р.  Как  все  произойдет
завтра, было известно одному богу. Состоится ли  очная  ставка?  Будет  ли
считаться лжесвидетельством, если он нечаянно  ошибется?  За  дачу  ложных
показаний тоже судят. Это - серьезное преступление.
   Плэтт из кожи лез,  желая  помочь  Парсонсу  и  настроить  общественное
мнение против Моррисона. Но Парсонс вдруг стал за него заступаться.
   - Он вел себя правильно - в меру своих возможностей, - заявил  Парсонс.
- Что еще ему оставалось делать? На него я не в обиде.
   - Мне, наверное, придется платить  штраф,  -  рассуждал  он  по  поводу
предстоящего  суда.  -  Без  последствий  дело,  конечно,  не  оставят.  Я
действительно его ударил. Я ударил его... - Он на секунду  задумался,  как
бы подыскивая слова поточнее, и окончил  доверительным  шепотом:  -  ...по
голове, вот сюда.
   На остроумное предложение, исходившее от младшего ученика с  кровати  в
углу, он ответил:
   - Какой может быть встречный  иск,  когда  на  скамье  присяжных  сидят
аптекарь Корке и агент нашей фирмы Моттишед? Завтра вы будете  свидетелями
моего унижения. Унижения, старина!
   Некоторое время Парсонс молча укладывал вещи.
   - О господи! Что это за жизнь?  -  вдруг  загремел  он  своим  глубоким
басом. - В десять тридцать пять человек честно выполняет свой долг,  пусть
ошибается,  но  с  самыми  лучшими  намерениями.  В  десять  сорок  с  ним
покончено. Покончено раз и навсегда! - И, повысив голос, воскликнул: - Как
после землетрясения!
   - Вулканиус катаклизмус, - сказал Полли.
   - Как после  отличного  землетрясения!  -  повторил  Парсонс,  подражая
завыванию ветра.
   Затем он стал развивать вслух довольно мрачные мысли о своем будущем, и
по спине мистера Полли пробежал холодок.
   - Придется искать новое место. А в рекомендации будет  сказано,  что  я
побил управляющего. Хотя, впрочем, мне, наверное, никаких рекомендаций  не
дадут. И в лучшие-то времена нелегко найти место без  рекомендаций.  А  уж
сейчас...
   - Когда будешь искать работу, не подавай  виду,  что  тебя  выгнали,  -
заметил мистер Полли.
   В полицейском суде все оказалось не так страшно, как  представлял  себе
мистер Полли. Его посадили у стены вместе с другими свидетелями,  и  после
интересного дела о  краже  у  судейского  стола,  а  вовсе  не  на  скамье
подсудимых, появился Парсонс. К этому времени ноги мистера Полли,  которые
он сначала засунул из уважения к суду подальше под стул, были вытянуты  во
всю длину,  а  руки  засунуты  в  карманы  брюк.  Он  занимался  тем,  что
придумывал прозвища для четырех заседателей,  и  дошел  до  "почтенного  и
важного синьора с величественной осанкой", когда услыхал свое имя и тотчас
опустился с небес на  землю.  Он  поспешно  вскочил  на  ноги,  и  опытный
полицейский едва удержал его от попытки занять место на  пустующей  скамье
подсудимых. Секретарь суда с невероятной быстротой в который раз  прочитал
клятву.
   - Точно! - невпопад, но почтительным  тоном  произнес  мистер  Полли  и
поцеловал библию.
   После того как старший полицейский велел говорить ему более внятно, его
показания стали ясными и членораздельными.  Он  попытался  было  замолвить
словечко  за  Парсонса,  сказав,  что  у  Парсонса  "от  природы  холерный
темперамент", но, заметив, как вздрогнул  "почтенный  и  важный  синьор  с
величественной осанкой" и как поползла по его  лицу  усмешка,  понял,  что
выбрал  не  совсем  удачное  выражение.  Остальные  заседатели  были  явно
озадачены, и между ними произошел краткий обмен мнениями.
   - Вы хотели  сказать,  что  у  него  вспыльчивый  характер?  -  спросил
председатель суда.
   - Да, именно это я и хотел сказать, - ответил мистер Полли.
   - Вы не имели в виду, что он болен холерой?
   - Я имел в виду только, что его легко вывести из себя.
   - Тогда почему вы не сказали это  прямо?  -  донимал  его  председатель
суда.
   Парсонс был признан виновным.
