? - удивился я. Он свернул куртку в рулон и положил
у своих ног. - Так она и до утра не просохнет.
     Он хихикнул.
     - Не беспокойтесь, ей-богу. Мне до  утра  ждать  не  придется.  Пусть
здесь полежит.
     И тут я заметил одну странную вещь. Эта черная рубашка  у  него  тоже
была вся в грязи. Грязь уже подсохла и отваливалась  серыми  струпьями.  Я
сразу подумал: как это так много грязи могло попасть  ему  под  куртку?  С
другой стороны - глупо лазить под  машиной  в  трико,  если  есть  толстая
стеганая куртка.
     Незнакомец грел руки над керогазом и смотрел на огонь.  Он  задумчиво
улыбался. Странное у него было лицо. По-моему,  он  совершенно  забыл  обо
всем - и обо мне, и о первобытной грязи... Конечно, про машину он врал, но
кому придет в голову бродить ночью под дождем в таком  балетном  наряде?..
Чем-то он мне нравился все-таки  -  может  быть,  по  контрасту  с  нудным
престарелым академиком... Я сказал:
     - Хотите водки? - Он все еще вздрагивал и поеживался.
     Он поднял на меня глаза, и я  увидел,  что  он  колеблется.  Тогда  я
встал, сходил за водкой и принес два стакана. Он уставился на водку, затем
снова посмотрел на меня.
     - Знаете... - нерешительно сказал он. - Пожалуй,  не  стоит...  -  Он
снова посмотрел на водку и вдруг махнул рукой. - А ну их всех! Выпью!
     Он взял свой стакан, чокнулся со мной и выпил  залпом.  Я  пододвинул
ему холодные котлеты и налил еще. Он подмигнул мне, снова махнул  рукой  и
снова выпил.
     - Все равно никто не узнает, - заявил он. - А  узнают,  так  тоже  не
беда.
     Я заметил у него на ладони свежие царапины. Под  ногтями  было  полно
грязи, а один ноготь был сломан и надорван, и на нем запеклась кровь.
     Он взял с тарелки котлету, сунул ее целиком в рот и невнятно спросил:
     - Что тут у вас новенького?
     - Где это - у нас?
     Он немножко смешался.
     - Ну здесь, в этих краях... И вообще... Я на своей  машине  газет  не
получаю.
     Я сказал, что на своей даче тоже не получаю газет. Он кивнул и  снова
протянул руки к огню.
     - А тут у вас ничего... Только холодно.
     - Погода дрянная, - сказал я. - Лето называется...
     - Да, погодка не летняя, - сказал он с удовольствием. - Дождь. Кругом
дождь. Я там влез в кусты - мокро, ужас! - Он радостно засмеялся.
     Странный он был  человек:  грязный,  мокрый,  промерзший  и  все-таки
чем-то необычайно довольный.
     - Так что же у вас за машина? - спросил я иронически.
     - "Победа", - быстро ответил он. Слишком быстро.
     - Не вездеход?
     - Да нет, пожалуй, не вездеход.
     - И вас, конечно, снесло в кювет, - сказал я.
     - А почему - конечно? Впрочем, действительно  снесло.  И  представьте
себе, именно в кювет... А скажите, сельсовет у вас тут есть?
     Врал он весело и совершенно откровенно - он даже не пытался  скрывать
этого.
     - Нет, сельсовета у нас нет, - сказал я  медленно.  -  У  нас  дачный
поселок. А зачем вам сельсовет?
     Он засмеялся мне в лицо:
     - А как же! Машину вытащить надо? Надо. А чем тащить? Трактором?
     - Да, - сказал я неопределенно. - Действительно... Трактором.
     Наступило молчание. Он смотрел на меня с откровенной насмешкой. Тогда
я сказал внушительно:
     - А вот милиция у нас есть. Совсем рядом - через два дома...
     Незнакомец замахал на меня руками.
     - Ну зачем же милиция?!  -  закричал  он.  -  Давайте  уж  как-нибудь
обойдемся без милиции!
     - Давайте, - согласился я.  Он  мне  нравился  несмотря  ни  на  что.
Бдительность моя дремала.
     - Славный у вас поселок, - заявил он неожиданно.  -  Тут  дачу  можно
снять?
     - Чего славного? - проворчал я. - Грязища да скука...
     - Скука? Какая же это скука? Кругом зелень, речка, наверное, есть...
     - Речка есть, - сказал я.
     - Ну вот видите! И девушки здесь, наверное, приятные...
     - Откуда здесь девушки, - сказал я сердито.  -  Одни  жены  дачные  -
поперек себя шире...
     Он  так  и  залился  смехом,  совершенно  детским,  и  долго  не  мог
остановиться, а потом вдруг настороженно прислушался и спросил:
     - А до города далеко отсюда?
