такой печальный разговор,
и был очень благодарен Черняку, когда тот пригласил гостей к столу.
     - Среди нас  кое-кого  не  хватает,  -  сказал Самборский,  оглядывая
присутствующих. - Я предлагаю поднять бокал за...
     - ...за  Ярослава Васильевича!  За Аркадия Михайловича!  -  закричали
все, сразу догадавшись, кого имеет в виду Самборский.
     В это время в дверь постучали.
     - Войдите, пожалуйста! - пригласил хозяин.
     Все обернулись. На пороге показался Томазян.
     - Простите, что опоздал, - сказал он. - Меня задержало дело, которое,
вероятно, интересует и всех вас.
     - Садитесь скорее к столу,  -  перебил его Черняк. - А о деле успеете
рассказать.
     Следователя окружили.  Он попросил стакан воды и, спокойно поглядывая
на любопытные лица друзей, сказал:
     - Я закончил следствие о Догадове. Его дело уже передано в суд.
     - Кто же  он все-таки?  -  спросил,  глядя на Макуху,  Самборский.  -
Опытный палеонтолог?
     - Да,  -  ответил Томазян,  -  только он  специалист не  по  изучению
кладбищ допотопных животных,  а по созданию кладбищ советских людей.  Он -
агент капиталистического государства.  Даже не одного,  а двух. Наконец-то
он признался,  хотя я думаю,  что кое-каких сведений он все же не дал.  Он
признавался только тогда,  когда возражать против наших доказательств было
совершенно немыслимо.
     - Он каялся? - спросил Черняк.
     - Нет.  О раскаянии не может быть и речи... Он приехал специально для
подрывной работы.  Если верить ему, то сообщников и помощников он не имел,
кроме,  конечно,  тех, через кого он поддерживал связь со своими шефами. Я
думаю,  товарищи, что некоторым из вас не особенно приятно вспоминать, как
этот Догадов водил вас за  нос,  а  мы  ему во всем верили.  Теперь уже не
стоит волноваться,  но и забывать не следует, дорогие мои Антон Павлович и
Олекса Мартынович... Между прочим, среди нас тут присутствует пострадавший
от его рук.
     - Это я? - вскрикнул Тарас.
     - Да,  -  кивнул  следователь.  -  Он  выбросил Тараса  из  поезда  и
почему-то  долго  не  хотел в  этом  признаться.  Но  нам  удалось собрать
необходимые доказательства.  Мы  даже выяснили,  что он получил выговор от
своего начальства,  так как этот бессмысленный поступок мог выдать его. Он
даже  признал  себя  виновным  в  нападении  на  Черепашкина.  Он  оглушил
Черепашкина и  выпрыгнул вместе  с  ним  из  самолета,  надеясь получить у
чудаковатого управдома нужные  сведения,  так  как  заметил у  Черепашкина
записку,  касающуюся  Довгалюка...  Дальше  показания  Догадова  несколько
расходятся с показаниями самого Черепашкина.  Он не отрицает, что переодел
бывшего управдома в свою одежду и обменял документы. Дальше он утверждает,
что хотел убить Черепашкина,  но,  раньше чем он  выполнил свое намерение,
Черепашкин убежал...  Диверсант без особого труда устроился палеонтологом,
ему  удалось  попасть на  один  из  самых  ответственных участков туннеля,
устроить взрыв и  выпустить в  шахту воду из  верхнего озера.  На этом его
деятельность была прекращена.  Его  как  шпиона и  диверсанта будет судить
военный трибунал.  Он признался, что его настоящее имя Томас Гэл. Ссылаясь
на   то,   что  он  иностранец,   шпион  требует  иностранного  защитника.
Разумеется,  ему откажут,  так как по нашим законам защитником в советском
суде может быть только советский подданный.
     Некоторое время  в  комнате царило  молчание.  Потом  Антон  Павлович
тяжело вздохнул:
     - Я чувствую себя достойным всяческого наказания за то,  что не сумел
раскусить этого субъекта...
     - Успокойтесь,  -  мягко сказал Томазян.  -  Негодяи часто обманывают
честных  людей.   Вот  почему  мы  ни  на  минуту  не  должны  забывать  о
бдительности.
     Томазян  провозгласил тост  за  бдительность,  и  все  присутствующие
единодушно поддержали его.
     Поднялся Самборский. Видно было, что он волнуется.
