обманула.  Но,  разумеется,
это длилось всего лишь секунду.
   Она подошла к нему.
   - Можно мне взять мой листок? - спросила она, чуть запыхавшись.
   Она была дюйма на два ниже его. "Заметил ли ты ее полуоткрытые  губки?"
- шепнула мать-природа мистеру Люишему (он вспомнил об этом позднее). В ее
глазах чуть трепетало какое-то опасение.
   - Послушайте, - сказал он, все еще негодуя, - этого делать не следует.
   - Чего этого?
   - Вот этого. Дополнительную работу. За моих учеников.
   Она подняла брови, но тотчас снова их нахмурила и взглянула на него.
   - Значит, вы мистер Люишем? - удивилась она, словно эта мысль  ей  и  в
голову не приходила.
   Она прекрасно знала, кто он, и именно поэтому взялась писать "строчки";
но делала вид, будто не знает  его,  что  давало  ей  возможность  затеять
разговор.
   Мистер Люишем кивнул.
   - Боже мой! Значит, вы поймали меня?
   - Боюсь, что так, - ответил Люишем. - Боюсь, что  я  действительно  вас
поймал.
   Они смотрели друг на  друга,  ожидая,  что  будет  дальше.  Она  решила
просить о снисхождении.
   - Тедди Фробишер - мой двоюродный брат. Я знаю, что плохо поступила, но
у него куча дел и ему так не везет. А мне нечего делать. По правде говоря,
это я предложила...
   Она замолчала и посмотрела  на  него,  считая,  по-видимому,  что  этих
доводов достаточно.
   Их глаза встретились, и это  привело  обоих  в  странное  смущение.  Он
попытался продолжить разговор о "строчках" Фробишера.
   - Вам не следовало этого делать, - повторил он, не сводя с нее глаз.
   Она опустила взгляд, потом снова посмотрела ему в лицо.
   - Да, - сказала она. - Наверное, не следовало. Извините, пожалуйста.
   Ее манера то опускать, то поднимать глаза опять  произвела  на  мистера
Люишема какое-то странное действие. Ему казалось, что разговор у них  идет
совсем не о том, о чем они говорят, - предположение явно нелепое,  которое
можно объяснить только полным сумбуром в его  мыслях.  Он  предпринял  еще
одну серьезную попытку  сохранить  за  собой  солидную  позицию  человека,
делающего внушение.
   - Знаете, я бы все равно заметил, что почерк не его.
   - Разумеется. Я поступила очень дурно, уговорив Тедди. Виновата  только
я, уверяю вас. Ему так трудно. И я подумала...
   Она снова замолчала, и румянец на ее щеках  стал  чуть  ярче.  Внезапно
юноша почувствовал, что его собственные  щеки  тоже,  как  это  ни  глупо,
эапылали.  Необходимо  было   избавиться   наконец   от   этого   ощущения
двойственности в разговоре.
   - Поверьте, - сказал он, на сей раз от души, - я никогда не  наказываю,
если ученик того не заслужил. Я взял  себе  это  за  правило.  Я...  гм...
всегда придерживаюсь этого правила. Я очень, очень осторожен.
   - Мне, право, страшно жаль, - перебила она его, искренне раскаиваясь. -
Я поступила глупо.
   Люишему было  ужасно  неловко  слушать  ее  извинения,  и  он  поспешил
ответить, полагая, что тем самым сгонит разливавшуюся по лицу краску.
   - Этого я не думаю, - возразил он с несколько запоздалой торопливостью.
- Напротив, вы поступили очень мило... Это очень мило с вашей стороны. И я
знаю... Мне вполне понятно, что... гм... ваша доброта...
   - Толкнула меня на необдуманный поступок. А теперь еще и бедняжку Тедди
ждут большие неприятности за то, что он позволил мне...
   - О нет, - возразил мистер  Люишем,  спеша  воспользоваться  случаем  и
стараясь не улыбаться от гордости за свое благородство. - Я не имел  права
заглядывать в листок,  когда  поднял  его,  абсолютно  никакого  права.  А
следовательно...
   - Вы не придадите этому значения? Правда?
   - Конечно, нет, - ответил мистер Люишем.
   Ее лицо осветилось улыбкой, и у мистера Люишема тоже сразу стало  легче
на душе.
   - А что же тут особенного? Ведь это только справедливо.
   - Однако многие поступили бы иначе. Школьные учителя  не  всегда  ведут
себя так... по-рыцарски.
   Он ведет себя по-рыцарски! Эта фраза взбодрила его, как  хорошая  шпора
коня. И он с готовностью рванулся вперед.
