жалеете,  что  сами
повестки не получили.  Представляете?  "Словоблуды  города  Питера!"  И  -
никаких вам хлопот с чужими детьми...
     Вбегает Сергей.
     Сергей: Пардон, пардон и еще раз пардон! Пап, мамуля сказала,  что  у
тебя свечки лишние найдутся. Дай парочку, не пожалей для любимого сына!
     Кирсанов (роясь  в  бюро):  Обязательно  надо  перед  приходом  домой
надраться...
     Сергей: Да кто надрался-то? Пивка выпили и все.
     Кирсанов: Тысячу раз просил не являться домой в  пьяном  виде!..  Кто
этот негр, откуда взялся? Зачем таскаешь в дом иностранцев?
     Сергей: Да какой  же  он  иностранец?  Петров,  Артур  Петрович,  наш
простой советский человек. Мы с ним под Мурманском служили.  Я  ведь  тебе
рассказывал. Он же меня в эту фирму пристроил...
     Базарин: А почему он тогда такой черный?
     Сергей: А потому, что у него папан - замбийский бизнесмен. Он  тут  у
нас учился. В Лумумбе. А потом, натурально,  уехал  -  удалился  под  сень
струй.
     Базарин: Ах, вот оно как. То есть он, получается, замбиец...
     Сергей: Ну, положим, не замбиец, а га...
     Базарин: Что? В каком смысле - га? Не понимаю.
     Сергей: Объясняю. Папан у него из племени га. Есть такое племя у  них
в Замбии. Га. Но на самом деле Артур, конечно,  никакой  не  га,  а  самый
обыкновенный русский.
     Базарин (глубокомысленно): Ну да, разумеется, поскольку мать  у  него
русская, то вполне можно считать...
     Сергей: Мать у него не русская. Мать у него вепска.
     Пинский (страшно заинтересовавшись): Кто, кто у него мать?
     Сергей: Вепска. Ну, карелка!.. Ну, я не знаю, как вам еще  объяснить.
Народ у нас есть такой - вепсы...
     Кирсанов: Ладно. Бери свечи и удались с глаз долой.
     Сергей: Слушаюсь, ваше превосходительство! Премного благодарны,  ваше
высокопревосходительство! (Уходит.)
     Базарин: Ну и поколение мы вырастили, господи ты боже мой!
     Пинский: Да уж. С чистотой расы дело у них обстоит из рук вон  плохо.
По-моему, все они русофобы.
     Базарин: Ах, да перестаньте вы, Александр Рувимович! Вы же  прекрасно
понимаете, что я имею в виду. Нельзя жить без  идеалов.  Нельзя  жить  без
авторитетов. Нельзя жить только для себя. А они живут так, будто кроме них
никого на свете нет...
     Кирсанов: Жестоки они, - вот что меня пугает больше  всего.  Живодеры
какие-то безжалостные... Во всяком случае, так мне иногда  кажется...  Без
морали. Ногой - в голову. Лежачего. Не понимаю...
     Пинский: Не понимаешь... Мало ли чего ты не  понимаешь.  А  понимаешь
ты, например, почему они при всей своей жестокости так любят детей?
     Кирсанов: Не замечал.
     Пинский: И напрасно. Они их любят удивительно нежно и... не знаю, как
сказать... бескорыстно, что ли! Любят трогать их, тискать, возиться с ними
любят. Радуются, что у них есть дети...  Это  совершенно  естественно,  но
согласись, что у нашего поколения все это было не так... А то, что  ты  их
не понимаешь... так ведь и они тебя не понимают.
     Кирсанов: Не собираюсь я с тобой  спорить,  я  только  вот  что  хочу
сказать: я не огорчаюсь, если люди не понимают  меня,  но  мне  становится
очень неуютно, когда я не понимаю людей. Особенно своих детей.
     Пауза.
     Пинский (ни с того ни с сего): Был бы я помоложе, взял бы сейчас ноги
в руки, только бы меня здесь и видели. Вынырнул бы где-нибудь в Салехарде,
нанялся бы механиком в гараж, и хрен вам в зубы...
