отом он был сдан центральному аэроклубу.
     Как он оттуда попал в руки Виноградова,  неизвестно.  Однако я помнил
ваши слова о парашютисте -  сотруднике "Звезды" Догадове.  Невольно у меня
возникло  сомнение:   на  самом  ли  деле  парашют  номер  002561  сдан  в
центральный аэроклуб или это только записано на бумаге? И действительно, о
сдаче парашюта имелись только документы,  самого парашюта в клубе не было.
Я связался по телефону с Тарасом Чутем,  который уже был здесь, и попросил
его внимательно присмотреться к палеонтологу и постараться вспомнить,  где
же он с ним встречался.
     - Вы   получили  от  профессора  Довгалюка  письмо  перед  тем,   как
собирались лететь сюда вместе со мной? - сказал я.
     - Вам уже известно, от кого было письмо?
     - Я догадался... теперь...
     - Правильно.  Тарас сказал,  что  узнал в  палеонтологе пассажира,  с
которым познакомился в  поезде  во  время  поездки из  Староднепровска.  Я
задержался в  Иркутске,  чтобы получить ордер на  арест Догадова.  За  это
время в Иркутск подоспели новые материалы.  Удалось выяснить,  что Догадов
жил в одном доме с Адрианом Маковским, чей паспорт очутился тогда у Тараса
Чутя.  Кроме  того,  я  установил  некоторое  сходство  между  Догадовым и
фотографией  Виноградова  на  паспорте,   отобранном  у   Черепашкина.   О
Виноградове  уже  было  известно,  что  это  агент  иностранной  разведки,
настоящее имя которого Томас Гэл.  Трудно сказать,  кто этот Томас Гэл, он
же Виноградов,  он же Догадов, по происхождению. Он был на службе у разных
государств.  Международный,  так сказать,  авантюрист... В последнее время
этот субъект поддерживал связь с одним агентом,  пойманным на том,  что он
собирал  сведения о  строительстве Глубинного пути.  При  аресте  у  этого
агента нашли  приказ делать все,  чтобы  затормозить строительство.  Агент
признался, что Виноградову этот приказ известен.
     - Но почему вы уверены, что именно Догадов вызвал наводнение в шахте?
     - В  этом меня убедила беседа с географом Макухой.  Вчера я в течение
двух  часов  слушал  подробный рассказ о  работе палеонтолога Догадова,  а
потом просматривал материалы, переданные мне Макухой. Выяснилось, что этот
ученый  не  столько разбирается в  костях допотопных животных,  которые он
безбожно путает,  сколько в различных взрывчатых веществах.  Он требовал у
Макухи эти  вещества будто  бы  для  палеонтологической разведки.  Он  мог
получать динамит,  аммонал и  тому  подобное здесь на  месте,  но  отдавал
предпочтение самым сильным и дорогим взрывчатым веществам, какие в широких
масштабах на строительстве не употребляют. Помните пластинки, отобранные у
него  во  время  ареста?  Эта  склонность  к  "пиротехнике",  о  чем,  как
выяснилось, ничего не знали ни Кротов, ни помощники Догадова, окончательно
убедила меня, что катастрофа в шахте - дело рук Догадова.
     - Вот тебе и опытный палеонтолог, любитель древностей! - прошептал я.
     - Опытный!.. - воскликнул Томазян. - Только не в деле изучения костей
доисторических животных, а в том, чтобы уничтожать наших людей!
     Я слушал Томазяна,  и меня мучил стыд за себя,  за свою доверчивость,
за  отсутствие настоящей бдительности.  Я  ведь  был  почти дружен с  этим
негодяем,  тайным  врагом,  который  мог,  используя мое  хорошее  к  нему
отношение, натворить еще много бед.
     - Какой позор! - сжав голову руками, вслух упрекал я себя.
     - Каяться поздновато, - дружески положив мне на плечо руку, улыбнулся
Томазян.  -  Да и не за что себя казнить.  Говоря по совести, знакомство с
вами ничего не дало этому шпиону.
     - Что же будет дальше? - после долгой паузы спросил я.
     - Завтра утром  Догадова увезут в  Иркутск.  Я  еду  с  арестованным.
