- Слева озеро, - объявил он.
   Слева между деревьями открылось озеро, ровная гладь неподвижной  тем-
ной воды - совсем недалеко от вездехода. Леонид Андреевич увидел  низкое
туманное небо и смутные очертания дирижабля. Одиннадцать  "щенков"  уве-
ренно направлялись к воде. Леонид Андреевич смотрел, как они переливают-
ся через кривую корягу на самом берегу и один за другим тяжело плюхаются
в озеро. По темной воде пошли маслянистые круги.
   - Тонут! - сказал Сартаков с удивлением.
   - Тогда уж - топятся, - сказал Алик. - Ну что,  Поль,  за  ними?  Или
прямо?
   Поль рассматривал карту.
   - Как всегда, - сказал он. - Этого озера у нас на  картах  нет.  Если
карте больше двух лет, то она уже никуда не годится. - Он сложил карту и
придвинул к себе перископ. - Пойдем прямо, - сказал он. - Только  погоди
немного.
   Он медленно поворачивал перископ, а потом остановился и стал  вгляды-
ваться. В кабине вдруг стало тихо. Все смотрели на него. Леонид  Андрее-
вич увидел, как его правая рука нашарила клавишу кинокамеры и  несколько
раз нажала на нее. Потом Поль обернулся и, моргая, посмотрел на  Леонида
Андреевича.
   - Странно, - сказал он. - Может, вы взглянете? У того берега...
   Леонид Андреевич подтянул перископ к себе. Он ничего не  ожидал  уви-
деть: это было бы слишком просто. И он ничего не увидел. Озерная  гладь,
далекий, заросший травою берег, зубчатая кромка леса на фоне синего  не-
ба.
   - А что вы там увидели? - спросил он, вглядываясь.
   - Там была белая точка, - сказал Поль. - Мне показалось, что  там,  в
воде, человек... Глупо, конечно.
   Темная вода, кромка леса, серое небо.
   - Будем считать, что это была русалка, - сказал  Леонид  Андреевич  и
отодвинулся от перископа.
   4
   - Сегодня мы наконец улетаем, - сказал Турнен.
   - Поздравляю, - сказал Леонид Андреевич. - А я еще останусь немножко.
   Он бросил камешек, и камешек канул в облако. Облако было совсем близ-
ко внизу под ногами. Леса видно не было. Леонид Андреевич лег на  спину,
свесив босые ноги в пропасть и заложив руки за голову. Турнен  сидел  на
корточках неподалеку и внимательно, без улыбки смотрел на него.
   - А ведь вы действительно боязливый человек, Горбовский, - сказал он.
   - Да, очень - согласился Леонид Андреевич. -  Но  вы  знаете,  Тойво,
стоит поглядеть вокруг, и вы увидите десятки и сотни чрезвычайно смелых,
отчаянно храбрых, безумно отважных... даже скучно становится, и  хочется
разнообразия. Ведь правда?
   - Да, пожалуй, - сказал Турнен, опуская глаза. - Но я-то боюсь только
за одного человека...
   - За себя, - сказал Горбовский.
   - В конечном итоге - да. А вы?
   - В конечном итоге - тоже да.
   - Скучные мы с вами люди, - сказал Турнен.
   - Ужасно, - сказал Леонид Андреевич. - Вы знаете, я чувствую,  что  с
каждым днем становлюсь все скучнее и скучнее. Раньше около  меня  всегда
толпились люди, все смеялись, потому что я был забавный. А теперь вот вы
только... и то не смеетесь. Вы понимаете, я стал тяжелым человеком. Ува-
жаемым - да. Авторитетным - тоже да. Но без всякой  приятности.  А  я  к
этому не привык, мне это больно.
   - Привыкнете, - пообещал Турнен. -- Если раньше не умрете от  страха,
то привыкнете. А в общем-то вы занялись самым неблагодарным делом, какое
можно себе представить. Вы думаете о смысле жизни сразу за всех людей, а
люди этого не любят. Люди предпочитают принимать жизнь такой, какая  она
есть. Смысла жизни не существует. И смысла поступков не существует. Если
поступок принес вам удовольствие - хорошо, если не принес -  значит,  он
был бессмысленным. Зря стараетесь, Горбовский.
   Леонид Андреевич извлек ноги из пропасти и перевалился на бок.
   - Ну вот уже и обобщения, - сказал он. - Зачем судить обо всех по се-
бе?
   - Почему обо всех? Вас это не касается.
   - Это многих не касается.
   - Да нет. Многих - вряд ли. У вас какой-то обостренный интерес к пос-
ледствиям, Горбовский. У большинства людей этого нет. Большинство счита-
ет, что это не важно. Они даже могут предвидеть последствия, но  это  не
проникает им в кровь, действуют они все равно, исходя не из последствий,
а из каких-то совсем других соображений.
   - Это уже другое дело, - сказал Леонид Андреевич. - Тут я с вами сог-
ласен. Я не  согласен  только,  что  эти  другие  соображения  -  всегда
собственное удовольствие.
   - Удовольствие - понятие широкое...
   - А, - прервал Леонид Андреевич. - Тогда я с вами согласен полностью.
   - Наконец-то, - сказал Турнен язвительно. - А я-то  думал,  что  мне,
бедному, делать, если вы не согласитесь. Я уже собирался вас прямо спра-
шивать: зачем вы, собственно, здесь сидите, Горбовский?
   - Но ведь вы не спрашиваете?
   - В общем - нет, потому что я и так знаю.
   Леонид Андреевич с восхищением посмотрел на него.
   - Правда? - сказал он. - А я-то думал, что законспирировался удачно.
   - А зачем вы, собственно, законспирировались?
   - Так смеяться же будут, Тойво. И вовсе не тем смехом, какой я привык
