Герберт Уэллс.
    История мистера Полли

   -----------------------------------------------------------------------
   Herbert Wells. The History of Mr. Polly (1910). Пер. - М.Литвинова.
   В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений в 15 томах. Том 9".
   М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------


1. НАЧАЛО. ПОРТ-БЭРДОКСКИЙ ПАССАЖ

   - Дыра! - в сердцах воскликнул мистер Полли. - Гнусная дыра! - повторил
он, еще больше раздражаясь. И, помолчав немного, разразился одной из своих
непонятных присказок: - О мерзкая, проклятая, хрипучая дыра!
   Мистер Полли сидел на ступеньке перелаза - вокруг него  тянулись  голые
поля - и жестоко страдал от несварения желудка. В эту пору своей жизни  он
почти каждый день страдал от несварения желудка, а так  как  склонности  к
самоанализу он не имел, то проецировал  внутреннее  свое  расстройство  на
внешний мир. Каждый день он заново открывал, что жизнь вообще  и  во  всех
частных проявлениях - мерзкая штука. И  сегодня,  соблазненный  обманчивой
синевой неба, которое  было  синим,  потому  что  в  восточном  ветре  уже
чувствовалось дыхание весны, он вышел прогуляться, чтобы немного разогнать
сплин. Но таинственная алхимия духа и тела  сделала  свое,  и  чары  весны
оказались над ним бессильны.
   Настроение у него испортилось еще дома. Началось с того, что  он  никак
не мог найти свою кепку. Он хотел надеть новую кепи-гольф, а миссис  Полли
взяла и подсунула ему его старую шляпу из коричневого фетра. И еще сказала
при этом с притворной радостью: "Да вот же она!"
   Он в это время рылся в газетах под кухонным столом;  прекратив  поиски,
он доверчиво взял то, что ему протягивали.  Надел  на  голову.  Как  будто
что-то не то. Конечно, не то!
   Поднес дрожащую руку к убору на голове, натянул его  поглубже,  сдвинул
на один бок, потом на другой.
   И только тогда понял всю глубину нанесенного ему оскорбления.  Устремив
на жену из-под полей шляпы, прикрывшей зловеще  нахмуренный  лоб,  взгляд,
полный негодования, он прошипел осипшим от ярости голосом:
   - Ты, видно, думаешь, я век буду носить  это  воронье  гнездо!  Никогда
больше не надену эту мерзкую шляпу, так и знай! Она мне  осточертела!  Мне
все здесь осточертело! Проклятая шляпа!
   Дрожащей рукой он сдернул  шляпу  с  головы  и,  повторив  со  злостью:
"Проклятая шляпа!" - швырнул ее  на  пол  и  поддал  ногой  так,  что  она
пролетела через всю кухню, хлопнулась о дверь и упала с оторванной  лентой
на пол.
   - Буду сидеть дома! - рявкнул он  и,  сунув  руки  в  карманы  сюртука,
обнаружил в правом пропавшее кепи.
   Ничего не оставалось, как молча  пойти  к  выходу  и,  хлопнув  дверью,
удалиться.
   - Хорош! - обращаясь к наступившей  вдруг  тишине,  проговорила  миссис
Полли, поднимая с полу и отряхивая злополучную шляпу. - Совсем спятил! Сил
моих больше нет!
   И с явной неохотой, как и подобает глубоко оскорбленной женщине, начала
убирать со стола немудреные  принадлежности  их  недавней  трапезы,  чтобы
незамедлительно приняться за мытье посуды.
   Завтрак, который миссис Полли подала мужу, заслуживал,  по  ее  мнению,
большей  благодарности.  Холодная  свинина,  оставшаяся  от   воскресенья,
несколько картофелин, пикули, которые ее супруг обожал, три корнишона, две
луковицы, небольшая головка цветной капусты и несколько каперсов - все это
он съел с аппетитом, если не сказать с жадностью. Потом был пудинг на сале
и патоке, добрый кусок сыру с белой коркой (с красной мистер Полли  считал
вредным). Еще он съел три здоровенных ломтя серого хлеба. И запил все чуть
ли не целым кувшином  пива.  Но  что  поделаешь,  на  некоторых  людей  не
угодишь!
   - Совсем спятил! - повторила миссис Полли единственное пришедшее  ей  в
голову  объяснение  буйного  поведения  мужа,  соскабливая  над  раковиной
засохшую горчицу с его тарелки.