     - Товарищи!  -  торжественно обратился он к нам.  -  Сегодня в ночном
выпуске последних известий по  радио объявят о  том,  что мы можем назвать
тайной инженера Макаренко.  Вот почему,  с  согласия нашего гостеприимного
хозяина,  я  беру на  себя смелость рассказать вам  эту тайну двумя часами
раньше.
     Все смотрели на инженера с выражением крайнего любопытства.
     - Товарищи!   Мой   лучший  друг  Ярослав  Васильевич  Макаренко,   к
сожалению,  не  может  сейчас  быть  с  нами.  Несколько  часов  назад  он
докладывал на  заседании  правительства об  окончании испытаний Глубинного
пути.  Вы  знаете,  что в  течение долгого времени почти все считали,  что
макаренковские  принципы  строительства  туннеля  абсурдны.   Я   сам,   к
величайшему моему  сожалению,  выступал  против  Ярослава  Макаренко.  Его
система строительства казалась нам всем слишком расточительной. Но Ярослав
и академик Саклатвала знали,  что делали. Знало это и правительство. Знало
и  поддерживало их.  И вот результаты:  многократное испытание центральных
участков туннеля показало,  что поезда там могут двигаться со скоростью до
тысячи трехсот километров в час.
     Самборский  замолк,  потом,  словно  желая  подчеркнуть  свои  слова,
повторил:
     - Тысяча триста километров в час!
     - Как же удалось добиться такой скорости? - с изумлением спросил я.
     - На этот вопрос вы, вероятно, получите ответ через некоторое время.
     Самборский снова помолчал, потом сказал:
     - Скорость поезда-экспресса на  Глубинном пути  значительно превышает
скорость самого быстрого пассажирского самолета. А безопасность подземного
движения,  его регулярность,  независимость от состояния погоды, изменения
температуры и тому подобного оставляют далеко позади транспортную авиацию.
Последняя имеет только одно преимущество: для нее не нужно строить пути. В
интересах   государства   тайна    сохранялась   до    полного   окончания
строительства.  Я  узнал  ее  только  во  время  ликвидации  этой  ужасной
катастрофы на Глубочайшей.
     Трудно  передать,   какое  впечатление  произвело  на  нас  сообщение
Самборского.   Оставались  спокойными  только  Черняк  и   Шелемеха:   как
выяснилось немного погодя, они всђ знали раньше.
     Кажется,  я  волновался сильнее других.  Вот  она,  тайна,  раскрытие
которой объясняет так много непонятного в строительстве Глубинного пути, в
поведении Ярослава Макаренко, автора идеи сверхскоростного движения!
     Но  как он  этого добился?  При чем здесь герметизация?  Это пока для
меня было непонятно и еще больше разжигало любопытство.


                         5. САНАТОРИЙ "СОСНОВОЕ"

     Полковник Шелемеха получил радиограмму:  "Положение Лиды  безнадежно.
Требую разрешения на эксперимент. Барабаш".
     Станислав показал мне телеграмму и сказал:
     - Ты  знаешь,  я  занят и  выехать не  могу.  Ты  смог  бы  поехать в
санаторий вместо меня?  Я  дам тебе машину,  и ты успеешь туда попасть еще
сегодня.
     Отказать Станиславу я  не  мог.  Действительно,  я  был  единственный
близкий его семье человек,  который немедленно мог отправиться в санаторий
"Сосновое".
     - Что за эксперимент? - спросил я.
     - Ну,  ты ведь,  кажется,  знаешь, что Барабаш последние годы работал
над  проблемой  лечения  рака.   Он   добился  определенных  успехов,   но
исследования его еще не  закончены.  Прежде чем применить разработанный им
метод к  людям,  необходимо испытать его  на  животных...  Недавно Барабаш
писал  мне,  что,  когда  Лиде  станет совсем плохо,  он  попросит у  меня
разрешения сделать  эксперимент немедленно.  На  это  предложение я  тогда
ничего ему не ответил.  А сейчас...  Что ж, сейчас придется согласиться. Я
дам ему телеграмму... Так ты поедешь?
     - Можешь не спрашивать,  -  сказал я.  -  Давай машину.  Шофер мне не
нужен.  Через полчаса выезжаю.  А  телеграммы о своем согласии не посылай.
Передай  со   мной  письмо  Барабашу.   Я   должен  на   месте  убедиться,
действительно ли  положение Лиды безнадежно.  Ведь эксперимент угрожает ей
смертью!
     - Смерть наступит и  без  эксперимента.  А  он  дает  хоть  маленькую
надежду...
