в  правое
плечо?
   Но мало-помалу записи в  его  тетрадях  начали  напоминать  содержанием
деловые бумаги, и теперь уже становилось ясно,  какого  рода  деятельность
его ожидает. "Дорогой сэр, - можно было  там  прочитать,  -  что  касается
вашего заказа от 26-го числа истекшего месяца, почтительно  извещаем  вас,
что..." и так далее.
   Пытки, которым подвергались в учебном заведении  душа  и  тело  мистера
Полли, были внезапно прекращены вмешательством его  отца.  Это  случилось,
когда мистеру Полли шел пятнадцатый год. Мистер Полли-старший давно  забыл
время, когда в порыве любви и умиления целовал крохотные  пальчики  своего
сына и когда его нежное тельце казалось ему только  что  вышедшим  из  рук
господа  бога.  И  вот,  взглянув  однажды  на  своего  отпрыска,   мистер
Полли-старший сказал:
   - Этому молодцу пора самому зарабатывать на жизнь.
   И месяц или около того спустя мистер Полли-младший начал свою  торговую
карьеру, которая в конце  концов,  после  того,  как  он  купил  у  одного
обанкротившегося торговца галантерейную лавку в Фишбурне,  привела  его  в
поле, на ступеньку перелаза, где мы с ним и познакомились.


   Нельзя сказать, чтобы мистер Полли имел природную склонность к торговле
галантереей. Правда, время от  времени  у  него  как  будто  проскальзывал
интерес  к  делу,  но  хватало  его  ненадолго,  пока  какое-нибудь  более
созвучное его душе занятие не увлекало его. Сперва мистер  Полли  поступил
работать  учеником  в  большое,  но  довольно  невысокого  ранга  торговое
заведение, где можно было купить любую вещь - от мебели и пианино до  книг
и дамских шляпок, - а именно в универсальный  магазин,  который  назывался
Пассажем. Он находился в Порт-Бэрдоке, одном из трех городков,  тяготевших
к порт-бэрдокским верфям. Здесь мистер Полли провел шесть лет. Он  не  был
особенно усердным учеником, радовался  свободе,  и  неустроенность  жизни,
которая способствовала развитию его диспепсии, не очень его огорчала.
   В общем, работать ему нравилось  больше,  чем  учиться:  занят  он  был
дольше,  но  зато  не  было  того  постоянного  чувства  угнетенности;   в
помещении, где он работал, воздух был чище, чем в классных комнатах; никто
не оставлял его без обеда, не было палки.  С  нетерпением  и  любопытством
следил он  за  тем,  как  пробиваются  у  него  усы,  и  мало-помалу  стал
овладевать искусством общения с себе подобными, научился вести разговор  и
обнаружил, что существуют предметы, о которых приятно беседовать. Теперь у
него всегда были карманные деньги и он имел право голоса в покупке одежды.
Наконец, пришел день, когда он получил первое  жалованье,  а  вскоре  было
сделано потрясающее открытие, что на свете существуют девушки! И дружба...
Ушедший в далекое прошлое Порт-Бэрдок сверкал россыпью счастливых, веселых
дней.
   ("Капитал я там, однако, не сколотил!" - заметил  между  прочим  мистер
Полли.)
   Спальня старших учеников в Пассаже была длинной холодной комнатой,  где
стояли шесть кроватей, шесть комодов  с  зеркалами  и  шесть  простых  или
окованных жестью сундуков. Дверь из нее  вела  в  следующую  спальню,  еще
более длинную и холодную, с восемью кроватями, из которой  вы  попадали  в
третью, оклеенную желтыми обоями,  где  было  несколько  столов,  покрытых
клеенкой; днем она сложила столовой, а после  девяти  -  комнатой  отдыха.