   - Если вам угодно... - начал он.
   - Что?
   - Он может этого и не делать. Дополнительную работу, хочу я сказать.  Я
освобождаю его.
   - Правда?
   - Да.
   - Это очень мило с вашей стороны.
   - Ну что вы! - сказал  он.  -  Какие  пустяки!  Если  вы  действительно
считаете...
   Его переполняло чувство  восхищения  собой  за  это  вопиющее  попрание
справедливости.
   - Это очень мило с вашей стороны, - повторила она.
   - Пустяки, - еще раз подтвердил он, - сущие пустяки.
   - Большинство людей никогда бы...
   - Я знаю.
   Наступило молчание.
   - Не стоит беспокоиться, - сказал он. - Честное слово.
   Кажется, он все бы отдал, лишь бы сказать еще что-нибудь, остроумное  и
забавное, но ничто не шло на ум.
   Молчание длилось. Она  оглянулась  на  пустую  аллею.  Их  разговор  из
невысказанных, но таких важных фраз подходил  к  концу.  Она  нерешительно
взглянула на него, снова улыбнулась  и  протянула  руку.  Конечно,  так  и
следовало  поступить.  Он  взял  ее  руку,  тщетно  подыскивая   в   своем
беспомощном, смятенном разуме подходящие слова.
   - Это очень мило с вашей стороны, - еще раз произнесла она.
   - Пустяки, уверяю вас! - повторил  мистер  Люишем,  по-прежнему  тщетно
подыскивая  хоть  какое-нибудь  замечание,  которое  могло  бы   послужить
переходом к новой теме. Ее рука была прохладной, нежной и в  то  же  время
крепкой - пожимать  ее  было  так  приятно,  и  это  ощущение  на  секунду
вытеснило все остальные. Он держал ее руку в своей и не находил слов.
   Они спохватились, что стоят,  держась  за  руки.  И  оба  засмеялись  в
смущении. Они обменялись дружеским рукопожатием и с неловкой  поспешностью
отдернули руки. Она повернулась, кинув на  него  еще  один  робкий  взгляд
через плечо, помедлила в нерешительности, потом сказала:
   - Прощайте, - и быстро зашагала прочь.
   Он  поклонился  ей  вслед,  широко  взмахнув  на  старинный  лад  своей
шапочкой,  и  тут  какие-то  до  сих  пор  дремавшие  тайники  его  разума
взбунтовались.
   Не успела она отойти на шесть шагов, как он снова был рядом.
   - Послушайте, - сказал он, пугаясь собственной  робости  и  приподнимая
свой головной убор с такой неловкой торжественностью, будто  поравнялся  с
похоронной процессией, - но этот листок бумаги...
   - Да? - сказала она с удивлением, на сей раз вполне искренним.
   - Можно мне взять его?
   - Зачем?
   У  него  захватило  дух  от  радостного  волнения,  как  бывает,  когда
скользишь по крутому склону снежной горы.
   - Мне хотелось бы его сохранить.
   Подняв брови, она улыбнулась,  но  он  был  слишком  взволнован,  чтобы
ответить улыбкой.
   - Видите? - сказала она и протянула руку со скомканным в шарик листком.
Она засмеялась, но несколько принужденно.
   - Мне все равно, - ответил мистер Люишем, тоже засмеявшись.
   Решительным жестом он схватил листок  и  дрожащими  пальцами  разгладил
его.
   - Вы не против? - спросил он.
   - Против чего?
   - Если я сохраню его?
   - Нет, отчего же...
   Молчание. Глаза их  снова  встретились.  Странное  чувство  скованности
возникло у обоих, немота стучала в висках.
   - Мне в самом деле пора идти, - вдруг оказала она, осмелившись нарушить
чары. И, повернувшись, ушла, а он остался с измятым листком в той же руке,
что держала книгу, между тем как другая почтительно поднимала на  прощание
шапочку.
   Он не отрывал глаз от ее  удаляющейся  фигурки.  Сердце  его  билось  с
необычайной быстротой. Как легко,  как  изящно  она  двигалась!  Маленькие
круглые пятнышки солнечного света бежали по ее  платью.  Сначала  она  шла
быстро, потом замедлила шаг, даже повернула слегка голову, но ни  разу  не
оглянулась, пока не очутилась у ворот парка. Тут она,  маленькая,  далекая
фигурка, обернулась, дружески махнула на прощание рукой и исчезла.
   Лицо его горело, глаза блестели. Как это ни странно, но он никак не мог
отдышаться. Еще долго стоял он, глядя на опустевшую аллею, пока наконец не
вспомнил о своем трофее, прижатом к переплету забытого Горация.



