась Этель; Выражение ее бледного лица было
каким-то новым. Он посмотрел ей прямо в глаза.
   - Скажи на милость, для чего ты засунула сюда мои розы? - спросил он.
   Она, в свою очередь, уставилась на него. На лице  ее  выразилось  точно
такое же изумление.
   - Зачем ты засунула сюда мои розы? - повторил он.
   - Твои розы! - воскликнула она. - Как? Значит, это ты их прислал?



29. ШИПЫ И РОЗЫ

   Он так и остался стоять, согнувшись, не сводя с  нее  глаз  и  медленно
уясняя смысл ее слов.
   И вдруг он понял.
   При первом же проблеске понимания на его лице она в испуге  вскрикнула,
опустилась  на  маленький  пуф  и,  повернувшись   к   нему,   попробовала
заговорить.
   - Я... - начала она и остановилась, в отчаянии махнув рукой: - О!
   Ой выпрямился и стоял, глядя  на  нее.  Опрокинутая  корзина  с  розами
валялась между ними.
   - Ты решила, что их прислал  кто-то  другой?  -  спросил  он,  стараясь
освоиться с перевернутой вселенной.
   Она отвела взгляд.
   - Я не знала, - выдохнула она. - Ловушка... Могла ли я догадаться,  что
их прислал ты?
   - Ты думала, что их прислал кто-то другой, - сказал он.
   - Да, - ответила она, - я так подумала.
   - Кто?
   - Мистер Бейнс.
   - Этот мальчишка!
   - Да, этот мальчишка.
   - Ну, знаешь ли...
   Люишем огляделся, стараясь постичь непостижимое.
   - Ты хочешь сказать, что любезничала с этим юнцом  за  моей  спиной?  -
спросил он.
   Она открыла рот, чтобы ответить, но не нашла слов.
   Бледность стерла последние следы краски с его лица. Он засмеялся, потом
стиснул зубы. Муж и жена смотрели друг на друга.
   - Вот уж никогда не думал, - проговорил он совершенно ровным тоном.
   Он сел на кровать и с  каким-то  злобным  довольством  придавил  ногами
лежавшие на полу розы.
   - Вот уж не думал, - повторил он и пнул ногой легкую корзинку, которая,
возмущенно подпрыгивая,  вылетела  сквозь  створчатые  двери  в  гостиную,
оставив за собой след из кроваво-красных лепестков.
   Минуты две они сидели молча, а когда  он  снова  заговорил,  голос  его
звучал хрипло. Он повторил  фразу,  которую  произнес  во  время  утренней
ссоры.
   - Вот что, - начал он и откашлялся, - ты, быть может,  думаешь,  что  я
намерен терпеть, но я этого не потерплю.
   Он взглянул на нее. Она сидела,  глядя  прямо  перед  собой,  не  делая
попытки оправдаться.
   - Когда я говорю, что не потерплю, - объяснил Люишем, - это не  значит,
что я намерен устраивать скандалы и сцены. Ссориться, сердиться  можно  за
другое... и тем не менее жить вместе. Это  же  совершенно  иное.  Вот  они
мечты,  иллюзии!..  Подумать,  сколько  я  потерял  из-за  этой  проклятой
женитьбы. А теперь еще... Ты не понимаешь, ты никогда не поймешь.
   - И ты не понимаешь! - проговорила Этель, плача, но не глядя на него  и
не поднимая рук, беспомощно лежавших на коленях. - Ты ничего не понимаешь.
   - Начинаю понимать.
   Он помолчал, собираясь с силами.
   - За один гол, - сказал он, - все мои надежды, все  мои  замыслы  пошли
прахом. Я знаю, я был зол, раздражителен, я это знаю. Я разрывался надвое.
Но... Эти розы купил тебе я.
   Она посмотрела на розы, потом на его белое лицо, чуть качнулась  в  его
сторону и снова застыла в неподвижности.
   - Я думаю об одном. Я давно понял, что ты человек  пустой,  что  ты  не
способна мыслить, не способна чувствовать так, как мыслю и чувствую  я.  Я
старался примириться с этим. Но я думал, что ты мне верна...
   - Я верна! - вскричала она.
   - И ты полагаешь... Ты сунула мои розы под стол!
   И снова зловещее молчание. Этель зашевелилась,  он  повернулся  к  ней,
желая посмотреть, что она намерена делать. Она достала  носовой  платок  и
принялась тереть им сухие глаза, сначала один глаз,  потом  другой.  Затем
она начала всхлипывать.
   - Я... верна... во всяком случае, так же, как ты, - сказала она.
   Люишем был возмущен. Но потом решил не обращать внимания на ее слова.
   - Я бы стерпел это... Я бы стерпел все, если бы ты была мне верна, если
бы я мог быть уверен в твоей преданности.  Я  глупец,  я  знаю,  но  я  бы
примирился с тем, что мне пришлось  бросить  свою  работу,  отказаться  от
надежды на карьеру, если бы только я был уверен в тебе. Я... Я очень любил
тебя.