     Кирсанов: Ну да - без паспорта, без документов. Всю жизнь  скрывайся,
как беглый каторжник...
     Пинский: Да что ты понимаешь  в  документах,  профессор?  Тебе  какой
документ нужен? Давай пять сотен, завтра принесу.
     Пауза.
     Кирсанов: Ноги в руки тебе надо было в прошлом году брать.  Сидел  бы
сейчас в Сан-Франциско - и кум королю!
     Пинский: Нет уж, извини. Я всегда тебе это говорил, и  сейчас  скажу.
Они меня отсюда не выдавят, это моя страна. В самом крайнем случае -  наша
общая, но уж никак не ихняя. У меня здесь все. Мать моя здесь лежит,  Маша
моя здесь лежит, отца моего здесь расстреляли, а не в Сан-Франциско...  Я,
дорогой мой, это кино намерен досмотреть до конца! Другое  дело  -  голову
под топор подставлять, конечно, нет охоты. Вот я и  говорю:  молодость  бы
мне. Годиков ну хотя бы пятнадцать скинуть... дюжину хотя бы...
     Звонит телефон. Все вздрагивают и смотрят на аппарат. Затем  Кирсанов
торопливо хватает трубку.
     Кирсанов: Да!.. Это я... Ну? (Слушает.) А что  случилось?  (Слушает.)
Ты мне скажи, дети в порядке?.. Ну, спускайся, конечно... (Вешает трубку.)
Это  Санька.  У  него  какой-то  не  телефонный  разговор.  Посреди  ночи.
(Замечает, что в дверях стоит Зоя Сергеевна.) Это Санька звонил, лапонька.
С детьми все в порядке, но есть какой-то не телефонный разговор. Сейчас он
спустится.
     Зоя Сергеевна: Повестку получил.
     Кирсанов (ошеломленно): Откуда ты взяла?
     Зоя Сергеевна, не отвечая, подходит  к  столу  и  протягивает  что-то
Кирсанову.
     Зоя Сергеевна: На, прими нитронг.
     Кирсанов: Чего это ради? Я нормально себя чувствую. (Кладет  таблетку
на язык, запивает из чашки.) Я совершенно спокоен. И тебе советую.
     Входит Александр Кирсанов, старший сын. Такой же, как  отец,  рослый,
рыхловатый, русо-кудрявый, но без бороды и без какого-либо апломба.  Живет
он на последнем этаже по этой же лестнице. Видимо, только что  разбужен  -
лицо помятое, волосы всклокочены, он в пижаме, в руке его листок бумаги.
     Александр: Папа, я ничего не понимаю!  Посмотри,  что  мне  принесли.
(Протягивает отцу листок. Базарину и Пинскому.) Здравствуйте.
     Зоя Сергеевна со словами "дай сюда" перехватывает листок и склоняется
у свечки. Все молчат. Зоя Сергеевна читает, потом молча возвращает  листок
мужу, а сама садится у стола и роняет лицо в ладони.
     Кирсанов (плачущим голосом): Ну что же это за мерзость, в самом деле!
"Распутники города Питера..." Ну как вам это нравится?
     Базарин: Распутники?!
     Кирсанов: "Распутники  города  Питера"!  Явиться  к  восьми  утра  на
стадион "Красная Заря"...
     Александр (ноет): Я не  понимаю,  как  я  это  должен  понимать...  Я
сначала подумал, что это розыгрыш какой-то... Но ведь  приходил  настоящий
посыльный в какой-то черной форме... расписаться потребовал...
     Зоя Сергеевна (не отнимая рук от лица): Дети проснулись?
     Александр: Да нет, они спят. И потом, там у меня... В общем, там есть
человек... Папа, ты что, считаешь, что это серьезно?
     Пинский: Понимаешь, Саня, мы с папой тоже такие повестки получили. Во
всяком случае, похожие.
     Александр: Да? Ну, и что теперь надо делать? Идти туда надо, что  ли?
За что? Папа, ты бы позвонил кому-нибудь...