Работы с ним еще хватит,  кропотливой работы.  Он,  разумеется,  или будет
лгать,  чтобы оправдаться,  или молчать как пень. Между прочим, меня очень
интересуют  две  подробности.   Во-первых,   почему  он  оставил  в  живых
Черепашкина.  Понятно,  что,  заметая следы,  он должен был, когда прыгал,
выбросить этого маньяка с самолета. Допускаю, что на всякий случай, боясь,
что  встретит на  земле людей,  он  взял  его  с  собой под  парашют.  Но,
очутившись в  тайге и  не увидев поблизости ни единого человека,  зачем он
все-таки  устроил маскарад?  Во-вторых,  я  имею  сведения,  что  Догадову
известно о  каких-то давних отношениях между Ярославом Макаренко и  Лидией
Дмитриевной Шелемехой.  Для меня это темное дело.  Я хотел бы пролить свет
на эту тайну, так как очень возможно, что взаимоотношения между девушкой и
молодым инженером в какой-то мере,  а возможно и непосредственно, касаются
строительства Глубинного пути.
     Мне показалось, что слова Томазяна - прямой вызов мне. Ведь я знал об
этих взаимоотношениях больше, чем кто-либо другой. Меня тоже интересовало,
о чем мог узнать Догадов, и беспокоило, как он мог использовать полученные
сведения. Но и на этот раз у меня не хватило решимости рассказать Томазяну
о прошлом двух моих друзей.
     Пристально  посмотрев  на  меня,  Томазян  после  недолгого  молчания
перевел разговор на другую тему.
     - Итак,  благодаря вам я ухватился за одно из звеньев цепи, которое в
конце концов помогло выявить тайного врага. За это я вам очень благодарен.
Теперь мне хотелось бы,  чтобы вы еще раз встретились с Догадовым, пока он
здесь,  и  поговорили с  ним.  Меня интересует его поведение.  Очень важно
предвидеть,  какой  линии  он  будет  придерживаться во  время допросов...
Побудьте с ним некоторое время, только сохраняйте спокойствие...
     - О чем я должен с ним говорить?
     - Это не имеет значения. Все равно он вам ничего не скажет. Объясните
ему,  что вы очень удивлены его арестом и просили свидания. Вы хотите, так
сказать, услышать его объяснения.
     Я   подумал  немного  и  пришел  к  выводу,   что  свидание  с  таким
преступником имеет немалый интерес.  Жаль только,  что о  нем нельзя будет
сейчас же написать в  газету интересную корреспонденцию.  Свое сожаление я
высказал следователю.
     Он засмеялся.
     - Думаю,  через месяц или самое большее через два я не буду возражать
против такой корреспонденции.
     ...Моя  встреча  с  Догадовым длилась недолго.  Арестованный встретил
меня не особенно приветливо.
     - В погоне за очередной сенсацией? - насмешливо спросил он.
     Догадов сидел в небольшой одиночной камере. Около двери камеры, ни на
мгновение не  отходя от  нее и  не  спуская глаз с  арестованного (в двери
имелось  маленькое  решетчатое  оконце),  стоял  часовой.  Томазян  считал
Догадова чрезвычайно ловким и опытным преступником и боялся,  как бы он не
бежал.
     - Послушайте,  Догадов,  -  обратился я  к нему,  -  я ничего не могу
понять. Неужели вы...
     - Оставим этот  разговор,  -  оборвал он  меня.  -  Если  вы  честный
человек,  вы обязаны засвидетельствовать,  что я  рисковал жизнью,  спасая
людей во время катастрофы. Именно вы можете помочь мне опровергнуть лживые
обвинения,  которые возводит на  меня следователь.  Неужели вам непонятно,
что  он  заботится  о  своей  карьере  и  хочет  спекульнуть на  несчастье
девятьсот двадцать пятой шахты?
     Догадов разгорячился.  Он возмущался тем,  что его арестовали, просил
меня добиваться его освобождения,  уверял,  что,  получив свободу,  сумеет
доказать свою  непричастность к  преступлениям,  которые  ему  приписывает
следователь.
     Я  не  знал,  что отвечать,  но  Догадов скоро успокоился и  коротко,
отрывисто сказал:
     - Если вы не заодно со следователем,  подумайте хорошо, и вы поймете,
что в  его обвинениях нет и на грош правды.  Но меня могут погубить.  Я не
смогу ответить на  некоторые вопросы,  так  как они касаются интимных тайн
других людей.  Вы журналист,  вы хорошо знаете жизнь,  людей и должны меня
понять.
     Он замолчал, и больше я от него ничего не услышал.
     Коротко передав Томазяну содержание моей  беседы  с  арестованным,  я
пошел к себе в гостиницу.