     Что  можно было против этого возразить?  Я  был о  Барабаше неплохого
мнения,  но довериться ему безоговорочно...  Не знаю, хватило ли бы у меня
духу для этого.
     Станислав телеграфировал Барабашу согласие и  предупредил его о  моем
приезде,   добавив  на   всякий  случай,   что   дает  мне  право  принять
окончательное решение.
     Малолитражная машина,  на которой я  ехал,  могла пробежать четыреста
километров без дополнительной заправки...
     "Сосновое" лежало  среди  густых лесов,  километрах в  полутораста от
столицы.  Чем  ближе я  подъезжал к  санаторному городку,  тем  меньше мне
встречалось автомобилей. Последние километры я ехал глухой лесной дорогой.
     За  одним из  многочисленных поворотов показалась большая поляна.  На
ней  стояло  несколько  домов.   Среди  них,  ближе  к  лесу,  возвышалось
двухэтажное здание с верандой, украшенной резными деревянными колоннами.
     Я остановил машину и направился к главному входу.
     Навстречу мне  вышла санитарка в  белом халате и  спросила,  кого мне
нужно.
     - Могу ли я видеть доктора Барабаша?
     - Он занят и сейчас никого не принимает.
     - Назовите ему мою фамилию. Я Кайдаш.
     Санитарка исчезла в  коридоре.  Я  остался в  вестибюле.  Тут  царила
особая тишина, какая бывает только в больницах, где лежат тяжелобольные.
     Через минуту сквозь стеклянную дверь я  снова увидел санитарку,  а за
ней Барабаша.  Ковер на полу в коридоре заглушал их шаги.  Барабаш подошел
ко мне и молча пожал мне руку. Он был бледен и печален.
     Жестом он пригласил меня к себе.
     - Как Лида? - спросил я, когда мы очутились не то в кабинете, не то в
лаборатории.
     Рядом с  письменным столом там  стояли столики с  разными приборами и
многочисленными бутылочками.
     - Ее положение безнадежно...  с точки зрения современной медицины,  -
тихо ответил Барабаш.
     - То есть?.. - я старался сохранить спокойствие.
     - То есть средства,  которыми располагает медицина теперь,  помочь ей
не могут... Жить Лиде осталось два-три дня... два-три дня... - едва слышно
повторил Барабаш.
     Боясь, что и мой голос начнет дрожать, я немного помолчал.
     - А... а эксперимент?
     - Эксперимент дает какую-то неясную надежду...  Я только что закончил
опыты  на  кроликах и  выяснил,  что  злокачественные опухоли можно лечить
большими дозами открытых мною лекарств.
     - Рак тоже?
     - Да.   В   большинстве  случаев  последствия  лечения  были   вполне
удовлетворительны.
     - Но было и иначе?
     - Около  двадцати  процентов случаев  окончились немедленной смертью.
Полгода назад смертью заканчивались семьдесят процентов.  Если бы  мне еще
год поработать! Один только год!.. Тогда я был бы совершенно уверен.
     - Неужели нельзя подождать несколько месяцев?
     Барабаш грустно посмотрел на меня.
     - Если  бы  было  можно,  Олекса Мартынович!  Три  дня  -  это  самое
большее... Но конец может наступить и раньше.
     Я понимал его. Но я должен был все взвесить.
     - А что говорят другие врачи? - спросил я.
     - Сегодня  утром  состоялся  консилиум.   Все  без  исключения  врачи
согласились с моим прогнозом. Итак, последнее слово за вами. Этого требует
Станислав.  Больную мы не спрашивали и спрашивать не будем. Она до сих пор
не знает, что с ней. Так лучше. По крайней мере, мы можем подбадривать ее.
А какое это имеет значение, вы, надеюсь, и сами понимаете.
     Снова я с минуту молчал.
     - Еще один вопрос... Это сложная операция?..
     - Очень сложная.  Вот почему мне не  хотелось бы тратить ни минуты на
лишние разговоры...  Нужно сделать несколько уколов - ввести мои лекарства
непосредственно в раковую опухоль. Уколы сразу же вызовут резкое повышение
температуры и повлияют на работу сердца.  Оно может даже остановиться.  Мы
заставим его  работать с  помощью построенного мной электроприбора.  Кроме
того,  мы  будем  непрерывно делать  больной искусственное дыхание,  будем
давать ей кислород...
     - Когда вы думаете начать операцию?
     - Чем скорее, тем лучше...