     Кирсанов: Кому?
     Александр:   Ну,   я   не   знаю,   у   тебя   же   полно    знакомых
высокопоставленных... Объясни им, что у меня двое детей, не могу же  я  их
бросить, в самом деле... Как же это можно? Что у  нас  сейчас  -  тридцать
седьмой год? Тогда - враги народа, а тут вот  распутником  объявили  ни  с
того ни с сего... Какой я им распутник? У меня двое детей маленьких!  Пап,
ну позвони хотя бы ректору! Он же все-таки член бюро горкома...
     Пинский: Саня, сядь. Вот выпей чаю. Он остыл, но это ничего,  хороший
чай, крепкий... Не унижайся. Не унижайся, пожалуйста. И отца не  заставляй
унижаться. Они ведь только этого и хотят, - чтобы мы перед ними на  колени
встали. Им ведь мало, чтобы мы им просто подчинялись, им еще  надо,  чтобы
мы у них сапоги лизали...
     Александр: Так ведь надо что-то делать, дядя Шура... Может быть,  это
ошибка какая-нибудь вышла... Может, можно как-то договориться.  В  крайнем
случае отсрочку какую-нибудь получить... Ну позвони, пап!
     Зоя Сергеевна: У тебя там Галина сейчас?
     Александр (расстроено): Да.
     Зоя Сергеевна: Она завтра сможет побыть с детьми?
     Александр: Откуда я знаю? Сможет, наверное...
     Зоя Сергеевна (поднимается): Пойдем со мной, я тебе дубленку отдам.
     Александр: Зачем? Какую еще дубленку?
     Зоя Сергеевна: Твою. На которой я пуговицы перешила. (Направляется  к
двери в спальню.)
     Пинский: Не надо ему дубленку. Отберут у него эту дубленку  в  первый
же день.
     Александр (безвольно следуя за матерью): Да кому она  нужна,  старая,
облезлая... Папа, ты пока позвони... Ну надо же что-то делать... (Уходит.)
     Кирсанов: Мерзость... Мерзость!!!  Ну  хорошо,  не  угодили  вам,  не
потрафили - посадите в тюрьму, к  стенке  поставьте,  но  ведь  этого  вам
всегда мало! Надо сначала  в  лицо  наплевать,  вымазать  калом,  в  грязи
вывалять! Перед всем  честным  народом  -  обгадить,  опозорить,  в  парию
обратить! "Богач"! "Распутник"! Это Санька-то мой - распутник! Да он же ни
с какой бабой в постель лечь не может без штампа в паспорте, для  него  же
половой акт - это таинство, освященное законом, а  иначе  -  порок,  срам,
грех! Нет, он, видите ли, распутник... Ну какая же все-таки подлая страна!
Ведь силища же огромная, ни с чем не сравнимая, из любого  человека  может
сделать мокрое пятно!.. Но почему же обязательно не просто, не прямо, а  с
каким-нибудь подлым вывертом?..
     Базарин: Станислав, прекрати.
     Кирсанов: Нет уж, я скажу. Я и тебе скажу, и завтра им все это скажу!
Ведь я чего-нибудь вроде этого ждал. Мы все этого ждали.  "Товарищ,  знай,
пройдет  она,  эпоха  безудержной  гласности,  и  Комитет  госбезопасности
припомнит наши имена!.." Прекрасно знали! Что не  может  у  нас  быть  все
путем, обязательно опять начнут врать, играть мускулами, ставить по стойке
"смирно"! Но вот такого! Презрения этого... унижения!..  Я  давно  пытаюсь
представить  себе,  как  должен  выглядеть  человек,  отдельный   человек,
личность, но обладающий теми же свойствами, что наша страна...  Вы  только
подумайте, какой это должен быть  омерзительный  тип  -  чванный,  лживый,
подлый,  порочный...  без  единого  проблеска  благородства,   без   капли
милосердия...
     Базарин: Перестань сейчас же, я тебе говорю! Как тебе не стыдно?  Это
уже действительно чистая русофобия!