   А мистер  Полли  сидел  тем  временем  на  ступеньке  перелаза  и  люто
ненавидел жизнь, которая была в одном слишком к нему  добра,  а  в  другом
скаредна. Он ненавидел Фишбурн, ненавидел в Фишбурне Хай-стрит,  ненавидел
свою лавку, жену, всех своих соседей, но больше всего он ненавидел  самого
себя.
   - Зачем только я забрался в эту мерзкую дыру? - воскликнул он. - Зачем?
   Мистер Полли сидел на ступеньке перелаза, поглядывая вокруг, и таков уж
был дефект его зрения, что весь мир  представлялся  ему  в  черном  свете:
набухшие почки казались сморщенными и пожухлыми, солнечные  лучи  отливали
металлическим блеском, а тени выглядели уродливыми чернильными пятнами.
   Строгий моралист увидел  бы  в  нем  пример  злостной  мизантропии,  но
моралисты, как правило, забывают о влиянии  внешней  среды,  если  считать
таковой недавнюю трапезу мистера Полли. Питие наши  наставники  и  по  сей
день в отношении и качества и количества подвергают суровому осуждению, но
никто, ни церковь, ни государство, ни школа, палец  о  палец  не  стукнут,
чтобы оградить человека и его желудок от посягательств жены с ее  обедами,
завтраками и ужинами. Почти каждый день в послеобеденные часы мистер Полли
испытывал жгучую ненависть ко всему миру,  не  подозревая,  что  кажущееся
неустройство внешнего мира является проекцией  того  ужасного  беспорядка,
который царит внутри него самого и  который  я  столь  тонко  и  деликатно
описываю.  Жаль,  что  люди  непрозрачны.  Будь,  например,  мистер  Полли
прозрачен или если бы он хоть немного просвечивал, тогда, возможно,  узрев
внутри себя настоящую Лаокоонову борьбу, он понял бы, что  он  не  столько
живое существо, сколько арена военных действий.
   Удивительное  зрелище  открылось   бы   ему.   Поистине   удивительное!
Вообразите себе управляемый  нерадивыми  властями  промышленный  город  во
время депрессии: на улицах митинги,  там  и  сям  возникают  столкновения,
заводы и транспорт бастуют, силы закона  и  порядка  снуют  туда  и  сюда,
пытаясь утихомирить взбудораженный город, власть то и  дело  переходит  из
рук  в  руки,  звучит  "Марсельеза",  грохочут  по  булыжнику   телеги   с
осужденными на казнь...
   Не понимаю, почему восточный ветер  так  плохо  действует  на  людей  с
расстроенным пищеварением. Мистеру Полли казалось,  что  собственная  кожа
ему тесна, что зубы у него вот-вот  выпадут,  что  на  голове  у  него  не
волосы, а солома...
   Почему медицина до сих пор не нашла средства против восточного ветра?
   -   Вспоминаешь   про   парикмахера,   только   когда   зарастешь    до
неузнаваемости, - простонал мистер  Полли,  разглядывая  свою  тень.  -  О
жалкий, обшарпанный веник!
   И он принялся яростно приглаживать торчащие в разные стороны патлы.


   Мистеру Полли было ровно тридцать  семь  с  половиной  лет.  Невысокого
роста, плотный, с некоторой склонностью  к  полноте,  он  обладал  чертами
лица, не лишенными приятности, хотя, пожалуй, нижняя часть была  несколько
тяжеловатой,  а  нос  чуть  более   заострен,   нежели   полагается   носу
классической формы. Углы его чувственного рта были уныло опущены, глаза  -
карие с рыжинкой и печальные,  причем  левому,  более  круглому,  чем  его
собрат, было свойственно и более удивленное выражение. Цвет лица у мистера
Полли желтоватый, болезненный, что, вероятно, объясняется происходящими  в
нем вышеупомянутыми беспорядками. Он был, говоря профессиональным  языком,
отлично выбрит, если не считать  небольшого  островка  растительности  под
правым ухом и царапины на подбородке. Выдавая глубокую неудовлетворенность
мистера Полли всем и вся, лоб его пересекали морщинки,  мелкие  складки  и
одутловатости, особенно над правым глазом. Он сидел на ступеньке перелаза,
чуть подавшись вперед и покачивая одной ногой.
   - Дыра! - опять произнес он. И  тут  же  затянул  дрожащим  голосом:  -
Па-аршивая, ме-ерзкая, глупая дыра!