3. ЧУДЕСНОЕ ОТКРЫТИЕ

   По воскресным дням Люишем обязан  был  дважды  водить  воспитанников  в
церковь. Мальчики сидели на хорах выше певчих, лицом к органу  и  боком  к
собранию. Они были на виду у всех, и он испытывал  мучительную  неловкость
от того, что обращает на себя внимание; правда,  порой  на  него  нападало
редкостное тщеславие, и тогда он воображал, что все люди  восхищаются  его
высоким челом, на коем столь гармонично отразились все его дипломы.  В  те
дни он был высокого мнения о своих  дипломах  и  о  своем  челе  и  весьма
невысокого о своем по-юношески открытом лице. (Сказать по  правде,  в  его
челе не было ничего примечательного.) Он редко смотрел вниз  на  собрание,
чувствуя, что встретил бы взоры всех присутствующих, устремленные прямо на
него. Поэтому и в то утро он не заметил что скамья  Фробишеров  до  самого
конца службы пустовала.
   Но вечером по пути в церковь Фробишеры и их гостья пересекали  рыночную
площадь как раз в тот момент, когда по дальней  ее  стороне  шла  вереница
школьников. На девушке было  нарядное  платье,  как  будто  уже  наступила
пасха, а ее лицо, обрамленное темными волосами, показалось Люишему странно
новым и вместе с тем знакомым. Она преспокойно взглянула на него. Ему было
страшно неловко, и он уже хотел было сделать вид, будто не замечает ее. Но
затем, смутившись, рывком приподнял свою квадратную  шапочку  -  ведь  его
приветствие могло предназначаться и миссис Фробишер. Ни та, ни другая дама
не ответили на его поклон, сочтя его, вероятно, несколько неожиданным. А в
этот момент юный Сиддонс уронил свой молитвенник, нагнулся его поднять,  и
Люишем, натолкнувшись на мальчика, чуть было не упал.
   ...В церковь он вошел в состоянии полного отчаяния.
   Но утешение  не  заставило  себя  долго  ждать.  Он  ясно  видел,  что,
усаживаясь, она бросила взгляд на хоры, а позднее, когда он,  преклонив  в
молитве колени, сквозь пальцы посмотрел вниз, взгляд ее вновь был  обращен
на хоры. Нет, она над ним не смеялась.
   В те дни в душе Люишема было немало белых пятен.  Он  верил,  например,
что всегда остается разумным существом, между тем  как  на  самом  деле  в
определенных обстоятельствах он легко терял всю  свою  рассудительность  и
выдержку и  оказывался  целиком  во  власти  чувств  и  фантазий.  Музыка,
например, особенно пение, если голоса звучали  в  унисон,  уносила  его  в
заоблачные выси, он забывал обо всем,  им  овладевало  глубокое  радостное
волнение. И вечерняя служба в Хортлийской церкви, когда священник  надевал
стихарь и когда при трепетном мерцании свечей  голос  священника  сменялся
песнопениями, а все собрание разом  то  опускалось  на  колени,  то  вновь
садилось на скамьи и в один голос отзывалось на слова пастыря, -  все  это
неизменно опьяняло его. Даже вдохновляло, если  хотите,  преобразуя  прозу
его жизни в поэзию. И случай, придя на помощь природе,  кое-что  подсказал
ему, теперь особенно восприимчивому к намекам.
   Второй гимн был простым и всем хорошо известным;  в  нем  говорилось  о
вере, надежде и  благодати,  и  каждая  его  строфа  заканчивалась  словом
"любовь".  Вообразите,  как  это  должно  звучать,  пропетое  медленно   и
протяжно:

   Вера обратится в знанье,
   А надежда - в ликованье.
   Вечно лишь любви сиянье -
   Ниспошли же нам любовь.

   При третьем повторении этого рефрена Люишем посмотрел мимо алтаря  вниз
и на мгновение встретился взглядом с ней.
   Голос его вдруг оборвался. Но тут он вспомнил, что  там,  внизу,  целые
ряды лиц обращены к нему, и он не осмелился еще раз взглянуть на  нее.  Он
чувствовал, что кровь приливает к его лицу.
   Любовь! Она выше веры и надежды. Она выше всего  на  свете.  Выше,  чем
слава. Выше, чем знания. Это великое открытие потоком хлынуло в его  душу,
вместе с мелодией гимна затопляя ее, и одновременно краска залила ему  все
лицо до корней волос. Все, что было потом, служило  лишь  фоном  для  этой
блистательной истины, смутным фоном, в котором преобладало изумление:  он,
мистер Люишем, влюблен.