   Он пришел в спальню за вещами, когда все ученики были в  Пассаже,  куда
ему по распоряжению мистера Гэрвайса доступа  не  было.  И  он  уехал,  не
попрощавшись. Когда в обеденный перерыв мистер Полли забежал  в  общежитие
выпить чашку чаю и съесть хлеба с маргарином, он  сразу  же  устремился  в
спальню, посмотреть, что делает Парсонс. Но Парсонса и след простыл. В его
углу было подметено и убрано. Первый раз  в  жизни  мистер  Полли  испытал
чувство невозвратимой утраты.
   Минуты через две-три в спальню влетел Плэтт.
   - Фу, черт! - отдуваясь, произнес он и увидел Полли.
   Полли высунулся из окна и не обернулся на слова приятеля. Плэтт подошел
к нему.
   - Уже уехал, - сказал он. - А мог бы зайти, попрощаться с друзьями!
   Полли ответил не сразу. Он засунул в рот палец и всхлипнул.
   - Проклятый зуб, не дает покоя! -  сказал  он,  все  еще  не  глядя  на
Плэтта. - Слезы так сами и льются, а можно подумать, что я разнюнился.



3. В ПОИСКАХ МЕСТА

   После того как Парсонс уехал, Порт-Бэрдок потерял для мистера Полли всю
свою прелесть. В редких письмах  Парсонса  не  сквозила  "радость  жизни",
тщетно Полли искал в них  хоть  одно  теплое  слово.  Парсонс  писал,  что
поселился в Лондоне и нашел место кладовщика в магазине дешевой галантереи
недалеко  от  собора  святого  Павла,  там  не   требовали   рекомендаций.
Чувствовалось, что у него появились новые интересы. Он писал о социализме,
о правах человека - словом, о вещах, не имевших никакой  привлекательности
для  мистера  Полли,  который  понимал,  что  чужие  люди  завладели   его
Парсонсом,  влияют  на  него,  превращают  его  в  кого-то  другого  и  он
утрачивает  свою  оригинальность.  Мистеру  Полли   стало   невыносимо   в
Порт-Бэрдоке, полном уже блекнущими воспоминаниями о Парсонсе;  его  стала
грызть тоска. И Плэтт  вдруг  сделался  скучнейшей  личностью,  начиненной
романтической чепухой, вроде интриг и связей с "дамами из общества".
   Уныние, овладевшее мистером Полли, проявлялось в его апатии  ко  всему.
Вспыльчивость мистера Гэрвайса стала действовать ему на нервы. Отношения с
людьми становились натянутыми. Чтобы проверить, насколько им  дорожат,  он
потребовал увеличить жалованье и, получив отказ, тут же взял расчет.
   Два месяца он искал новое место. За это время он пережил немало горьких
минут, испытав унижение, разочарование, тревогу и одиночество.
   Сначала он поселился в Исвуде у одного своего  родственника.  Незадолго
перед тем отец мистера Полли, продав магазинчик музыкальных инструментов и
велосипедов, который давал ему средства к существованию, и  оставив  место
органиста в приходской церкви, перебрался жить к этому родственнику и стал
жить на ренту. Характер его с годами начал портиться вследствие  какого-то
странного недуга, называемого местным доктором  "манией  воображения".  Он
старел на глазах и с каждым днем становился все раздражительнее.  Но  жена
кузена была хорошей хозяйкой и умела поддерживать в доме мир. Мистер Полли
жил в этом доме на скромном положении гостя; но после двух недель  бьющего
через край гостеприимства, в течение которых он  написал  не  менее  сотни
писем, начинающихся словами: "Уважаемый сэр! Прочитав  Ваше  объявление  в
"Крисчен уорлд" о том, что Вам требуется  приказчик  в  отдел  галантереи,
осмеливаюсь предложить Вам свои услуги. Имею  шестилетний  стаж...",  -  и
опрокинул пузырек с чернилами на туалетный столик и ковер в спальне, кузен
пригласил  его  погулять  и  в  разговоре  между   прочим   заметил,   что
меблированные  комнаты  в  Лондоне  -  более   подходящий   плацдарм   для
наступления на хозяев галантерейных магазинов.
   - И в самом деле, старина! - согласился мистер Полли. - А то я  мог  бы
еще год здесь прожить. - И приступил к сборам.
   Он снял комнату в дешевой гостинице, где  находили  пристанище  молодые
люди  в  его  обстоятельствах  и  где  был  ресторанчик  -  очень  строгое
заведение, в котором можно было в воскресенье приятно  провести  время  за
чашкой кофе. И первое же воскресенье мистер Полли не без приятности провел
в дальнем углу, составляя фразы, вроде следующей:  "Высоко  чувствительный
вместитель ларгениального отростка", имея в виду адамово яблоко.