     Я  видел,  что Барабаш не запугивает меня.  Очевидно,  состояние Лиды
было таково, что он не мог не отважиться на операцию, хотя и не был уверен
в счастливом исходе. Иначе поступить он не мог.
     Но я еще не решался сказать последнее слово.
     - Я хотел бы увидеть Лидию Дмитриевну до операции...
     - Хорошо.  Только ни  единым намеком не давайте понять,  в  каком она
тяжелом состоянии.  Наоборот,  вы должны всячески уверить ее, что скоро ей
станет легче, что она будет здорова.
     В голосе и взгляде Барабаша чувствовалась какая-то новая,  покоряющая
сила.
     - Пойдем.
     Барабаш повел меня в палату, где лежала Лида.
     Больная  занимала  большую,  светлую  комнату.  Возле  постели  стоял
столик,  за  которым  сидела  дежурная сестра.  Лида  лежала  с  закрытыми
глазами.
     Когда я подошел к постели,  она взглянула на меня.  В ее взгляде были
равнодушие и страдание.  Но вот она узнала меня.  По ее губам промелькнула
едва заметная улыбка.
     - Добрый день,  Лидия Дмитриевна,  -  проговорил я, стараясь казаться
бодрым и веселым, хотя волнение сдержать было трудно.
     На выручку мне пришел Барабаш. Голос его звучал так мягко и спокойно,
что я невольно взял себя в руки.
     - Старый друг приехал, - сказал он, кивая на меня. - Привез привет от
Станислава и от всех.
     Лида протянула мне  исхудалую руку и  показала глазами,  чтобы я  сел
возле нее.
     - Как живет Стась? - тихо спросила она.
     - Он  сейчас в  командировке.  Как  только приедет,  сейчас же  будет
здесь, - ответил я.
     - А  к тому времени тебе непременно станет легче,  -  уверенно сказал
Барабаш.  -  Сегодня должен прибыть новый препарат. Опыты показали, что он
чудесно действует в случаях, подобных твоему.
     Лида устало закрыла глаза.  Сколько раз в день, очевидно, слышала она
такие успокаивающие слова! Но лучше ей не становилось.
     Барабаша позвали.  Сурово посмотрев на меня,  он вышел. Но теперь я и
сам знал, как мне следует вести себя.
     Дежурная сестра вышла вслед за доктором. Мы остались с Лидой вдвоем.
     С минуту она лежала неподвижно, потом раскрыла глаза и, поднявшись на
локтях, осмотрела комнату.
     - Давно мы с вами не виделись,  Лидия Дмитриевна,  -  сказал я, чтобы
что-нибудь сказать.
     - И, верно, больше не увидимся, - тихо проговорила девушка.
     Я невольно вздрогнул, но притворился, что ничего не понимаю.
     - То есть?
     - Положение мое совсем безнадежно.  Я давно знаю,  хотя все стараются
скрыть это от меня.
     - Лидия Дмитриевна!..
     - Не уверяйте меня в том,  чему сами не верите,  Олекса Мартынович. Я
рада,  что вы  приехали.  С  вами я  могу быть откровенной.  Перед Юрием и
другими врачами я  делаю вид,  что ничего не  знаю.  Пусть думают,  что им
удалось обмануть меня.  Ведь они  говорят мне  неправду для того,  чтобы я
чувствовала себя лучше. Вот я и стараюсь...
     Я  сидел  ошеломленный и  прилагал все  усилия,  чтобы Лида  этого не
заметила.  Убеждать ее, что она ошибается? Но ведь она слишком умна, чтобы
поверить. Догадывается ли она, чем больна?
     Девушка  бессильно откинулась на  подушки  и  некоторое время  лежала
молча.
     Кое-как собравшись с мыслями, я начал:
     - Положение ваше, Лидия Дмитриевна, разумеется, нелегкое. Я вижу, что
врачи от  вас  этого и  не  скрывают.  Но  они  принимают все меры,  чтобы
поставить вас  на  ноги.  И,  сколько мне  известно,  у  них  нет  никаких
оснований смотреть на  вашу  болезнь так  безнадежно,  как  это  почему-то
делаете  вы.  К  слову  сказать,  они  возлагают  большие  надежды  на  те
лекарства, которые должны прибыть сегодня.
     Я  сам не знаю,  откуда взялись у  меня такой уверенный голос,  такая
убедительность.
     Лида взглянула мне в глаза,  и я увидел в ее взгляде искорку надежды.
Но она тут же перевела разговор на другую тему.
     - Вы давно видели Ярослава?