     Пинский: Ах-ах! Ну конечно же  -  русофобия.  Обязательно!  Везде  же
русофобы! Я только теперь понимаю, почему меня в пятидесятом на физфак  не
приняли! Русофобы!  Пронюхали  подлецы,  что  у  меня  бабушка  русская...
Стыдитесь, Олег Кузьмич! При чем здесь русофобия? Он же слова дурного  про
русских не сказал! Зачем же передергивать? И так тошно.
     Базарин: Нет уж, голубчики! Это  уж  вы  не  извольте  передергивать,
Александр Рувимович и Станислав Александрович! Я и без вас  все  прекрасно
понимаю! Точно так же, как и вы, я полагаю, что  происходящее  недостойно,
но я-то считаю, что оно недостойно страны. Не страна  у  нас  недостойная,
как вы  изволите  утверждать,  а  то,  что  с  нами  происходит  сейчас  -
недостойно нашей страны. Это разные вещи,  и  путать  их  не  надо.  Проще
простого - свалить в одну кучу и  страну,  и  всех  дураков  с  негодяями,
которые в ней водятся... Я понимаю,  мы  с  вами  не  в  равном  положении
сейчас. Вы
     - под ударом, а я как бы выхожу чистенький... Но уверяю вас, если  бы
эта молния ударила и в меня тоже,  я  бы  закричал,  конечно,  потому  что
больно, потому что обидно, понимаю, но  я  бы  заставил  себя  задуматься:
почему? Почему выбрали именно меня? Может быть, все-таки не  зря  выбрали?
Может быть, я жил как-то неправильно?.. Ведь все наши  дураки  и  негодяи,
они же к нам не с неба свалились, они  же  из  нас,  из  гущи  нашей,  они
глупые, однако нутром своим они всегда выражают именно гущу, ту самую,  от
которой мы все оторвались, отгородились своими окладами, своей  чистенькой
работкой, и когда нам говорят: ну, ты, гад, выйди из строя, на  колени!  -
может быть, не об унижении своем барском думать надо, а о том надо думать,
что это наш последний шанс уразуметь, почему мы чужие, и  покаяться...  Не
перед  дураками  покаяться,  которые  нас  из  строя  выдернули,  а  перед
строем...
     Кирсанов: Да каяться-то в чем? В чем  каяться?  И  перед  каким-таким
строем? Перед общественным, что ли?
     Базарин: Я не знаю, в чем ты должен каяться. Это тебе виднее. Я  тебе
уже говорил, что с определенной точки зрения и ты, и я, и  он,  мы  все  -
зажравшиеся баре, которые берут много, а отдают мало. Мы привыкли к этому,
и нам кажется, что так и должно быть. Мы сами построили  себе  свой  модус
вивенди, мы сами построили себе удобную в употреблении  мораль...  Ты  вот
защищаешь Саньку, что он у тебя бабник не простой, а  законопослушный,  но
ты пойми, что, с точки  зрения  тети  Моти,  он  и  есть  самый  настоящий
распутник! В тридцать лет - две жены, каждой по ребенку заделал, а  теперь
пожалуйста - у него еще и какая-то Галина... Ну что это - не распутство?
     Пинский: Ну, хорошо. Положим, Саньку можно  кастрировать,  в  крайнем
случае. А со мной что вы прикажете делать? Тетя Мотя ведь не еврей, а я  -
еврей, дрянь этакая...
     Базарин: Перестаньте, Александр Рувимович! При чем здесь опять евреи?
Вы меня знаете, я не антисемит, но эта ваша манера сводить любую  проблему
к еврейскому вопросу...
     Пинский: Ну да, конечно! А как насчет вашей манеры -  все  сводить  к
мнению тети Моти?..
     Базарин (проникновенно): Когда я говорю о тете Моте, я  имею  в  виду
мнение большинства. Того самого большинства, к  которому  все  мы  склонны
относиться с таким омерзительным высокомерием...  Я  подчеркиваю:  я  тоже
грешен! Но я хотя бы пытаюсь, хотя бы иногда встать на эту точку зрения  и
посмотреть на себя с горы...