   Он замолчал,  заметив,  что  впадает  в  жалостливый  тон.  И  поспешил
защититься гневом.
   - А ты обманывала меня! Как давно, насколько - это не  имеет  значения.
Ты меня обманывала. Говорю тебе, - он начал жестикулировать, - что  я  еще
не настолько твой раб и не настолько глупец,  чтобы  стерпеть  и  это!  Уж
таким-то глупцом не сделает меня ни одна женщина. Что  касается  меня,  то
все кончено. Все кончено. Мы женаты, но это не  имеет  значения,  будь  мы
хоть пятьсот раз женаты. Я не останусь с женщиной, которая принимает цветы
от другого мужчины...
   - Я не принимала, - сказала Этель.
   Люишем дал волю ярости. Схватив пучок роз, он, дрожа, протянул их ей.
   - А это что? - выкрикнул он.
   Он поцарапался в кровь шипом розы,  как  поцарапался  когда-то,  срывая
ветку терна с черным шипом.
   - Я их не принимала, - сказала Этель. - Я не виновата, что их прислали.
   - Тьфу! - рассердился Люишем. - Но что толку спорить и отрицать? Ты  их
приняла, они у тебя. Ты хотела схитрить, но выдала себя. И нашей  жизни  и
этому, - он указал на мебель мадам Гэдоу,  -  всему  пришел  конец.  -  Он
взглянул на нее и с горьким удовлетворением повторил: - Конец.
   Она посмотрела ему в лицо, но он был непоколебим.
   - Я не хочу больше жить с тобой, -  пояснил  он,  чтобы  не  оставалось
сомнений. - Наша совместная жизнь кончена.
   Она перевела взгляд с его  лица  на  разбросанные  розы.  И  продолжала
смотреть на них. Она больше не  плакала,  лицо  ее  было  мертвенно-белым,
красными оставались только веки.
   Он выразил свою мысль иначе:
   - Я ухожу. И зачем мы только поженились? - размышлял  он.  -  Но...  Уж
этого я никак не ожидал!
   - Я не знала, - выкрикнула она с неожиданной силой в  голосе.  -  Я  не
знала. Что мне было делать? О!
   Она замолчала и,  стиснув  руки,  посмотрела  на  него  страдальческим,
отчаянным взором.
   Люишем оставался неумолимо враждебным.
   - Меня это не интересует, - заявил он в ответ на  ее  немую  мольбу.  -
Этим все решено. Вот этим! - Он указал на разбросанные цветы. - Не все  ли
мне равно, случилось ли что-нибудь или не случилось? Как бы там ни было...
Я не сержусь. Я рад. Понимаешь? Этим все решено.
   Чем скорее мы расстанемся, тем  лучше.  В  этой  спальне  я  больше  не
проведу ни одной ночи. Сейчас я отнесу мой сундук и чемодан в  гостиную  и
буду укладываться. Нынче я буду спать в кресле  или  сидеть  и  думать.  А
завтра рассчитаюсь с мадам Гэдоу и  уйду.  Ты  же  можешь  вернуться...  к
своему шарлатанству.
   Он помолчал несколько секунд. Она была мертвенно-неподвижна.
   - Ты добилась того, чего хотела. Ты ведь хотела вернуться, когда у меня
не было работы. Помнишь? Твое место у Лэгьюна до сих пор  не  занято.  Мне
все равно. Говорю тебе, мне все равно. Не в этом дело. Иди своей  дорогой,
а я пойду своей. Понимаешь? А вся  эта  гадость,  все  притворство,  когда
живут вместе и не любят друг друга - я тебя больше не люблю, так  и  знай,
поэтому можешь больше не думать... - все это кончится раз и навсегда.  Что
же касается нашего брака, то его я не ставлю ни  во  что,  из  притворства
ничего, кроме притворства, не получится. Это - притворство, а  притворству
должен наступить конец, а значит, и конец всему.
   Он решительно встал, отшвырнул подвернувшиеся ему под ноги розы и полез
под кровать за чемоданом. Этель,  ничего  не  ответив,  продолжала  сидеть
неподвижно и следила за ним. Чемодан  почему-то  отказывался  вылезать,  и
Люишем, нарушив мрачность минуты, вполголоса пробормотал:
   - Поди сюда, черт бы тебя побрал!
   Вытащив чемодан, он швырнул его в гостиную и вернулся за желтым ящиком.
Он решил укладываться в гостиной.
   Когда он вынес из спальни все свои  пожитки,  он  с  решительным  видом
задвинул за собой створчатые двери. По донесшимся до него звукам он понял,
что  она  бросилась  на  кровать,  и  это  наполнило  его   душу   злобным
удовлетворением.
   Он постоял, прислушиваясь,  а  затем  принялся  методически  укладывать
вещи. Первый взрыв ярости, порожденный внезапным открытием, прошел, теперь
он отчетливо представлял себе, что подвергает Этель тяжкому  наказанию,  и
эта мысль доставляла ему удовольствие. Приятно было и само  сознание,  что
такой неожиданный поворот событий  положил  конец  всем  этим  мучительным
недомолвкам и взаимным обидам. Но молчание по  другую  сторону  створчатых
дверей тревожило, и  он,  чтобы  красноречивее  выразить  свою  решимость,
нарочно старался шуметь, стучал книгами и вытряхивал одежду.