слышать рядом с собой.
   - Привыкнете, -- снова пообещал Турнен. -- Вот  спасете  человечество
два-три раза, и привыкнете... Чудак вы все-таки. Человечеству совсем  не
нужно, чтобы его спасали.
   Леонид Андреевич натянул шлепанцы, подумал и сказал:
   - В чем-то вы, конечно, правы. Это мне нужно, чтобы человечество было
в безопасности. Я наверное самый большой эгоист в мире. Как вы  думаете,
Тойво?
   - Несомненно, - сказал Турнен. - Потому, что вы хотите,  чтобы  всему
человечеству было хорошо только для того, чтобы вам было хорошо.
   - Но, Тойво! - вскричал Леонид Андреевич и даже  слегка  ударил  себя
кулаком в грудь. - Разве вы не видите, что они все стали как дети? Разве
вам не хочется возвести ограду вдоль пропасти, возле которой они играют?
Вот здесь, например, - он ткнул пальцев вниз. - Вот вы давеча  хватались
за сердце, когда я сидел на краю, вам было нехорошо, а я вижу, как двад-
цать миллиардов сидят, спустив ноги в пропасть, толкаются, острят и швы-
ряют камешки, и каждый норовит швырнуть потяжелее, а в пропасти туман, и
неизвестно, кого они разбудят там в тумане, а им всем на это  наплевать,
они испытывают приятство от того, что у них напрягается мускулюс  глюте-
ус, а я их всех люблю и не могу...
   - Чего вы, собственно, боитесь? - сказал Турнен раздраженно. -  Чело-
вечество все равно не способно поставить перед собой задачи, которые оно
не может разрешить.
   Леонид Андреевич с любопытством посмотрел на него.
   - Вы серьезно так думаете? - сказал он. - Напрасно. Вот оттуда, -  он
опять ткнул пальцем вниз, - может выйти братец по разуму и сказать: "Лю-
ди, помогите нам уничтожить лес". И что мы ему ответим?
   - Мы ему ответим: "С удовольствием". И уничтожим. Это мы - в два сче-
та.
   - Нет, - возразил Леонид Андреевич. - Потому что едва мы приступили к
делу, как выяснилось, что лес - тоже братец по разуму,  только  двоюрод-
ный. Братец - гуманоид, а лес - не гуманоид. Ну?
   - Представить можно все, что угодно, - сказал Турнен.
   - В том-то и дело, - сказал Горбовский. - Потому-то я здесь  и  сижу.
Вы спрашиваете, чего я боюсь. Я не боюсь задач, которые ставит перед со-
бой человечество, я боюсь задач,  которые  может  поставить  перед  нами
кто-нибудь другой. Это только так говорится, что человек всемогущ, пото-
му что, видите ли, у него разум. Человек - нежнейшее,  трепетнейшее  су-
щество, его так легко обидеть, разочаровать, морально убить. У  него  же
не только разум. У него так называемая душа. И то, что  хорошо  и  легко
для разума, то может оказаться роковым для души. А я не хочу, чтобы  все
человечество - за исключением некоторых сущеглупых - краснело бы и мучи-
лось угрызениями совести, или страдало бы от своей неполноценности и  от
сознания своей беспомощности, когда перед ним  встанут  задачи,  которые
оно даже не ставило. Я уже все это пережил в фантазии и никому не  поже-
лаю. А вот теперь сижу и жду.
   - Очень трогательно, - сказал Турнен. - И совершенно бессмысленно.
   - Это потому, что я пытался воздействовать  на  вас  эмоционально,  -
грустно сказал Леонид Андреевич. - Попробую убедить вас логикой. Понима-
ете, Тойво, возможность неразрешимых задач можно  предсказать  априорно.
Наука, как известно, безразлична к морали. Но только до тех пор, пока ее
объектом не становится разум. Достаточно вспомнить проблематику евгеники
и разумных машин... Я знаю, вы скажете, что это  наше  внутреннее  дело.
Тогда возьмем тот же разумный лес. Пока он сам по себе,  он  может  быть
объектом спокойного изучения. Но если он воюет с другими  разумными  су-
ществами, вопрос из научного становится для нас моральным. Мы должны ре-
шать, на чьей стороне быть, а решить мы это не можем, потому  что  наука
моральные проблемы не решает, а мораль - сама по себе, внутри себя -  не
имеет логики, она нам задана до нас, как мода на брюки, и не отвечает на
вопрос: почему так, а не иначе. Я достаточно ясно выражаюсь?
   - Слушайте, Горбовский, - сказал Турнен. - Что вы прицепились  к  ра-
зумному лесу? Вы что, действительно считаете этот лес разумным?
   Леонид Андреевич приблизился к краю и заглянул в пропасть.
   - Нет, - сказал он. - Вряд ли... Но есть в нем  что-то  нездоровое  с
точки зрения нашей морали. Он мне не нравится. Мне в нем все не  нравит-
ся. Как он пахнет, как он выглядит, какой он скользкий, какой он  непос-
тоянный. Какой он лживый и как он притворяется... Нет, скверный это лес,
Тойво. Он еще заговорит. Я знаю: он еще заговорит.
   - Пойдемте, я вас исследую, - сказал Тойво. - На прощанье.
   - Нет, - сказал Леонид Андреевич. - Пойдем  лучше  ужинать.  Попросим
открыть нам бутылку вина...
   - Не дадут, - сказал Тойво с сомнением.
   - Я попрошу Поля, - сказал Леонид Андреевич. - Кажется,  я  пока  еще
имею на него какое-то влияние.
   Он нагнулся, собрал в горсть оставшиеся камешки и  швырнул  их  вниз.
Подальше. В туман. В лес, который еще заговорит.
   Тойво, заложив руки за спину, уже неторопливо поднимался по лестнице.