Здесь мистер Полли, росший в семье единственным ребенком,  впервые  вкусил
сладость общения  с  ближними.  Сперва  над  мистером  Полли  начали  было
подтрунивать из-за его нелюбви к умыванию,  но,  выиграв  два  сражения  с
приказчиками, которые были на  голову  его  выше,  он  утвердил  за  собой
репутацию забияки. Кроме того, благодаря присутствию  в  магазине  девушек
его понятие о чистоте несколько  приблизилось  к  общепринятому.  Так  что
мистера Полли оставили в покое.  Правда,  ему  не  так  часто  приходилось
сталкиваться в своем отделе с женским персоналом,  но,  попадая  в  другие
отделы  Пассажа,  он  успевал   перекинуться   с   девушками   двумя-тремя
словечками, вежливо уступить дорогу или помочь  поднять  тяжелый  ящик.  В
такие минуты ему казалось, что девушки поглядывают на него благосклонно. В
часы,  не  занятые  службой,  молодые  люди  и   девушки,   работавшие   в
порт-бэрдокском Пассаже, почти не имели  возможности  встречаться  друг  с
другом; свободное бремя и те и  другие  проводили  в  своих  комнатах,  не
сообщавшихся между собой. И все-таки  эти  существа  другого  пола,  такие
близкие и вместе такие недосягаемые, глубоко волновали мистера  Полли.  Он
любил смотреть, как они сновали взад и вперед по магазину, втайне  любуясь
их  воздушными  прическами,  круглыми  щеками,  нежным  румянцем,  тонкими
пальцами. Особенно волновался он во время обеда,  стараясь  передавать  им
хлеб  и  маргарин  так,  чтобы  они  не  сомневались  в  его  почтительном
восхищении и  преданности.  В  соседней  секции,  торговавшей  трикотажем,
служила белокурая ученица с нежным цветом лица,  которой  он  каждое  утро
говорил "доброе утро", и долгое время эти два слова  оставались  для  него
самым значительным событием  дня.  А  если  случалось,  что  она  в  ответ
говорила ему два-три слова, он чувствовал себя на седьмом небе. У него  не
было сестер, и женщины представлялись ему  высшими  существами.  Но  своим
друзьям Плэтту и Парсонсу он в этом не признавался.
   Перед Плэттом и Парсонсом он принял позу закоренелого злодея.  Плэтт  и
Парсонс были приняты в то же время, что и мистер Полли, учениками  в  одну
из секций мануфактурного отдела. Эта троица связала себя узами  дружбы  по
причине того, что фамилии всех трех начинались на букву  "П".  Они  так  и
называли себя "Три-пэ" и  вечерами  любили  бродить  по  городку  с  видом
одичавших собак. Изредка, если бывали деньги, они шли в кабачок, пили  там
пиво и становились еще более дикими. Взявшись  за  руки,  они  бродили  по
освещенным газовыми фонарями  улицам  и  распевали  песни.  У  Плэтта  был
приятный тенор, он пел в церковном хоре, и поэтому он запевал. У  Парсонса
был не голос, а иерихонская труба, он то замечательно гудел, то утихал, то
опять начинал гудеть. Мистер Полли обладал  басом,  и  у  него  получалось
нечто вроде речитатива, причем на полтона ниже, чем нужно, и  он  говорил,
что поет вторым голосом. Им бы петь втроем  юмористические  куплеты,  знай
они, как это делается; их же репертуар в то время состоял исключительно из
сентиментальных песенок об умирающем солдате  и  о  том,  как  далек  путь
домой.
   Иногда они  забредали  на  окраинные  улочки  Порт-Бэрдока,  где  редко
попадались полицейские и другие нежелательные лица. Вот тогда наши  друзья
чувствовали себя на верху блаженства, а голоса  их  уподоблялись  раскатам
грома. Тщетно пытались местные собаки соревноваться с ними,  и  еще  долго
после того, как темнота ночи поглощала наших гуляк,  собачий  лай  оглашал
окрестности. Одна особенно завистливая тварь - ирландский терьер -  как-то
предприняла отважную попытку укусить Парсонса, но была обращена в  бегство
численным превосходством противника и его единодушием.
   "Три-пэ" жили исключительно интересами друг друга, не признавая  больше
никого достойным своей дружбы. Они любили беседовать о том о сем, и  часто
в спальне, хотя свет был уже погашен, раздавались их голоса, пока  наконец
потерявшие терпение соседи не начинали швырять в них ботинки. После обеда,
когда в магазине  наступали  часы  затишья,  "Три-пэ",  улизнув  из  своих
отделов  в  упаковочную  склада,  отводили  там  душу.  По  воскресным   и
праздничным дням они втроем совершали далекие прогулки.