     Пинский (с  нарочитым  еврейским  акцентом):  Таки  себе  хорошенький
пейзажик, наверное, открывается с этой вашей горы!
     Базарин: Вы,  Александр  Рувимович,  совершенно  напрасно  все  время
стараетесь меня вышутить. Остроты отпускать - самое простое дело. И  самое
пустое! Вы понять попытайтесь. Понять! Не до  шуток  сейчас,  поверьте  вы
мне...
     Пинский: А это уж позвольте мне самому решать. По мне так с петлей на
шее лучше уж шутки шутить, чем каяться... А если уж и каяться, то никак уж
не перед вами и не перед загадочной вашей тетей Мотей!
     Базарин (бормочет): Гордыня, гордыня... Все мимо ушей...
     Кирсанов  (вдруг):  Да,  гордыня.  Это  верно.  Хватит.  (Подходит  к
телефону, набирает номер.) Сенатор? Ох, слава богу, что ты не спишь... Это
Слава говорит. Слушай, мы здесь  попали  в  какую-то  дурацкую  переделку.
Представь  себе:  моему  Саньке  вдруг  приносят  повестку...  (Замолкает,
слушает.)  Нет...  нет-нет...  "Распутники  города  Питера"...  (Слушает.)
Понятно... Понятно... И что ты намерен  делать?  (Слушает.)  Нет,  Зоя  не
получила, а я получил... (Слушает.) Понятно... Ну, значит, все будет,  как
будет. Прощай. (Вешает  трубку.)  Он  уже  упаковался.  Он  у  нас  отныне
"политикан города Питера"!
     Освещенное небо за окном гаснет.  Город  погружается  в  непроглядную
тьму.




                               ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

     Два часа спустя. Та  же  гостиная,  озаренная  свечами.  Кирсанов  за
столом, придвинув к себе  все  канделябры,  что-то  пишет.  Зоя  Сергеевна
пристроилась тут же с какой-то штопкой. Больше в комнате никого нет. Тихо.
На самом пределе слышимости звучит фонограмма песен современных популярных
певцов.
     Зоя Сергеевна: Что ты пишешь?
     Кирсанов (раздраженно): Да опись эту чертову составляю...
     Зоя Сергеевна: Господи. Зачем?
     Кирсанов (раздраженно): Откуда я знаю? (Перестает  писать.)  Надо  же
чем-то заняться... (Пауза.) А эти молодцы все развлекаются?
     Зоя Сергеевна: Надо же чем-то заняться...
     Кирсанов: Надрались?
     Зоя Сергеевна: Нет. Во всяком случае, в меру. Слушают музыку и играют
в какую-то игру. На специальной доске.
     Кирсанов: В нарды, что-ли?
     Зоя Сергеевна: Нет. Какое-то коротенькое название. То ли японское, то
ли китайское...
     Кирсанов: В го?
     Зоя Сергеевна: Да, правильно. В го.
     Пауза. В отдалении Гребенщиков стонуще выводит: "Этот поезд в огне  -
и нам не на что больше жать, Этот поезд в  огне  -  и  нам  некуда  больше
бежать. Эта земля была нашей, пока мы не увязли в борьбе..."
     Кирсанов: Вождь из племени га сидит и играет в го.
     Зоя Сергеевна: Сережка деньги отдал. Двести рублей.
     Кирсанов: Что еще за двести рублей?
     Зоя Сергеевна: Говорит ты ему давал в долг. В прошлом году.
     Кирсанов:  Гм...  Не  помню.  Но  похвально.  (Пауза.)  Ты  ему   все
рассказала, конечно...
     Зоя Сергеевна: Конечно.
     Кирсанов: Ну, и как он отреагировал?
     Зоя Сергеевна: Сначала заинтересовался, стал расспрашивать,  а  потом
ехидно спросил: "Веревку велено свою приносить или казенную там  на  месте
дадут?"