   Молодой  священник  с  приятным  лицом,  увидев  его  серьезный  вид  и
шевелившиеся губы и решив, что новый жилец скучает в одиночестве, подсел к
нему  и  завел  разговор.  Минуту-другую   они   обменивались   неловкими,
отрывистыми  фразами,  как  вдруг  мистера  Полли  обуяли  воспоминания  о
порт-бэрдокском Пассаже, и, шепнув  озадаченному  священнику:  "Вон  бежит
собака", - он дружески кивнул ему и выбежал вон, чтобы с легким сердцем  и
жаждущим впечатлений умом побродить по улицам Лондона.
   Люди, собравшиеся в ожидании приема  в  торговых  конторах  по  оптовой
продаже, расположенных на Вуд-стрит и возле собора святого Павла  (в  этих
конторах обслуживали оптовых покупателей  из  провинции),  показались  ему
интересными и занимательными. И не будь он так сильно озабочен собственной
судьбой, его от души позабавило бы это зрелище. Здесь были мужчины всякого
сорта: самоуверенные и окончательно  потерявшие  веру  в  себя,  образчики
самого расточительного фатовства и опустившиеся до последней  степени.  Он
видел жизнерадостных молодых людей, полных энергии и стремления пробиться,
которые вселяли в его душу страх и ненависть. "Ловкачи, -  думал  про  них
мистер Полли, - ловкачи, служители торгового культа!"  Видел  и  субъектов
лет примерно тридцати пяти с изголодавшимися лицами,  про  которых  решил,
что это "пролетарии". Он давно мечтал увидеть кого-нибудь, кто подходил бы
под это,  звучавшее  для  него  привлекательно,  определение.  В  приемной
несколько мужчин средних лет, "совсем старики  в  свои  сорок",  обсуждали
состояние дел в торговле; по их мнению, никогда еще не было так плохо, как
теперь. Мистер Полли слушал их краем уха, а сам  тем  временем  размышлял,
подходит ли к ним выражение "выжатые, как лимон". Были здесь и такие,  что
прохаживались с высокомерным видом, сознавая свое превосходство и  негодуя
на то, что оказались выброшенными за борт, - они угадывали в  этом  чьи-то
происки. Несколько человек, казалось, вот-вот упадут в обморок, и  страшно
было представить, что с ними случится, когда их вызовут  для  переговоров.
Один молодой человек с  невыразительным  розовощеким  лицом,  по-видимому,
считал,  что,  надев  непомерно  высокий  воротничок,  можно  вступить   в
единоборство со  всем  миром,  на  другом  был  чересчур  веселый  костюм:
фланелевая рубашка и клетчатый пиджак ядовито-яркого цвета.  Каждый  день,
оглядываясь вокруг, мистер Полли отмечал, сколько  знакомых  лиц  исчезло,
как растет беспокойство (отражая и его собственное) на лицах оставшихся  и
сколько прибавилось новичков.  Видя  эту  алчущую  свору  конкурентов,  он
понял, как ничтожны были шансы на успех его жалких посланий из Исвуда.
   Мистер Полли смотрел вокруг себя,  и  порой  ему  казалось,  что  он  в
приемной  дантиста.  В  любую  минуту  могут  выкрикнуть  его  имя,  и  он
предстанет перед очередным представителем мира хозяев и  будет  в  который
раз  доказывать  свою  горячую  любовь  к  торговле,  свои  необыкновенные
прилежность и усердие ради того, кто готов  платить  ему  в  год  двадцать
шесть фунтов стерлингов.
   И вот будущий хозяин разглагольствует по поводу  того,  каким,  по  его
мнению, должен быть идеальный приказчик.
   - Мне  нужен  сметливый,  расторопный  молодой  человек,  по-настоящему
расторопный, который не боится работы. Лодырь,  которого  надо  без  конца
подгонять, мне ни к чему. Такому у меня делать нечего.
   А в это время независимо от самого мистера  Полли  сидящий  в  нем  бес
сочинительства упражняется на все лады: "Толстые щеки", "щекастый толстяк"
- и тому подобное, столь  же  подходящее  для  джентльмена,  сколь  и  для
продавца шляп.
   - Я уверен, сэр, что не  окажусь  большим  лодырем;  -  бодро  отвечает
мистер Полли, стараясь не заглядывать в себя поглубже.