   У Плэтта было бледное лицо и темные волосы, он любил напускать на  себя
таинственный вид и говорить  шепотом.  Он  интересовался  жизнью  местного
общества и "полусвета". И  был  в  курсе  всех  событий,  аккуратно  читая
"Модерн Сэсайэти", грошовую газетку, выходившую в их городе и  не  имевшую
определенного направления. Парсонс был более солидного сложения,  с  явной
склонностью к полноте; у него были волнистые волосы, округлые черты лица и
большой нос картошкой.  Он  отличался  изумительной  памятью  и  настоящей
любовью к литературе.  Он  знал  наизусть  большие  куски  из  Мильтона  и
Шекспира и любил декламировать их по поводу и без повода.  Он  читал  все,
что попадалось под руку, и если ему нравилась книга, он читал ее вслух, не
заботясь о том, доставляет ли удовольствие  окружающим.  На  первых  порах
мистер Полли отнесся  с  сомнением  к  литературным  вкусам  приятеля,  но
Парсонс заразил своим энтузиазмом  и  его.  Однажды  "Три-пэ"  смотрели  в
Порт-Бэрдокском королевском театре "Ромео и  Джульетту";  их  обуял  такой
восторг, что они чуть не упали с галерки в партер. На другой  день  у  них
появилось даже нечто вроде пароля. Кто-нибудь один вдруг  восклицал:  "Это
вы нам, синьор, показываете  кукиш?"  И  приятели  спешили  ответить:  "Мы
вообще показываем кукиш!"
   Несколько месяцев шекспировская  Верона  озаряла  своим  сиянием  жизнь
мистера Полли. Он ходил с таким видом, будто на плечах у него плащ,  а  на
боку висит меч. Он бродил по мрачным улицам Порт-Бэрдока, не спуская  глаз
со  второго  этажа  каждого  дома,  -  высматривал   балконы.   Увидев   в
каком-нибудь  дворе  старую  лестницу,  он   тут   же   предавался   самым
романтическим мечтам.
   Затем Парсонс открыл одного итальянского писателя, имя которого  мистер
Полли произносил на свой лад:  "Бокащью".  После  нескольких  экскурсов  в
литературное наследие  этого  писателя  речь  Парсонса  стала  изобиловать
производными  от  слова  "амур",  а  мистер  Полли,  стоя   за   прилавком
трикотажного отдела и вертя в руках упаковочную бумагу и шпагат, мечтал  о
пикниках, устраиваемых круглый год в тени  оливковых  деревьев  под  небом
солнечной Италии.
   Приблизительно в это время неразлучная троица стала носить в подражание
артистам и  художникам  воротнички  с  отгибающимися  уголками  и  большие
шелковые галстуки, завязывающиеся свободным узлом,  который  они  сдвигали
слегка набок, что придавало им залихватский вид, вполне гармонирующий с их
развязными манерами.
   Потом в их жизнь вошел один замечательный француз, имя которого  мистер
Полли произносил по-своему: "Рабулюз". "Три-пэ" считали  описание  пира  в
день рождения Гаргантюа самой великолепной прозой,  выходившей  когда-либо
из-под пера писателя, что, по-моему, не так  уж  далеко  от  истины.  И  в
дождливые воскресные вечера, когда появлялась опасность,  что  их  вот-вот
потянет запеть гимны, они садились в кружок, и Парсонс по  просьбе  друзей
приступал к чтению вслух.
   Вместе с ними в комнате обитало несколько юнцов из  Ассоциации  молодых
христиан, к которым "Три-пэ" относились с презрением и вызовом.
   - Мы имеем полное право делать у себя что хотим, - говорил им Плэтт.  -
Мы вам не мешаем, и вы нам не мешайте.
   - Но ведь это ужас что  такое!  -  в  негодовании  восклицал  Моррисон,
старший ученик, с белым лицом и серьезным взглядом. Невзирая на трудности,
он вел глубоко религиозный образ жизни, что было не так-то просто.
   - Ужас? Как он смеет так говорить?  -  возмущался  Парсонс.  -  Это  же
_Литература_!
   - Воскресенье - не время для такой литературы.
   - Другого времени у нас нет. К тому же...
   И начинался ожесточенный религиозный диспут.
   Мистер Полли свято соблюдал верность "Трем-пэ", но в глубине  души  его
грызли сомнения. Глаза Моррисона горели  убежденностью  в  своей  правоте,
речь его была страстной и непримиримой. Он открыто вел  жизнь  праведника,
не оскверняя себя ни словом, ни делом, был трудолюбив, старателен и  добр.
Когда  кто-нибудь  из  младших  учеников  стирал  себе  ноги  или  начинал
тосковать по дому, Моррисон промывал рану и исцелял сердечную боль. А если
случалось, что он раньше других выполнял свою работу, он не спешил уйти, а
помогал другим - поистине сверхчеловеческий поступок. Лишь тот, кто знает,
как долго тянутся часы в нескончаемой веренице рабочих  дней,  когда  труд
отделен от сна лишь кратким мигом отдыха  и  свободы,  может  оценить  все
величие такого поступка. Мистер Полли втайне побаивался оставаться наедине
с этим человеком, его приводила в трепет  заключенная  в  нем  сила  духа.