     Кирсанов: Замечательное все-таки  поколение.  Отца  забирают  черт-те
знает куда, а он рассказывает по этому случаю анекдот и садится  играть  в
го...
     Зоя Сергеевна: Он считает, что нам с тобой вообще никуда  не  следует
ходить...
     Кирсанов (раздраженно): Ну да, конечно! Он хочет,  чтобы  они  пришли
сюда,  чтобы  вломились,  заковали  в  наручники,  по  морде   надавали...
(Некоторое  время  угрюмо  молчит,  а  потом  вдруг  с  невеселым  смешком
произносит  нарочито  дребезжащим  старческим  голоском.)  "Что,   ведьма,
понарожала зверья? Санька твой иезуит, а Сережка фармазон, и  пропьют  они
добро мое, промотают!.. Эх, вы-и!"
     Зоя Сергеевна (утешающе):  Я  думаю,  ничего  особенно  страшного  не
будет. Отправят куда-нибудь на поселение, будем работать  в  школе  или  в
детском доме... Обыкновенная ссылка. Я помню, как мы жили в  Карабутаке  в
сорок девятом году. Была мазанка, печку кизяком топили... Но холодина была
зимой ужасная... А вместо сортира - ведро в сенях.  Тетя  Юля,  покойница,
она языкастая была... вернется, бывало, из сеней и прочтет  с  выражением:
"Я люблю ходить в ведро, заносить над ним бедро, писать, какать,  а  потом
возвращаться в теплый дом"... Две женщины немолодые, девчонка - и  ничего,
жили...
     Кирсанов (с нежностью):  Бедная  ты  моя  лапа...  (Слышится  стук  в
наружную дверь.) Погоди, я открою. Это,  наверное,  Кузьмич,  совесть  его
заела...
     Он выходит в прихожую и возвращается с Пинским. Пинского  не  узнать:
он в старом лыжном костюме, туго перетянутом солдатским ремнем, на  голове
- невообразимый треух, на ногах - огромные бахилы. В  руке  у  него  тощий
облезлый рюкзак типа "сидор".
     Пинский: Я решил  лучше  у  нас  посидеть.  Одному  как-то  тоскливо.
Кстати, куда мне ключ девать? Сережке  отдать,  что  ли?  Я  надеюсь,  ему
повестку еще не прислали?
     Кирсанов: Еще не прислали, но могут и  прислать.  "Разгильдяи  города
Питера!"...
     Пинский: Да нет, вряд ли. Молод еще. Хотя,  с  другой  стороны,  тетя
Мотя у нас ведь непредсказуема.
     Кирсанов: Правильнее говорить не тетя Мотя, а "Софья Власьевна".
     Пинский: А это одно и то же. Софья Власьевна, а кликуха у ей  -  тетя
Мотя.
     Кирсанов: Да-а, юморок у нас с тобой, Шурик... предсмертный.
     Пинский: Типун тебе на язык, старый дурень! Не дрейфь,  прорвемся.  В
любом   случае    это    ненадолго.    Агония!    Предсмертные    судороги
административно-командной системы. Я даю  на  эти  судороги  два-три  года
максимум...
     Кирсанов: Знаешь, в наши годы - это срок.
     Пинский: Зоя, что это ты делаешь?
     Зоя Сергеевна: "Молнию" пришиваю.
     Пинский: Ну и глупо.  Завтра  она  у  него  сломается,  и  что  тогда
прикажете делать? Пуговицы надо! Самые здоровенные... И никаких  "молний",
никаких кнопочек... Слушай, пойдем посмотрим, что ты там ему  упаковала...
Пошли, пошли!
     Кирсанов: Тоже мне - старый зек нашелся.
     Пинский: Давай, давай, поднимайся... Зек я там или не зек, а на зеков
нагляделся - я с ними две стройки коммунизма воздвиг, пока ты в  кабинетах
задницу наедал!..
     Все трое уходят в спальню налево,  и  некоторое  время  сцена  пуста.
Слышен сдавленный голос Виктора Цоя: "Мы хотели пить - не  было  воды,  Мы
хотели