     Я охотно подхватил новую тему.
     - Давно. Кстати, вы знаете, что секрет поведения Ярослава Васильевича
теперь  известен  всем.  Теперь  никто  уже  не  смеет  подозревать его  в
каких-либо преступлениях.
     - Я получила от него письмо,  -  не слушая меня,  сказала Лида.  - Он
пишет, что на днях приедет... Расскажите, в чем там было дело...
     Я рассказал ей только то,  что слышал от Самборского во время встречи
с ним у Черняка,  - об удивительной скорости поездов на Глубинном пути. Но
как  Макаренко удалось добиться такой скорости,  об  этом я  сам ничего не
знал.
     - Олекса Мартынович,  -  вдруг перебила меня Лида; голос ее звенел от
волнения.  -  Может быть, мне уже не придется увидеть Ярослава... Когда вы
встретите его,  скажите,  что в  последние дни своей жизни,  в  те минуты,
когда  мне  становилось немного легче,  я...  мне  больше  всего  хотелось
увидеть его...  поговорить с ним...  Помните, в Иркутске я спрашивала вас,
не  показывал ли он кому-нибудь письмо,  которое я  передала ему через вас
перед моим отъездом в санаторий?
     - Да, вспоминаю.
     - Это письмо читали какие-то подозрительные людишки.
     - Почему вы так думаете?
     - Собственно,  я  обязалась никому  об  этом  не  рассказывать.  Даже
Ярославу. Но теперь, когда строительство Глубинного пути закончено и когда
я нахожусь в таком состоянии... мне кажется, можно сказать.
     Некоторое время она собиралась с мыслями.  Потом повернулась ко мне и
начала рассказывать:
     - Однажды,  после окончания опытов над пайрекс-алюминием,  я получила
напечатанное на машинке письмо без подписи. Меня просили сообщить о работе
над  пайрекс-алюминием.  В  обмен  на  это  неизвестный предлагал  вернуть
письмо,  адресованное мной Макаренко.  В доказательство того, что письмо у
него,  он приводил из него несколько отрывков.  Неизвестный угрожал,  что,
если  я  не  соглашусь,   он  передаст  письмо  Барабашу.   Анонимка  меня
взволновала.  Ясно было,  что письмо попало в руки негодяю. Мне было очень
неприятно,  но  секрет пайрекс-алюминия я,  разумеется,  выдать не  могла.
Тогда  я  решила  обратиться  к  следователю  Томазяну.  Он  ознакомился с
анонимкой  и  оставил  ее  у  себя,  а  меня  попросил  никому  ничего  не
рассказывать.  Он придавал письму большое значение. Меня мучил вопрос, как
могло  мое  письмо  попасть  к  какому-то  шпиону,  но,  помня  запрещение
Томазяна,  я не могла спросить об этом у Ярослава. Позднее, во время нашей
прогулки к водопаду Учен-Чан,  я узнала,  что письмо находится у Ярослава.
Но все-таки его читал кто-то посторонний.
     Выслушав рассказ Лиды, я вдруг догадался, у кого было письмо, когда я
искал его и не мог найти. Без сомнения, его украл, а потом вернул Догадов.
Мне стало ясно, что Томазян знал об отношениях Ярослава и Лиды значительно
больше, чем я думал.
     Я рассказал Лиде о своей догадке.
     Не успел я закончить, как в комнату вошел Барабаш, а за ним показался
Ярослав Макаренко.
     Увидев Ярослава,  Лида широко раскрыла глаза и  от  волнения не могла
выговорить ни  единого слова.  Инженер был взволнован еще больше.  Он  был
бледен и  тяжело дышал.  Но  вот  больная улыбнулась ему.  Это  была такая
жалобная улыбка, что я поскорей вышел из комнаты.
     Меня догнал Барабаш.
     - Успокойтесь,  возьмите себя в руки,  -  сказал он, выходя вместе со
мной в парк санатория.
     Над нами задумчиво шумели своими верхушками старые сосны, чуть слышно
журчала вода из маленького,  скрытого кустами фонтана, где-то вдали стучал
дятел, а мы молча ходили по аллеям парка, каждый со своими мыслями.
     - Макаренко давно приехал? - спросил наконец я.
     - Вчера утром. Мы не хотели волновать Лиду и не позволяли ему войти к
ней  в  палату.  Но  сегодня уже  нельзя было  отказать ему  в  свидании с
больной.  Она,  по-видимому, тоже напряженно ждала его, хотя и не говорила