   Конец речитатива, произнесенный осипшим от злости голосом, я не решаюсь
привести из-за несколько неудачного подбора эпитетов.
   На нем был черный поношенный сюртук, жилет с отстающей кое-где тесьмой,
воротничок с высоко торчащими уголками из запасов  лавки,  так  называемый
"взмах крыла"; он носил этот воротничок и новый, яркий галстук, повязанный
свободным узлом, чтобы привлекать покупателей,  ибо  его  лавка  торговала
принадлежностями мужского туалета. Надвинутое  на  один  глаз  кепи-гольф,
также из лавочных запасов, придавало его унылой фигуре какую-то  отчаянную
удаль. На ногах были  коричневые  ботинки,  потому  что  мистер  Полли  не
выносил запаха черного гуталина.
   Все-таки,  пожалуй,  не  только  несварение  желудка  было  повинно   в
страданиях мистера Полли.
   На это имелись и другие причины, не столь явные,  но  очень  серьезные.
Образование, которое получил мистер Полли, породило в нем  убеждение,  что
арифметика - это наука для тех, кому везет, и что в практических делах  ее
лучше избегать. Но даже отсутствие бухгалтерского учета и полное  неумение
отличить основной капитал от прибыли не могли долго скрывать от  него  тот
факт, что  лавка  на  Хай-стрит  висит  на  краю  банкротства.  Отсутствие
доходов, сокращение кредита, пустая касса - как ни улыбайся, как ни  делай
хорошей мины, от этих зловещих признаков никуда не уйти. С утра и до обеда
и к вечеру после чая, когда голова забита  тысячью  дел,  можно  забыть  о
черной туче несостоятельности,  нависшей  на  жизненном  горизонте,  но  в
послеобеденные часы, когда все силы уходят на невидимые битвы во чреве,  с
беспощадной ясностью начинаешь сознавать  убогую  неприглядность  жизни  и
волей-неволей впадаешь  в  уныние.  Позвольте  мне  поведать  вам  историю
мистера Полли от колыбели до нынешнего плачевного состояния.
   "Сперва младенец, орущий громко на руках у мамки"  [Шекспир,  "Как  вам
это понравится", акт 2, сцена 7].
   Было время, когда два человека считали мистера Полли самым удивительным
и прелестным созданием в мире; они целовали его пальчики, ласково сюсюкали
над ним, восхищались его шелковистыми волосиками,  умилялись  его  лепету,
спорили, что означают издаваемые им  звуки,  случайное  "па-па-па-па"  или
сознательное "папа", с восторгом и обожанием купали  его,  заворачивали  в
мягкие теплые одеяльца  и  осыпали  поцелуями.  Сказочной  была  та  жизнь
тридцать четыре года назад, но милостивое время стерло даже воспоминания о
ней, так что мистер Полли, к счастью,  не  мог  сравнить  свое  теперешнее
существование с теми лучезарными днями, когда  мгновенно  исполнялись  все
его прихоти. Те два человека боготворили его персону от маковки до пяточек
его бесценных ножек и, что было весьма неблагоразумно, без  конца  пичкали
его всевозможными кушаньями. Но  ведь  никто  никогда  не  учил  его  маму
воспитывать детей, разве только нянька или горничная даст время от времени
тот или иной ценный совет, поэтому  к  пятой  годовщине  рождения  мистера
Полли  безупречный  ритм  его   новенького   организма   оказался   слегка
разлаженным...
   Его мать умерла, когда  ему  исполнилось  семь  лет.  А  сам  он  начал
отчетливо помнить себя с тех пор, как стал ходить в школу.
   Мне  припоминается  одна  картина,  на  которой   изображена   женщина,
олицетворяющая собой, как я решил,  Просвещение,  но,  возможно,  художник
хотел изобразить аллегорическую фигуру Империи, наставляющую своих  сынов.