   КОНЕЦ
   Гагра, март 1965

   Отредактировано Б.Стругацким в сентябре 1995 года


                           Аркадий СТРУГАЦКИЙ
                             Борис СТРУГАЦКИЙ

                           ПЯТЬ ЛОЖЕК ЭЛИКСИРА





     Время действия: наши дни, поздняя весна.
     Место действия: крупный город, областной центр на юге нашей страны.


     Двухкомнатная квартира средней руки писателя  Феликса  Александровича
Снегирева. Обычный современный интерьер. Два часа дня. За  окном  -  серое
дождливое небо.
     Феликс у телефона. Обыкновенной наружности  человек  лет  пятидесяти,
весьма  обыкновенно  одетый  для  выхода.  На  ногах  стоптанные  домашние
шлепанцы.
     - Наталья Петровна? - говорит он в трубку. - Здравствуй,  Наташенька!
Это я, Феликс... Ага, много  лет,  много  зим...  Да  ничего,  помаленьку.
Слушай Наташка, ты будешь сегодня на курсах? До какого часу?  Ага...  Я  к
тебе забегу около шести, есть у меня к тебе  маленькое  дельце...  Хорошо?
Ну, до встречи.
     Он вешает трубку и устремляется  в  прихожую.  Быстро  переобувается,
натягивает плащ, нахлобучивает на голову бесформенный берет. Затем хватает
огромную авоську, набитую пустыми бутылками из-под кефира, лимонада, фанты
и подсолнечного масла. Слегка согнувшись под тяжестью стеклотары,  выходит
на лестничную площадку и остолбенело останавливается.
     Из дверей квартиры напротив выдвигаются два санитара с носилками,  на
которых  распростерт  бледный  до  зелени  Константин  Курдюков,  сосед  и
шапошный  знакомый  Феликса,  третьестепенный  поэт  городского  масштаба.
Увидев Феликса, он произносит:
     - Феликс! Сам господь тебя послал мне, Феликс!..
     Голос у него такой отчаянный, что санитары останавливаются. Феликс  с
участием наклоняется над ним.
     - Что с тобой, Костя? Что случилось?
     Мутные глаза Курдюкова закатываются, испачканный рот вяло рас пущен.
     - Спасай, Феликс! - сипит он. - Помираю! На коленях молю... Только на
тебя сейчас и надежда... Зойки нет, никого рядом нет...
     - Слушаю, Костя, слушаю! Что надо сделать, говори...
     - В институт! Поезжай в институт... Институт на Богородском  шоссе  -
знаешь? Найди Мартынюка... Мартынюк Иван Давыдович. Запомни! Его  там  все
знают.... Председатель месткома... Скажи ему, что я отравился, ботулизм  у
меня... Помираю! Пусть даст хоть две-три капли, я  точно  знаю  -  у  него
есть... Пусть даст!
     - Хорошо, хорошо! Мартынюк Иван Давыдович, две капли... А чего именно
две капли? Он знает?
     На лице Кости появилась странная неуместная улыбка.
     - Скажи: мафусалин! Он поймет...
     Санитары начали спускаться по лестнице, а Костя отчаянно кричит:
     - Феликс! Я за тебя молиться буду!
     - Еду, еду! - кричит вслед Феликс. - Сейчас же еду!
     Из Костиной квартиры выходит врач  и  ждет  лифта.  Феликс  испуганно
спрашивает:
     - Неужели и вправду ботулизм?
     Врач неопределенно пожимает плечом:
     - Отравление. Сделаем анализы, станет ясно.
     - А как вы полагаете, мафусалин от ботулизма помогает?
     - Как вы сказали?
     - Мафусалин, по-моему... - произносит Феликс смущенно.
     - Впервые слышу.
     -  Какое-нибудь  новое  средство,  -  предполагает  Феликс.  Врач  не
возражает.
     - А куда вы Курдюкова сейчас повезете?
     - Во Вторую городскую.
     - А, это совсем рядом...
     Приходит  лифт,  у  "неотложки"  они  расстаются,  и   Феликс   гремя
бутылками, бежит на середину улицы останавливать такси.