     Я  шел не торопясь и  думал о  событиях последних дней.  До сих пор я
почему-то  не  чувствовал  себя  окончательно убежденным  доказательствами
Томазяна. Не то чтобы я ему не верил. Нет. Но упоминание Догадова о тайнах
других людей,  мысль о том,  что я сам, сохраняя подобную тайну, ничего не
рассказал следователю о  Ярославе Макаренко и  Лиде Шелемехе,  -  все  это
мучило меня, вызывало какую-то неуверенность.
     Близился вечер.  Цвет  неба обещал на  следующий день хорошую погоду.
Вокруг царила тишина.
     В  гостинице я  узнал,  что из  Иркутска прилетел Самборский и  занял
комнату во втором корпусе.
     Окна его комнаты находились как раз против моих окон.


                        23. НЕОЖИДАННЫЕ НАБЛЮДЕНИЯ

     После разговора со следователем и  встречи с Догадовым меня никуда не
тянуло из комнаты.  Горничная стучала в  дверь,  напоминая об ужине,  но в
столовую я не пошел.  Наступили сумерки. Не зажигая электричества, я шагал
из угла в угол по мягкому ковру.
     Я  старательно анализировал поведение Догадова и все свои разговоры с
ним в  поисках чего-либо подозрительного.  Бесспорно он всегда проявлял ко
всему  преувеличенный интерес,  однако такой  интерес,  по  моему  мнению,
является  характерной  чертой  каждого  журналиста.   Но  был  ли  Догадов
журналистом в настоящем значении этого слова?  Короткие информации, иногда
появлявшиеся в  "Звезде" за  его  подписью,  еще  не  давали ему права так
называть себя.  Я  вспомнил нашу первую встречу,  потом беседы в редакции,
его упорные старания ближе познакомиться с  профессором Довгалюком,  Лидой
Шелемехой и их друзьями,  вечные расспросы о них и о делах туннеля. Все же
это еще не могло свидетельствовать против него. Его отношение к Макаренко?
Это заслуживало внимания.  Если Догадов -  враг,  иностранный агент -  а я
все-таки  верил  Томазяну,   -  то  как  понять  ту  горячую  защиту  идеи
герметизации  туннеля,  которую  я  по  каждому  поводу  слышал  от  этого
человека?  Неужели те, кому он служил, были заинтересованы в осуществлении
этой идеи?  На что же они рассчитывали? На то, что герметизация приведет к
задержке строительства,  к колоссальным затратам,  а может быть, и к краху
этого величественного плана?
     Почему  же   тогда  Макаренко  так  упорно,   так  горячо  отстаивает
герметизацию?  Он не может не понимать,  что его упорство - это то, на что
делают ставку враги.  И почему Саклатвала поддерживает его, несмотря ни на
что? А может быть, я в этих делах просто ничего не смыслю?
     Снова  и  снова я  вспоминал разговоры по  этому поводу,  перебирал в
памяти все,  что мне было известно о Макаренко, об отношении к нему других
инженеров, и не только тех, которые были на заседании совета строительства
в Иркутске. Все признавали, что Макаренко талантливый инженер, и почти все
считали его  преступником.  Самборский безусловно был в  прошлом искренним
другом  Ярослава  Макаренко.  Теперь  Самборский превратился в  его  ярого
противника и, конечно, не из зависти, как на это намекал Догадов...
     Вспомнив о  Самборском,  я  посмотрел на окна его комнаты.  Там горел
свет.  Самборский сидел за столом, склонившись над какими-то бумагами. Мне
хорошо был виден его профиль.  Инженер целиком погрузился в свою работу. У
меня  появилась мысль  зайти  к  этому  молодому,  энергичному человеку  и
поделиться своими сомнениями.
     Пока я раздумывал,  сделать ли это, Самборский вдруг поднял голову. В
комнату к  нему кто-то вошел.  Я подошел ближе к своему окну,  вгляделся и
оторопел: к Самборскому пришел не кто иной, как Ярослав Макаренко.
     Ярослав протянул руку Самборскому,  но  тот не взял ее,  поклонился и
указал  гостю  на   стул.   Каждым  своим  жестом  он  словно  подчеркивал
официальность этой встречи. Макаренко тоже показался мне очень сдержанным.
Правда,  расстояние и два окна, отделявшие меня от них, мешали видеть все,
но  наблюдательность  и  воображение  журналиста  помогли  мне  дорисовать
подробности этой  встречи.  Я  чувствовал себя,  как  в  немом  кино,  где
показывают фильм даже без надписей.