Взгляд Моррисона жег, как раскаленное железо.
   Плэтт, который тоже не любил иметь дело с явлениями, непостижимыми  его
разуму, сказал однажды про Моррисона:
   - Проклятый лицемер!
   - Нет, он не лицемер! - возразил Парсонс. - Ты ошибаешься,  старина.  -
Просто ему никогда не приходилось отведывать Joy de  vive  [искаж.  франц.
Joie de vivre - радость жизни] - вот в чем беда.  -  И  добавил:  -  А  не
махнуть ли нам в гавань посмотреть, как пьют старые морские волки?
   - Кошелек пуст, - заметил мистер  Полли,  похлопывая  себя  по  карману
брюк.
   - Не беда, - ответил Парсонс, - на кружку пива хватит и двух пенсов.
   - Подождите, я только раскурю мою трубку, - сказал Плэтт,  с  некоторых
пор ставший заядлым курильщиком. - И тогда в путь!
   Наступило молчание, во время которого Плэтт безуспешно бился над  своей
трубкой.
   - Старина! - наконец не выдержал Парсонс, глубокомысленно  наблюдая  за
попытками приятеля. - Кто же так туго набивает трубку? Нет  никакой  тяги.
Посмотри, как набита моя.
   И, опершись на трость, стал  терпеливо  и  сочувственно  ожидать,  пока
поджигательские действия Плэтта увенчаются успехом.


   "Веселые то были дни", - вздыхал, сидя на  ступеньке  перелаза,  мистер
Полли, банкрот без пяти минут.
   Бесконечные часы за прилавком Пассажа  давно  стерлись  в  его  памяти.
Запечатлелись только  дни,  отмеченные  крупными  скандалами  и  забавными
происшествиями; зато редкие  воскресенья  и  праздничные  дни  сияли,  как
алмазы в  куче  щебня.  Они  сияли  пышным  великолепием  вечернего  неба,
отраженного в спокойной воде залива,  и  сквозь  них,  размахивая  руками,
распространяясь о смысле жизни, убеждая, споря,  разъясняя  прочитанное  и
развивая свою любимую теорию о "Joy de vive", шагал старина Парсонс.
   Особенно хороши были  прогулки  в  праздники.  "Три-пэ"  поднимались  в
воскресенье чуть свет и отправлялись за  город.  В  какой-нибудь  скромной
гостинице они снимали комнату  и  говорили  до  тех  пор,  пока  глаза  не
начинали смыкаться. Домой они возвращались в понедельник вечером, распевая
по дороге песни и рассуждая о звездах. Иногда они взбирались  на  холмы  и
любовались  оттуда  раскинувшимся  у  их  ног   Порт-Бэрдоком:   на   фоне
черно-бархатного  залива,  расшитого,  как  жемчугом,  огоньками  бакенов,
тянулись  вдоль  и  поперек  цепочки  уличных  фонарей  и  весело  сновали
светлячками трамваи.
   - Завтра опять за прилавок, старина, - вздыхал Парсонс.
   Он не мог найти множественное число для  своего  любимого  обращения  и
всегда употреблял его в единственном, имея в виду обоих своих друзей.
   - Лучше не напоминай, - отвечал Плэтт.
   Однажды летом они взяли на целый день лодку и  отправились  исследовать
гавань. Они  плыли  мимо  стоявших  на  якоре  броненосцев,  мимо  черных,
отживших  свой  век  посудин,  мимо  всевозможных   судов   и   суденышек,
наполнявших гавань,  мимо  белого  военного  транспорта,  мимо  аккуратных
эллингов, бассейнов и доков к мелководным каналам и  каменистой,  заросшей
дикими травами пустоши противоположного берега. Парсонс и мистер Полли еще
поспорили в тот день о том,  как  далеко  может  стрелять  пушка,  и  даже
поссорились.