По-моему, эта картина украшает стену одного общественного здания не  то  в
Бирмингеме, не то в Глазго, но может быть, я и ошибаюсь.  Я  хорошо  помню
величественную фигуру этой женщины, склонившейся над детьми, ее  мудрое  и
мужественное лицо. Рука ее простерта  к  горизонту.  Жемчужные  тона  неба
передают тепло летнего утра, и вся  картина  словно  озарена  прекрасными,
одухотворенными  личиками  детей,  помещенных  на   переднем   плане.   Вы
чувствуете, что женщина рассказывает детям о великих перспективах, которые
сулит им жизнь, о морских просторах и горных вершинах,  что  им  предстоит
увидеть, о том, какую  радость  и  гордость  приносят  человеку  знания  и
мастерство, о почестях и славе, которые их ожидают. Возможно, она  шепнула
им и о великом, непостижимом таинстве любви, открывающемся лишь тому,  кто
чист сердцем и умеет прощать... И уж, конечно, она не забыла сказать о том
великом  наследии,  которое  уготовано  им,  английским  детям,  чьи  отцы
управляют одной пятой человечества, об их долге быть лучше всех  и  делать
все лучше других, о долге, который налагает на них Британская  империя,  о
врожденном  рыцарском  благородстве,  сдержанности  чувств,  милосердии  и
разумной силе - словом,  о  тех  качествах,  которые  отличают  рыцарей  и
королей...
   Просвещение, которому подвергся мистер Полли, несколько  отличалось  от
изображенного на этой картине. Сперва он ходил в казенную  школу,  которая
так  мало  платила  учителям,  оберегая  карманы  налогоплательщиков,  что
хороших учителей в ней не было; ему задавали задачи, которых он не понимал
и которые никто  не  пытался  ему  объяснить;  его  заставляли  с  великим
усердием, но без всякого проникновения в смысл  и  без  соблюдения  знаков
препинания читать катехизис и библию; он переписывал непонятные  тексты  и
срисовывал  непонятные   картинки;   во   время   наглядных   уроков   ему
демонстрировали сургуч, шелковичных  червей,  имбирь,  колорадских  жуков,
железо и  другие  столь  же  занимательные  предметы,  а  голову  набивали
всевозможными сведениями, которые его разум не был  в  состоянии  постичь.
Когда ему  минуло  двенадцать  лет,  отец  определил  его  для  завершения
образования в одну частную школу, весьма неопределенного назначения и  еще
более неопределенных перспектив, где  уже  не  было  наглядных  уроков,  а
бухгалтерию и французский язык вел  (хотя  вряд  ли  доводил  до  сведения
учеников) престарелый джентльмен, который носил  не  поддающуюся  описанию
мантию, нюхал табак, писал каллиграфическим почерком,  никогда  ничего  не
объяснял, но зато ловко и со смаком орудовал палкой.
   Мистер Полли пошел в казенную  школу  шести  лет,  а  закончил  частную
четырнадцати; к этому времени его голова находилась примерно  в  таком  же
состоянии, в каком находились бы ваши внутренности, дорогой читатель, если
бы вас оперировал по поводу аппендицита благонамеренный,  решительный,  но
несколько утомленный и малооплачиваемый помощник мясника, которого в самый
решительный момент сменил бы клерк-левша, человек  высоких  принципов,  но
неумеренного нрава. Другими словами, в голове мистера Полли царил  ужасный
беспорядок. Детская впечатлительность, милые детские "почему" -  все  было
искромсано и перепутано; хирурги во время операции сшили не  те  сосуды  и
пользовались не теми инструментами, поэтому мистер Полли к концу  обучения
утратил большую часть своего естественного любопытства к  цифрам,  наукам,
языкам и вообще к познанию. Мир больше  не  представлялся  ему  загадочной
страной, полной непознанных чудес, он стал для мистера Полли географией  и
историей - длинным списком неудобопроизносимых имен  и  названий,  таблиц,
цифр, дат - словом,  скука  невыразимая!  Религия,  по  его  мнению,  была
собранием более или менее непонятных слов, трудных  для  запоминания.  Бог
представлялся ему существом необъятных размеров, имеющим  ту  же  природу,
что и школьные учителя, и существо это  придумывало  несметное  количество
известных и неизвестных  правил,  требующих  неукоснительного  соблюдения,
обладало безграничной способностью карать и - что самое страшное  -  имело
всевидящее око. (Мистер Полли, сколько хватало сил, старался не думать  об
этом неусыпном страже.) Он не знал,  как  пишутся  и  произносятся  многие
слова в нашем благозвучном, но слишком обильном и головоломном языке,  что
было особенно грустно, ибо мистер Полли любил слова и мог  бы  при  других
обстоятельствах обратить на пользу эту свою  любовь.  Он  никогда  не  мог
сказать, что на что надо перемножить,  чтобы  получилось  шестьдесят  три:
девять на восемь или восемь на семь, - и  не  представлял  себе,  как  это
узнают. Он был уверен, что качество рисунка зависит от умения  копировать;
рисование нагоняло на него смертельную скуку.