     Выбравшись  из  машины,  Феликс  поудобнее  прихватывает  авоську  и,
кренясь под тяжестью,  поднимается  по  широким  ступенькам  под  бетонный
козырек институтского подъезда. В холле  довольно  много  людей,  все  они
стоят кучами  и  дружно  курят.  Феликс  подходит  к  ближайшей  группе  и
осведомляется,  где  ему  найти  Мартынюка,  председателя  месткома.   Его
оглядывают и показывают в потолок. Феликс вручает гардеробщику свой плащ и
берет,  пытается  всучить  авоську,  но  получает  решительный   отказ   и
осторожненько ставит авоську в уголок.
     На втором этаже он открывает дверь в одну  из  комнат  и  вступает  в
обширное светлое помещение, где масса химической посуды, мигают огоньки на
пультах, змеятся зеленоватые кривые на экранах, а  спиною  к  двери  сидит
человек в синем халате. Едва Феликс закрывает за собой дверь, как  человек
этот, не оборачиваясь, рявкает через плечо:
     - В местком! В местком!
     - Ивана Давыдовича можно? - осведомляется Феликс.
     Человек поворачивается к нему и встает. Он огромен и плечист. Могучая
шея, всклокоченная шевелюра, черные глаза.
     - Я сказал - в местком! С пяти до семи! А здесь у  нас  разговора  не
будет. Вам ясно?
     - Я от Кости Курдюкова... От Константина Ильича.
     Предместкома Мартынюк словно налетает с разбегу на стену.
     - От Константина Ильича? А что такое?
     - Он страшно отравился, понимаете? Есть подозрение  на  ботулизм.  Он
очень просил, прямо-таки умолял,  чтобы  вы  прислали  ему  две-три  капли
мафусалина...
     - Чего-чего?
     - Мафусалина... Я так понял, что это какое-то новое лекарство...  Или
я неправильно запомнил? Ма-фу-са-лин...
     Иван Давыдович Мартынюк обходит его и плотно прикрывает дверь.
     - А кто вы, собственно, такой? - спрашивает он неприветливо.
     - Феликс Снегирев. Феликс Александрович...
     - Мне это имя ничего не говорит.
     Феликс взвивается.
     - А мне ваше имя, между прочим, тоже ничего не говорит! Однако я  вот
через весь город к вам сюда перся.
     Иван Давыдович мрачно смотрит на Феликса.
     - Ладно, - произносит он  наконец.  -  Я  сам  этим  займусь.  Идите.
Стойте! В какой он больнице?
     - Во второй городской.
     - Чтоб его там...  Действительно,  другой  конец  города.  Ну  ладно,
идите. Я займусь.
     Внутренне клокоча, Феликс спускается в гардероб, выходит на  крыльцо,
ставит авоську у ноги и достает сигарету.  Повернувшись  от  ветра,  чтобы
закурить, он обмирает: за тяжелой прозрачной  дверью,  упершись  в  стекло
огромными ладонями и выставив бледное лицо  свое,  пристально  смотрит  на
него Иван Давыдович Мартынюк. Словно вурдалак вслед ускользнувшей жертве.