     Придвинув к  окну стул и  устроившись на нем,  я стал следить за этим
удивительным свиданием.  В  моей  комнате  было  темно,  и  они,  конечно,
нисколько не  подозревали,  что за ними наблюдают.  А  может быть,  их это
совсем не  трогало.  Меня же  очень интересовал разговор бывших друзей,  а
теперь врагов.  Я решил,  что приход Макаренко -  официальное посещение по
делу,  имеющему  отношение к  ликвидации катастрофического наводнения.  Но
ведь   встреча   могла   вызвать   воспоминания   о   прошлом,   о   былых
взаимоотношениях, могла привести к более искреннему обмену мнениями, чем в
управленческих кабинетах!
     Вот Макаренко что-то спросил у Самборского. Тот небрежно откинулся на
спинку стула  и  коротко ответил,  потом  склонился над  столом,  перебрал
какие-то  бумаги в  своей папке,  нашел,  по-видимому,  нужную и  подал ее
Ярославу.  Пока  тот  читал,  Самборский,  словно  забыв  о  нем,  помечал
карандашом другие бумаги.  Потом оба склонились над чем-то,  вероятно, над
рисунками,  и  начали  рассматривать  их,  время  от  времени  обмениваясь
короткими замечаниями.
     "Должно быть,  речь идет о Забайкальском секторе туннеля и ликвидации
наводнения", - снова попытался я угадать.
     Самборский переставил настольную лампу так, чтобы обоим было удобнее.
Это  ухудшило мое  положение наблюдателя,  так  как теперь лампа очутилась
между мною и ими.
     Прошло минут пять. Они свернули бумаги, которые вдвоем рассматривали,
и  Самборский передвинул лампу  на  прежнее  место.  Он  что-то  доказывал
Макаренко, чем дальше, тем больше увлекаясь, а его собеседник молча слушал
и изредка кивал головой в знак согласия.
     Понемногу роль  наблюдателя стала  меня  утомлять.  Я  вспомнил  свое
намерение заглянуть к  Самборскому и подумал,  что лучше всего сделать это
именно сейчас,  застать их  обоих  вместе -  может  быть,  удастся вызвать
Макаренко на откровенность, заставить его ясно и открыто высказаться...
     И сейчас же я увидел,  что сделать это будет не так уж легко. "А что,
если в самом деле здесь преступление?" - мелькнула у меня мысль.
     Я  снова начал смотреть в окно на двух инженеров.  Кажется,  разговор
окончен. Сейчас Макаренко холодно попрощается и уйдет.
     Но нет,  он откинулся на спинку стула, словно собирался сидеть долго.
Вот он о чем-то спросил Самборского.  Как жаль, что я не слышу, о чем идет
речь!  Самборский решительно тряхнул головой и что-то  резко  ответил.  Но
Макаренко  и  не пошевелился.  Снова он о чем-то спросил Самборского.  Тот
заговорил быстро и страстно, сопровождая слова широкими жестами, то и дело
ударяя  кулаком  по  столу.  Должно  быть,  начался  именно  тот разговор,
которого я ожидал с момента, когда вдруг увидел их вдвоем.
     Я  открыл  форточку.  В  комнату  ворвался  холодный  ночной  воздух,
откуда-то  издалека  доносилось пыхтение  паровоза.  И  ни  единого  звука
оттуда, из комнаты напротив!
     Подперев ладонью подбородок,  Макаренко слушал Самборского,  время от
времени  коротко  отвечал  на  вопросы.  Но,  по-видимому,  эти  ответы не
удовлетворяли энергетика.  Вот  Самборский  вскочил  и,  размахивая  левой
рукой,  начал загибать пальцы на правой.  Должно быть, перечислял какие-то
пункты или вопросы.  Ему не хватило пальцев на  одной  руке,  и  он  начал
загибать их на другой.
     Когда он наконец кончил,  Макаренко некоторое время задумчиво смотрел
в  потолок,  потом  решительно вынул из  бокового кармана пиджака бумагу и
подал ее Самборскому.  Тот небрежно взял ее,  сохраняя внешнее равнодушие,
прочитал и посмотрел на своего собеседника так, словно очень мало понял из
прочитанного.