   Но физическое расстройство и душевная  хандра,  которые  сыграют  такую
важную роль в жизни мистера Полли, тогда были еще  в  самом  зачатке.  Его
печень  и  желудочный  сок,  его  любознательность  и  воображение  упорно
сопротивлялись всему, что угрожало его душе и телу. То,  что  выходило  за
пределы школьной программы, еще вызывало у него горячее любопытство. Порой
в нем  вспыхивал  даже  страстный  интерес  к  чему-нибудь.  Так,  в  один
прекрасный день он вдруг открыл  книги  и  жадно  набросился  на  них.  Он
буквально пожирал истории о путешествиях, особенно если в них еще  были  и
приключения. Эти книги он брал в местной библиотеке,  а  косине  того,  он
прочитывал от корки до корки один  из  тех  захватывающих  альманахов  для
юношества, про которые скучные люди говорят, что там  "миллион  ужасов  на
грош" и которых сейчас уже нет, потому что их вытеснили  дешевые  комиксы.
Когда в четырнадцать лет мистер Полли выбрался наконец из  долины  скорби,
называемой Просвещением, в нем еще были  живы  ростки  любознательности  и
оптимизма; они живы были еще  и  сейчас,  в  тридцать  семь  лет.  Чахлые,
томящиеся под спудом,  они  тем  не  менее  указывали  -  правда,  не  так
категорически и осязаемо, как прекрасная женщина с вышеупомянутой картины,
- что на земле есть счастье и  что  мир  полон  чудес.  Глубоко  в  темных
закоулках души мистера Полли - подобно живому существу, которое ударили по
голове и оставили умирать, а оно все-таки жило - копошилось убеждение, что
где-то  далеко,  за  тридевять  земель  от  этой  скучной,  размеренной  и
бессмысленной жизни, течет другая  жизнь,  пусть  недосягаемая,  пусть  за
семью печатями, но полная красоты и счастья,  где  душа  и  тело  человека
всегда пребывают в чистоте, легкости и здоровье.
   В зимние безлунные ночи он ускользал из дому и  любовался  звездами,  а
потом дома не мог объяснить отцу, куда уходил.
   Он читал книги об охотниках и исследователях, вместе с ними, свободный,
как  ветер,  мчался  на  мустангах  по  прериям  Дальнего  Запада  или   в
Центральной Африке вступал  победителем  в  негритянскую  деревню,  жители
которой  восторженно  встречали  его.  Он  убивал  медведя  выстрелом   из
пистолета, держа в другой руке дымящую  сигару.  Дарил  прекрасной  дочери
вождя ожерелье из клыков и когтей. Вонзал копье прямо в сердце льва, когда
тот, поднявшись на дыбы, готов был растерзать его.
   Он нырял за жемчугом в темно-зеленую таинственную глубь моря.
   Он вел отряд храбрецов на приступ форта и умирал,  сраженный  пулей  на
крепостной стене, когда победа была уже близка. И весь народ оплакивал его
безвременную смерть.
   Он вступал в бой один против десятка вражеских кораблей,  тараня  их  и
топя.
   В него  влюблялись  принцессы  из  заморских  стран,  и  он  обращал  в
христианство целые народы.
   Он принимал мученическую смерть, держась с достоинством и спокойно,  но
это случилось с ним не более двух раз после недели религиозных  праздников
и на вошло в привычку.
   Унесенный  на  крыльях  воображения,  он   забывал   о   своих   прямых
обязанностях, сидел на уроке, лениво развалясь и с отсутствующим взглядом,
так что учителю приходилось частенько браться за палку... Дважды его книги
были конфискованы.
   Безжалостно возвращенный к  действительности,  он  тер  соответствующее
место или только вздыхал,  смотря  по  обстоятельствам,  и  принимался  за
ненавистную каллиграфию. Он терпеть не мог  чистописание,  пальцы  у  него
всегда были в лиловых пятнах, а от запаха чернил его тошнило.  К  тому  же
его донимали сомнения. Почему надо писать с наклоном вправо, а  не  влево?
Почему линии, которые ведешь сверху вниз, должны быть жирные,  а  те,  что
снизу вверх, тонкие? Почему кончик ручки должен смотреть именно