     Народу в трамвае  великое  множество.  Феликс  сидит  с  авоськой  на
коленях, а  пассажиры  стоят  стеной,  и  вдруг  между  телами  образуется
просвет, и Феликс замечает, что в этот просвет пристально смотрят на  него
светлые выпуклые глаза. Лишь секунду видит он эти глаза, клетчатую  кепку,
клетчатый галстук между отворотами клетчатого пиджака, но тут  трамвай  со
скрежетом притормаживает, тела смыкаются, и странный наблюдатель  исчезает
из виду. Некоторое время Феликс хмурится, пытаясь  что-то  сообразить,  но
тут между пассажирами вновь возникает просвет, и выясняется, что клетчатый
наблюдатель мирно дремлет, сложив на животе  руки.  Средних  лет  мужчина,
клетчатый пиджак, грязноватые белые брюки...


     В  зале   Дома   Культуры   Феликс,   расхаживая   по   краю   сцены,
разглагольствует перед читателями.
     - ...С раннего детства меня, например, пичкали классической  музыкой.
Вероятно, кто-то  где-то  когда-то  сказал,  что  если  человека  ежечасно
пичкать классической музыкой, то он к ней помаленьку привыкнет и смирится,
и это будет прекрасно. И началось! Мы жаждали джаза, мы сходили по джазу с
ума - нас душили симфониями. Мы обожали душещипательные романсы -  на  нас
рушили скрипичные концерты. Мы рвались слушать бардов и менестрелей -  нас
травили ораториями. Если бы  все  эти  титанические  усилия  по  внедрению
классической музыки имели бы КПД ну хотя бы как  у  паровоза,  мы  бы  все
сейчас были знатоками и ценителями. А что в результате? Сами видите что  в
результате...
     Под одобрительный шум  в  зале  Феликс  отходит  к  столику  и  берет
очередную записку.
     - "Были ли вы за границей?"
     Смех в зале.
     - Да, был. Один раз в Польше туристом,  два  раза  в  Чехословакии  с
делегацией... Так. А что  здесь?  Гм...  "Кто,  по-вашему,  больше  боится
смерти: смертные или бессмертные?"
     В зале шум. Феликс пожимает плечами и говорит:
     - Странный вопрос. Я на эту тему как-то не думал... Знаете,  по-моему
о бессмертии думают главным образом молодые, а мы, старики, больше  думаем
о смерти!
     И тут он видит, как в середине зала воздвигается  знакомая  клетчатая
фигура.
     - А что  думают  о  смерти  бессмертные?  -  пронзительным  фальцетом
осведомляется клетчатая фигура.
     Этим вопросом  Феликс  совершенно  сбит  с  толку  и  несколько  даже
испуган. Он догадывается, что это неспроста, что есть в этой  сцене  некий
непонятный ему  подтекст,  он  чувствует,  что  лучше  бы  ему  сейчас  не
отвечать, а если уж отвечать, то  точно,  в  самое  яблочко.  Но  как  это
сделать - он не знает, а потому бормочет, пытаясь то ли  сострить,  то  ли
отговориться:
     -  Поживем,  знаете  ли  увидим...  Я,  между  прочим,  пока  еще  не
бессмертный. Мне трудно, знаете ли, о таких вещах судить.
     Клетчатого  уже  не  видно  в  зале,  Феликс  утирается   платком   и
разворачивает следующую записку.


     Покинув Дом Культуры, Феликс решает избавиться от проклятой авоськи с
бутылками. Он пристраивается  в  небольшую  очередь  у  ларька  по  приему
стеклотары и стоит, глубоко задумавшись.
     Вдруг поднимается визг, крики, очередь бросается  врассыпную.  Феликс
очумело вертит головой, силясь понять, что происходит. И видит: с пригорка
прямо на  него,  набирая  скорость,  зловеще-бесшумно  катится  гигантский
МАЗ-самосвал. Судорожно подхватив авоську, Феликс отскакивает в сторону, а
самосвал, промчавшись в двух шагах,  с  грохотом  вламывается  в  ларек  и
останавливается. В кабине никого нет.
     Вокруг кричат, ругаются, воздевают руки.
     Выбравшись из развалин ларька испуганный  приемщик  в  грязном  белом
халате вскакивает на подножку и ожесточенно давит на сигна