   "А-минь". Он был так поглощен своим открытием, что когда все  молящиеся
уже уселись на свои места, он все еще продолжал  стоять.  Он  рывком  и  с
таким шумом опустился на скамью, что эхо,  казалось,  оповестило  об  этом
движении всю церковь.
   Когда они вышли на паперть в сгущающиеся сумерки, ему казалось, что  он
повсюду видит ее. Ему почудилось, что она ушла  вперед,  и  он  настойчиво
торопил своих подопечных в надежде  ее  догнать.  Они  пробирались  сквозь
толпу расходившихся по домам  людей.  Поклониться  ли  ей  еще  раз?..  Но
оказалось, что это не она, а одетая в светлое платье Сузи Хопброу,  ворона
в перьях голубки. Он испытал странное чувство  облегчения  и  одновременно
разочарования. Больше в этот вечер ему не суждено было ее увидеть.
   Из школы он поспешил к себе домой. Ему очень хотелось побыть одному. Он
поднялся в свою мансарду и  сел  перед  перевернутым  ящиком,  на  котором
лежала  открытая  "Аналогия"  Батлера  [Батлер,   Джозеф   (1692-1752)   -
английский философ и теолог]. Он не стал зажигать  свечу.  Откинувшись  на
спинку стула, он бездумно созерцал одинокую звезду, что висела  над  садом
священника.
   Он вынул из кармана помятый листок бумаги, исписанный почерком, похожим
на почерк Фробишера-второго - листок был разглажен и тщательно  сложен,  -
и, чуть помедлив от смущения, приложил это сокровище к губам.  "Programma"
и расписание белели в темноте, как  призраки  своего  собственного  былого
величия.
   Миссис Манди пришлось трижды звать его к ужину.
   Поужинав, он тотчас вышел из дому и бродил под  звездами  до  тех  пор,
пока снова не очутился на холме  за  пределами  города.  Он  взобрался  по
склону его до перелаза, откуда был виден дом Фробишеров. Только одно  окно
светилось, и он решил, что это ее окно. В действительности  же  за  шторой
этого окна тридцативосьмилетняя миссис Фробишер крутила свои папильотки  -
она предпочитала бумажки, потому что они не так вредны для волос - и между
делом обсуждала с лежавшим уже в  постели  мистером  Фробишером  поведение
некоторых соседей. Затем она поднесла к зеркалу свечу,  чтобы  исследовать
небольшое пятнышко на лице, причинявшее ей серьезное беспокойство.
   А на холме стоял восемнадцатилетний  мистер  Люишем  и  добрых  полчаса
следил за продолговатым пламенем свечи, пока оно не погасло и весь дом  не
погрузился в полный мрак. Тогда он глубоко вздохнул и в самом восторженном
настроении вернулся домой.
   На следующее утро он проснулся с  весьма  серьезными  мыслями,  правда,
воспоминания его о вчерашнем дне были не совсем отчетливы. Взгляд его упал
на часы. Было уже шесть,  а  он  не  слыхал  будильника;  оказывается,  он
позабыл его завести. Он тотчас  вскочил  с  постели  и  наступил  на  свои
парадные брюки, которые, вместо того чтобы аккуратно сложенными висеть  на
стуле, в беспорядке  валялись  на  полу.  Намыливая  лицо,  он  попытался,
согласно своим правилам, припомнить прочитанное накануне. Но, хоть убейте,
не мог ничего вспомнить. Истина открылась ему, когда он  надевал  рубашку.
Голова его на полпути к вороту вдруг остановилась, манжеты, болтавшиеся  в
воздухе, на мгновение повисли в неподвижности.
   Затем голова медленно вынырнула на свет  божий.  На  лице  его  застыло
изумление. Он вспомнил. Он вспомнил  все  случившееся,  но  вспомнил,  как
обычную новость, без малейшего волнения. Со всей бесцветной  прозаичностью
раннего, серого утра.
   Да. Теперь он помнил совершенно отчетливо. Вчера он ничего  не  прочел.
Он влюбился.
   Потом эта мысль вдруг споткнулась  о  какое-то  препятствие.  Некоторое
время он стоял, глядя перед  собой,  затем  с  рассеянным  видом  принялся
отыскивать запонку для  воротника.  Возле  "Программы"  он  остановился  и
скользнул по ней взглядом.



4. УДИВЛЕННО ПОДНЯТЫЕ БРОВИ

   - О работе все равно забывать не следует, - говорил себе мистер Люишем.