     Макаренко улыбнулся и  повернулся к Самборскому.  Он начал говорить -
спокойно,  без жестов,  видимо обдумывая каждое слово.  Я устал следить за
ним, а он все говорил, чертил пальцем на столе, потом взял в руки карандаш
и начал набрасывать на бумаге что-то,  должно быть цифры.  Самборский тоже
склонился  к  столу  и  неотрывно  следил  за  карандашом  в  руке  своего
собеседника.  Он  слушал  все  внимательнее.  Теперь  он  неподвижно стоял
напротив Макаренко и не сводил с него глаз,  словно боялся пропустить хоть
одно слово.  Видно было, что рассказ Макаренко целиком захватил его. Он ни
разу  не  перебил своего  бывшего друга,  но  время  от  времени,  как  бы
недоумевая, подносил руку к голове и растирал лоб.
     Прошло с  полчаса,  а Макаренко все еще говорил.  Я совсем было решил
оставить это  бессмысленное подглядывание и  зажечь свет,  как  вдруг окно
снова властно приковало мое внимание.
     Самборский внезапно схватился за голову,  несколько раз пробежался по
комнате,  потом подбежал к Ярославу, схватил его за плечи и начал изо всех
сил трясти, что-то крича.
     Я вскочил на ноги, готовый бежать, чтобы разнять их.
     В  самом  деле,  там  началась  борьба.  Маленький энергетик обхватил
высокого главного инспектора и попробовал завертеть его вокруг себя.
     Оставаться и  далее  равнодушным наблюдателем я  не  мог.  В  комнате
Самборского происходило нечто серьезное и непонятное.  Я метнулся к двери,
в  темноте перевернул два стула и  выбежал в коридор.  Нужно было спешить.
Когда я  поворачивал за угол,  я  едва не сбил с ног коридорного.  Если бы
мягкая дорожка не  заглушала мой  топот,  я,  вероятно,  всполошил бы  всю
гостиницу.
     Но вот и комната Самборского.  Я уже поднял руку,  чтобы одним ударом
открыть дверь, но в последнюю секунду ко мне вернулась рассудительность, и
я энергично постучал.
     - Войдите! - послышалось из-за двери.
     Я вбежал в комнату.
     Макаренко и  Самборский стояли возле стола.  Должно быть,  я  помешал
чрезвычайно интересному разговору.  Хозяин комнаты смотрел на неожиданного
посетителя с плохо скрытой досадой.
     - Простите, можно к вам?
     - У  вас  неотложное  дело,  Олекса  Мартынович?  -  нетерпеливо,  но
стараясь быть вежливым, спросил Самборский. - Я бы мог к вам потом зайти.
     - Да... Нет...
     - Очень  прошу  вас  извинить меня.  У  нас  еще  на  полчаса деловой
разговор.
     Пришлось повернуть назад. Но неожиданно меня задержал Макаренко.
     - Олекса Мартынович,  сейчас освобожу вам Самборского.  Он  зайдет на
несколько минут ко мне посмотреть на одну вещь и  после этого весь к вашим
услугам.
     - Спасибо.  Я не спешу,  -  проговорил я и повернулся, чтобы выйти из
комнаты.
     - Подождите,  товарищ пресса,  - сказал Самборский. - Если у вас есть
время, посидите здесь. Я быстро вернусь. Не обижайтесь!
     Он насильно усадил меня на диван,  взял Макаренко под руку и вместе с
ним ушел.
     Когда за  ними захлопнулась дверь,  со  стола слетела и  упала на пол
маленькая бумажка.  Я поднял ее и увидел,  что это телеграмма.  В ней было
всего  несколько слов:  "Из  Иркутска.  Макаренко.  Подробно  информируйте
Самборского. Вопрос согласован. Саклатвала".
     Я  положил  телеграмму на  стол  и  снова  устроился на  диване.  Что
означала эта телеграмма? Не ее ли показывал Макаренко Самборскому в начале
их беседы? Вообще, что здесь случилось и что я скажу Самборскому, когда он
вернется? Признаюсь, я был растерян.
     Мне   пришлось  просидеть  на   диване  довольно  долго.   Самборский
возвратился по меньшей мере через час.  За это время я  успел успокоиться,
придумать  причину  своего  посещения  и  даже  подремать  над  объемистым
техническим справочником.
     - Простите,  Мартынович,  задержался,  - извинился Самборский. Он был
весел, глаза его блестели.
     - Мне хотелось бы,  - начал я, - получить у вас интервью о ликвидации
наводнения в туннеле. Для прессы это будет иметь огромный интерес.
     - У меня интервью? Да вы в своем уме? Я только что сюда прилетел, сам
толком ничего не знаю, а вы... Да вы знаете больше, чем я!
     Разумеется,  я понимал,  что говорю нелепость. Но нужно