   - Мне нужен молодой человек, который намерен преуспевать.
   - Вот именно, сэр! Эксельсиор!
   - Простите?
   - Я сказал "Эксельсиор", сэр. Это мой девиз. Из  Лонгфелло.  Вам  нужен
приказчик на долгий срок?
   Толстощекий господин объясняет  и  продолжает  излагать  свои  взгляды,
теперь уже поглядывая на мистера Полли с сомнением.
   - Вы намерены преуспевать?
   - Надеюсь на это, сэр.
   - Преуспевать или не успевать?
   Мистер Полли издает какое-то восторженное восклицание, понимающе кивает
и несколько невнятно бормочет:
   - Совершенно мой стиль.
   - Кое-кто из моих людей служит у меня уже по двадцать лет, - продолжает
хозяин. - Один из Манчестера впервые пришел ко мне, когда ему  было  всего
двенадцать лет. Вы христианин?
   - Принадлежу к англиканской церкви.
   - Гм, - несколько неодобрительно  хмыкает  хозяин.  -  Я  предпочел  бы
баптиста. Но...
   Он  оглядывает  галстук  мистера  Полли,  безукоризненно  повязанный  и
скромный, как и подобает галстуку будущего приказчика. Намекая на  позу  и
выражение лица мистера Полли, неугомонный внутренний голос  суется  опять:
"Скорбная почтительность, как на похоронах".
   - Я хотел бы посмотреть ваши  рекомендации,  -  замечает  в  заключение
будущий хозяин.
   Мистер Полли тотчас же вскакивает.
   - Благодарю вас, - говорит хозяин, давая понять, что разговор окончен.
   "Головастый толстяк! Как тебе нравится головастый толстяк?" - в  порыве
вдохновения восклицает внутренний голос.
   - Смею надеяться, сэр? - с отменной  учтивостью  приказчика  спрашивает
мистер Полли.
   - Если рекомендации окажутся в порядке, - отвечает будущий хозяин.


   Человек, чей ум занят тем, чтобы составлять диковинные фразы и прозвища
из непонятных слов, кому жизнь представляется  золотоносной  породой,  чью
ценность определяют редкие прожилки свободных от работы дней,  кто  запоем
читает Боккаччо, Рабле и Шекспира, - такой человек вряд ли может достичь в
наше время успеха на поприще торговли. Мистер  Полли  любил  помечтать  об
интересных предметах, испытывая инстинктивную ненависть к суровому  образу
жизни.  Его  не  увлекал   пример   экс-президента   Рузвельта,   генерала
Баден-Пауэлла, мистера Питера Кери или покойного доктора Самюэла  Смайлса.
Вряд ли могла вдохновить его жизнь мистера Лоу Стрэчи. Он любил  Фальстафа
и Гудибраса, здоровый смех, старую Англию Вашингтона Ирвинга  и  галантное
правление Карла Второго. И в жизни он, естественно, продвигался черепашьим
шагом; не получал повышений, часто терял место. Что-то  в  его  глазах  не
нравилось хозяевам; и было бы еще хуже, если бы время  от  времени  в  нем
вдруг не  просыпался  исключительно  толковый  и  на  редкость  аккуратный
продавец, способный к тому же хоть и медленно, но  очень  искусно  убирать
витрины.
   Он переходил с места на место, придумывая сотни прозвищ, познал вражду,
заводил приятелей, но ни с кем не сходился так близко, как с Парсонсом. Он
несколько раз влюблялся, но несильно и  ненадолго  и  часто  вспоминал  ту
девушку, которая однажды угостила  его  яблоком.  Он  не  сомневался,  чья
именно юношеская свежесть пленила ее до того, что она позабыла обо всем на
свете. Порой в его памяти всплывал нежащийся в  лучах  полуденного  солнца
Фишбурн.  А  иногда  он  чувствовал  себя  особенно  усталым,  одиноким  и
неприкаянным, и причиной этому было начинавшееся расстройство пищеварения.
   Он поддавался различным влияниям и настроениям и  на  более  или  менее
долгий срок оказывался в их власти.
   Одно время он жил в Кентербери, и готическая архитектура завладела  его
воображением.  Между  готикой  и  мистером  Полли   существовала   кровная
близость; в средние века он, несомненно, занимался бы тем,  что  сидел  на
лесах и высекал  на  капителях  портреты  церковных  деятелей,  ничего  не
приукрашая и глубоко  проникая  в  человеческую  душу.  Когда  он  бродил,
заложив руки  за  спину,  по  крытой  аркаде  позади  собора  и  любовался
лужайкой, поросшей сочной, зеленой  травой,  у  него  появлялось  странное
чувство, что он наконец-то дома, чувство, которого он никогда не испытывал
под родной крышей. "Жирные каплуны!" -  шептал  он,  воображая,  что  дает
исчерпывающую характеристику средневековым монахам.