   Но никогда еще не были так  заманчивы  перспективы  занятий  на  свежем
воздухе. Перед завтраком он около получаса читал, расхаживая  по  переулку
возле дома Фробишеров, а в перерыве между завтраком  и  началом  уроков  в
школе бродил с книгой  в  руках  по  аллее;  из  школы  к  себе  домой  он
возвращался кружным  путем,  чтобы  еще  раз  пройти  по  аллее,  а  перед
вечерними занятиями минут тридцать или около того  снова  провел  там.  Во
время этих штудий на открытом воздухе мистер Люишем если не смотрел поверх
своей книги, то глядел назад, через плечо. И наконец кого  же  он  увидел?
Подумать только! Ее.
   Он увидел ее краешком глаза  и  тотчас  отвернулся,  делая  вид,  будто
ничего не заметил. Необычное волнение охватило все его существо. Руки  изо
всех сил стиснули книгу. Напряженно прислушиваясь к ее приближению, он  не
оглянулся вторично, а продолжал медленно и упорно идти вперед, читая  оду,
перевести которую не смог бы даже под  страхом  смерти.  Спустя  несколько
секунд, нескончаемых, как вечность, у него за  спиной  послышались  легкие
шаги и шелест юбок.
   Словно железные тиски сдавили ему голову, не  позволяя  ей  повернуться
назад.
   - Мистер Люишем! - послышался  совсем  рядом  ее  голос.  Он  судорожно
повернулся и неуклюже приподнял свою шапочку.
   Она протянула руку; чуть замешкавшись, он схватил ее и держал  в  своей
до тех пор, пока она ее не отняла.
   - Я так рада, что мы встретились, - сказала она.
   - Я тоже, - простодушно отозвался Люишем.
   С минуту они стояли, выразительно глядя друг на друга, а  затем  жестом
девушка выразила свое желание пройтись вместе с ним по аллее.
   -  Мне  очень  хотелось,  -  сказала  она,  глядя  себе  под  ноги,   -
поблагодарить вас за то, что вы освободили Тедди от наказания. Вот  почему
мне хотелось повидаться с вами. - Люишем шагнул вслед за ней.  -  Странно,
не правда ли, - добавила  она,  взглянув  ему  в  лицо,  -  что  мы  снова
встретились здесь, на том же самом месте? Мне  кажется...  Да,  именно  на
этом месте.
   Мистер Люишем не мог вымолвить ни слова.
   - Вы часто бываете здесь? - опросила она.
   - Видите ли... - задумался он, голос его, когда  он  заговорил,  звучал
удивительно хрипло. - Нет. Нет. То есть...  Не  очень  часто.  Иногда.  По
правде говоря, мне нравится здесь читать... Ну, и... заниматься.  Тут  так
тихо.
   - Вы, наверное, много читаете?
   - Когда преподаешь, это необходимо.
   - Но вы...
   - Разумеется, я люблю читать. А вы?
   - Обожаю.
   Мистер Люишем был рад, что она любит читать.  Он  был  бы  разочарован,
если бы она ответила иначе. И  говорила  она  с  неподдельным  жаром.  Она
обожает читать! Это было приятно. Значит,  она  сумеет  хоть  немного  его
понять.
   - Конечно, - продолжала она, - я не так умна, как некоторые,  и  читать
мне приходится без разбора, что удается достать.
   - Как и мне, - подхватил мистер Люишем. - Между прочим... вы  читали...
Карлейля?
   Теперь беседа текла совсем свободно. Они шли рядом, а над головой у них
деревья качали ветвями. Мистер  Люишем  был  в  полном  восторге,  который
омрачало  только  опасение  перед  случайной  встречей  с  кем-нибудь   из
учеников. Нет, она не особенно много читала Карлейля. Ей  всегда  хотелось
его почитать, еще с детства, она столько о нем слышала. Она знала, что это
по-настоящему великий писатель, великий из великих. Все, что она читала из
его  сочинений,  ей  понравилось.  Это  она  может  сказать.  Больше,  чем
что-либо. И она видела в Челси дом Карлейля.
   На  Люишема,  который  знал  Лондон  лишь  по  шести-семи   однодневным
экскурсиям,  ее  последние  слова  произвели  большое   впечатление.   Она
становилась в его глазах чуть ли не близким другом великого писателя.  Ему
никогда с такой отчетливостью и в голову не приходило, что люди знаменитые
тоже обитают под каким-то кровом. Несколькими штрихами она так  обрисовала
эт