   Окрестности Порт-Бэрдока по ту сторону  холмов  были  как  раз  такими,
каким должен быть  старозаветный  английский  пейзаж,  почти  не  тронутый
цивилизацией. В то время велосипеды еще только входили  в  моду  и  стоили
дорого, автомобилю  еще  не  пришел  черед  осквернять  вонью  и  грохотом
сельскую природу. "Три-пэ" выбирали наугад тропинку в полях, выводившую их
к  неизвестному  проселку,  по  обеим  сторонам  которого  тянулись  живые
изгороди из жимолости и цветущего шиповника. Они  отважно  устремлялись  в
таинственные зеленые ущелья, где вся  земля  под  ногами  пестрела  ковром
цветов, или  бродили,  погрузившись  по  пояс  в  заросли  папоротника,  в
березовых рощах. В двадцати милях от Порт-Бэрдока начинался край  хмеля  и
сельских домиков, увенчанных гнездами аистов. А  дальше,  куда  они  могли
добраться только в дни праздников, купив самый  дешевый  проездной  билет,
виднелся голый гребень высокого холма,  склоны  которого  были  прочерчены
узкими ровными лентами дорог, и песчаные дюны, поросшие соснами, дроком  и
вереском. "Три-пэ" не могли купить велосипеды, и поэтому обувь была  самым
крупным расходом в их скромном бюджете. В конце  концов,  отбросив  ложный
стыд, они купили себе по паре  грубых  рабочих  башмаков.  Появление  этих
башмаков вызвало целую бурю в спальне,  где  было  решено,  что  "Три-пэ",
надев такую обувь, уронили честь достойного заведения, в котором служили.
   Кто узнал и полюбил английскую сельскую природу, тот ни в одной  стране
не найдет ничего ей равного. Твердая и вместе с тем нежная  линия  холмов,
поразительное разнообразие пейзажа, оленьи заповедники, луга, замки,  дома
эсквайров и аккуратные деревни со старинными церквами, фермы, стога  сена,
просторные амбары, вековые деревья, пруды, озера, серебристые нити ручьев,
цветущие живые изгороди, фруктовые сады, островки рощ, изумрудный выгон  и
приветливые гостиницы. И в других  странах  сельские  виды  прелестны,  но
нигде нет  такого  разнообразия,  и  нигде  природа  не  сохраняет  своего
очарования круглый год. Пикардия - вся бело-розовая  -  прекрасна  в  пору
цветения; Бургундия  -  залитые  солнцем  виноградники,  раскинувшиеся  на
пологих склонах холмов, - дивный, но все  повторяющийся  мотив;  в  Италии
придорожные  часовни,  каштаны  и  сады  олив;  в  Арденнах  -  Турень   и
Прирейнская область, - леса и  ущелья;  привольная  Кампания  с  туманными
Альпами на горизонте, Южная Германия с опрятными, процветающими  городками
на фоне величественных Альп - каждое из этих мест встает в памяти какой-то
одной привлекательной чертой. Или возьмите поля и холмы Виргинии,  которые
тянутся вдаль  легко  и  привольно,  как  поля  и  холмы  Англии,  леса  и
стремительные потоки  рек  Пенсильвании,  опрятный  пейзаж  Новой  Англии,
широкие проселочные дороги, холмы и леса штата Нью-Йорк  -  во  всем  этом
есть свое очарование, но нигде ландшафт не будет меняться каждые три мили,
нигде солнечный свет не бывает так мягок, нигде не  дуют  такие  приятные,
освежающие  ветры  с  моря,  нигде  вы  не  увидите   таких   причудливых,
фантастической формы облаков, как в нашей родной Англии.
   "Три-пэ" любили гулять в таких местах, где они забывали на время, что в
действительности им не принадлежит и пядь  этой  вольной  земли,  что  они
обречены всю жизнь торчать за прилавком в дыре, подобной Порт-Бэрдоку. Они
забывали покупателей, заказчиков, праздных зевак, толкавшихся  в  Пассаже,
забывали все на свете и становились счастливыми странниками  в  этом  мире
ветров, птичьих песен и тенистых деревьев.
   И вот они подходят к гостинице. Это - целое событие. Они  уверены,  что
никто здесь не заподозрит их в принадлежности к миру торговли.  Они  ждут,
что сейчас на порог выскочит хорошенькая служанка или пожилая  добродушная
хозяйка, они уже предвкушают интересную  встречу  в  баре  с  каким-нибудь
странным субъектом.
   В гостинице их тут же  начинают  расспрашивать,  чего  бы  им  хотелось
съесть. Меню обычно составляют холодное мясо  с  пикулями  или  яичница  с
ветчиной и весело пенящийся в пузатом кувшине "коктейль": две пинты  пива,
смешанные с двумя бутылками имбирного эля.
   Славная то была минута, когда они стояли  на  пороге  гостиницы,  гордо
оглядывая весь свет: раскачивающуюся от ветра вывеску,  гусей  на  зеленом
выгоне, пруд, в котором плавают утки, фургон, ожидающий хозяина, церковный
шпиль, спящего на перилах кота, голубое небо. А  в  это