   Он любил сидеть в нефе во время  службы,  и  глядеть  сквозь  громадные
ворота на горящие свечи и хористов, и  слушать  их  пение,  сопровождаемое
органом, но в трансепт он не пытался проникнуть, ибо это  было  запрещено.
Музыка и уходящие ввысь своды  в  лепных  украшениях  наполняли  его  душу
таинственным,  смутным  блаженством,  которое  он  не  мог  описать   даже
искаженными словами. Правда, строгие скульптуры  исторгли  из  него  целый
поток звучных эпитетов вроде: "архиепическая урна", "погребальный  вопль",
"печальное ангелоподобие". Он бродил по окрестностям и размышлял о  людях,
живших в теснившихся возле собора старинных, уютных домах из серого камня.
Сквозь зеленые калитки в высоких серых стенах он видел изумрудные газоны и
пылающие клумбы; за окнами в частых переплетах горели настольные лампы под
абажурами и тянулись полки с книгами в коричневых переплетах. Иногда  мимо
шествовало духовное лицо в  гетрах  (жирный  каплун)  или  в  какой-нибудь
отдаленной  аркаде  появлялась  стайка  мальчиков-хористов  в  белом,  или
мелькало, как бабочка, то  розовое,  то  кремовое  платье  девушки,  такое
нежное и легкое в этих суровых, холодных хоромах. Особенный отклик  в  его
душе находили  развалины  больницы  бенедиктинцев  и  вид  на  колокольню,
открывавшийся из окна школы. Он даже взялся было  читать  "Кентерберийские
рассказы", но не мог совладать со старинным языком Чосера, уставал от него
и охотно отдал бы все эти истории за несколько дорожных  приключений.  Ему
хотелось,  чтобы  эти  милые  люди  поменьше  тратили  времени  на  всякие
побасенки и больше на самую жизнь. Ему очень понравилась жена Бата, он был
бы счастлив познакомиться с такой женщиной.
   В Кентербери он первый раз в жизни увидел американцев.
   Его магазин -  на  сей  раз  первоклассное  заведение  -  находился  на
Вестгейт-стрит, и он часто видел, как американские туристы проходят  мимо,
направляясь  к  кабачку  Чосера,   и   возвращаются   потом   обратно   по
Мерсери-лейн, ведущей к воротам приора Толдстоуна.  Он  обратил  внимание,
что они всегда спешили, но без суеты и были гораздо серьезнее и  деловитее
всех его знакомых англичан.
   "Культурная прожорливость, - начинал  изобретать  внутренний  голос.  -
Прожорливое потребление наследия".
   Он мимоходом рассказывал о них своим подчиненным. Однажды мистеру Полли
удалось подслушать, как молоденькая американка у входа  в  церковь  Христа
делилась впечатлениями со своей спутницей. Произношение и интонация запали
ему в память так, что он мог воспроизводить ее речь довольно точно.  "Нет,
послушай, в самом деле так ли уж важно посмотреть этот памятник Марлоу?  -
говорила   американка.   -   У   нас   нет   времени   на    второклассные
достопримечательности,  Мейми.  Надо  осмотреть  в  Кентербери  все  самое
важное, известное и первосортное - это нам многое даст; выпить чашку  чаю,
где пил Чосер, и бежать на вокзал к поезду в четыре восемнадцать..."
   Он снова и снова произносил эти небрежные фразы, ощущая в них  какой-то
неизъяснимый аромат. "Надо осмотреть все самое важное и  первосортное",  -
то и дело всплывало в его памяти.
   Он пытался вообразить себе, как бы Парсонс разговаривал с американцами.
Самого себя он в этой роли не представлял...
   За все годы скитаний Кентербери было самым близким ему по духу  местом,
хотя и там друзей он не нашел.


   Именно после Кентербери вселенная стала окончательно невыносима мистеру
Полли. Все чаще и чаще ему приходилось убеждаться  -  нельзя  сказать,  на
вопиющих примерах, но достаточно суровых и настойчиво повторяющихся, - что
он взялся не за свое дело; ему надо было бы  выбрать  какой-нибудь  другой
род занятий, но какой именно, он не представлял.