   Было около девяти. В одиннадцать он все еще продолжал укладываться.
   Темнота застигла его врасплох. У расчетливой мадам Гэдоу была  привычка
ровно в одиннадцать выключать газ; отступала она от этого правила  лишь  в
те вечера, когда у нее бывали гости.
   Он полез в карман за спичками, но спичек там не оказалось.  Он  шепотом
выругался. Для таких случаев у него была припасена керосиновая лампа, а  в
спальне хранились свечи. У Этель горела свеча: между  створчатыми  дверями
появилась полоса ярко-желтого света.  Он  стал  пробираться  к  камину  и,
осторожно нащупывая дорогу между некогда забавлявших его красот меблировки
мадам Гэдоу, пребольно стукнулся боком о какое-то кресло.
   На камине спичек не выло.  Направляясь  к  комоду,  он  чуть  не  упал,
споткнувшись о свой раскрытый чемодан. В немой  ярости  он  еще  раз  пнул
ногой корзинку из-под роз. На комоде спичек тоже не оказалось.
   У Этель в спальне, конечно, есть спички, но войти  туда  он  не  может.
Пожалуй, еще придется просить их у нее,  потому  что  она  имела  привычку
носить спички в кармане... Ничего не оставалось, как прекратить сборы.  Из
спальни не доносилось ни звука.
   Он решил устроиться в кресле и уснуть. Он осторожно добрался до  кресла
и сел.  С  минуту  он  продолжал  прислушиваться,  потом  закрыл  глаза  и
приготовился спать.
   Он начал думать о том, что будет завтра; представил себе сцену с  мадам
Гэдоу и поиски новой холостяцкой квартиры. В  каком  районе  города  лучше
подыскать жилье? Трудности, которые предстоят ему  в  связи  с  перевозкой
багажа, неприятности, которые ждут его во время поисков квартиры,  выросли
в его представлении до гигантских размеров. Все  это  его  страшно  злило.
Интересно,  укладывается  ли  Этель?  А  что  она  намерена   делать?   Он
прислушался - ни звука. Как там тихо! Как там удивительно  тихо!  Что  она
делает?  При  этой  мысли  он  забыл  обо  всех   ожидающих   его   завтра
неприятностях. Он тихонько поднялся и прислушался, но тотчас снова сердито
уселся на место и попытался заглушить неуместное  любопытство,  припоминая
все свои беды.
   Ему было нелегко сосредоточиться на этом предмете,  но  наконец  память
ему подчинилась. Однако не перечень собственных обид пришел ему на ум. Его
донимала нелепая мысль, что он снова вел себя несправедливо по отношению к
Этель, что он опять был несдержан и зол. Он делал отчаянные попытки  вновь
вызвать давешний прилив ревности - все напрасно. Ее ответ, что  она  верна
ему, во всяком случае, так же, как он ей, не выходил у него из головы.  Он
не мог отогнать от себя мысли о ее дальнейшей  судьбе.  Что  она  намерена
делать? Он знал, что  она  привыкла  во  всем  полагаться  на  него.  Боже
милосердный! Вдруг она что-нибудь натворит?
   С большим трудом ему удалось наконец сосредоточиться на мысли о Бейнсе.
Он опять ощутил почву под ногами. Что бы  с  ней  ни  случилось,  она  это
заслужила. Заслужила!
   Но решительность опять отступила, им вновь овладели угрызения совести и
раскаяние, которые он испытывал утром. Он ухватился за мысль о Бейнсе, как
утопающий хватается за веревку, и ему  стало  легче,  Некоторое  время  он
размышлял о Бейнсе. Он его ни разу не видел, поэтому его воображение могло
работать свободно. Возмутительным препятствием к  отмщению  за  поруганную
честь казалось ему то обстоятельство, что Бейнс - еще совсем мальчик, быть
может, даже моложе его самого.
   Вопрос: "Что станется с Этель?"  -  снова  всплыл  на  поверхность.  Он
боролся с собой, заставлял себя не думать об этом. Нет!  Он  не  будет  об
этом думать! Это ее забота.
   Гнев его поостыл, но он чувствовал, что все равно другого пути для него
уже нет. Сделанного не воротишь. "Если ты примиришься с этим, - говорил он
себе, - значит, ты стерпишь все, что бы ни случилось. А есть  такие  вещи,
которые терпеть нельзя". Он упорно  цеплялся  за  эту  мысль,  однако  что
именно он не намерен терпеть, он сказать не мог. В  глубине  души  он  это
сознавал. Но уж кокетничать-то она,  наверное,  с  ним  кокетничала!..  Он
сопротивлялся оживающему  в  нем  чувству  справедливости,  словно  самому
постыдному, низменному желанию, и старался представить ее рядом с Бейнсом.
   И опять решил, что надо заснуть.
   Но его усталость не усыпляла, а, наоборот,  бу