     - Километров тридцать.
     Я увидел, что вокруг его свернутой куртки натекло воды. Я нагнулся  и
протянул к куртке руку - он поймал меня за запястье.
     - Не надо... - попросил он. Пальцы у него были горячие и твердые, как
железо.
     - Она же вся мокрая... - сказал я и попытался освободиться.
     Он легко отвел мою руку.
     - Ей-богу, не надо. Так высохнет. И потом я скоро все равно пойду.
     Он отпустил мою руку.
     - Куда же вы пойдете  в  такой  дождь?  -  сказал  я.  -  Оставайтесь
ночевать.
     Он подмигнул мне.
     - А машина? Вдруг сопрут!..
     - Как хотите, - сухо сказал я.
     Все-таки он очень утомлял, этот странный человек. А он  весело  запел
"Как в моем садочке...", опустился на корточки и стал  разворачивать  свою
неприкосновенную куртку. Когда он развернул ее, откуда-то выпала маленькая
черная коробочка и стукнулась об  пол.  Он  ее  сразу  подхватил  и  сунул
обратно в куртку. Я заметил только, что на коробочке горел зеленый огонек.
     - Чуть не раскокал... - прошептал незнакомец и снова  свернул  куртку
изнанкой внутрь. Я промолчал.
     Он легко вскочил и бесшумно подошел к окошку. Я сидел и смотрел,  как
он, прижав лицо к стеклу, вглядывается в темноту.
     - Это главная улица, да? - спросил он, не оборачиваясь.
     Я сказал, что главная. Великолепного  сложения  был  этот  человек  -
стройный, плечистый, настоящий боец. Черное трико словно обливало его.
     Он повернулся, несколько раз прыгнул на месте -  мягко,  как  кот,  и
сказал весело:
     - Вот я и обсох. Спасибо.
     - На здоровье, - буркнул я  и  подумал,  а  не  спросить  ли  у  него
все-таки документы. Но в эту минуту на улице взревели  моторы,  и  в  окна
ударил свет прожектора.
     - Прекрасно! - сказал незнакомец. - Это за мной.
     Он сразу как-то подтянулся, перестал улыбаться, торопливо подобрал  и
набросил на плечи свою куртку и снова подошел к окну.  Я  увидел,  что  он
открывает окно, и на всякий случай поднялся. На улице  под  дождем  стояли
две огромные машины на гусеницах. Послышались  голоса.  Незнакомец  открыл
окно и высунулся по пояс. "Сейчас он сунет  руку  в  задний  карман..."  -
подумал я и приготовился на него прыгнуть. Но он только крикнул:
     - Ксан Ксаныч, я здесь!
     На  улице  радостно   заорали   в   несколько   голосов.   Послышался
беспорядочный топот, зачавкала грязь. Злобно взвыла  напуганная  соседская
дворняга. В сенях загремело - вероятно,  все  та  же  канистра,  -  кто-то
чертыхнулся сдавленным голосом.
     Незнакомец повернулся и  шагнул  мимо  меня.  Дверь  распахнулась.  В
комнату ввалились сразу трое -  удивительно,  как  они  втиснулись.  Один,
маленький, в мокром черном плаще, остался на пороге, а двое - бородатый  и
в очках - сразу кинулись к моему незнакомцу и принялись его обнимать.
     - Жив, Вовка, жив!..
     - У-у, медведь здоровый...
     - Руки-ноги целы?.. Ой, не дави так!..
     - А где она? - спросил незнакомец.
     - Кончилась, Вова!  -  сказал  бородатый  и  лихо  сдвинул  шляпу  на
затылок.
     - Ничего, главное - ты у нас остался...
     - ...нашли? - тут мой незнакомец употребил  какое-то  сложное  слово,
какой-то, видимо, термин, которого я не понял.
     - Все, все нашли, - нежно сказал бородатый и снова обнял его.  -  Все
нашли и еще полмешка луку в придачу!..
     - Штаны твои нашли... - сказал очкастый. Маленький в черном плаще все
смотрел на меня,  приятно  улыбаясь  одними  губами.  У  меня  было  такое
ощущение, что я ему очень не нравлюсь.
     - А я-то искал-искал, - сказал незнакомец.  -  Нет  штанов!  В  грязи
вывалялся как свинья. Куртку сразу нашел, а штаны - нет.
     - Ну, пошли, -  сказал  бородатый  и  поволок  незнакомца  к  выходу.
Незнакомец дошел до дверей и вдруг остановился.
     - Подождите, с хозяином надо проститься... - Он повернулся ко мне.  -
Спасибо   вам   за   ласку,   товарищ...   Простите,   не   знаю    вашего
имени-отчества...
     Он добродушно и растроганно улыбнулся  и  вдруг  подмигнул.  Я  молча
поклонился. Мне было неловко. Все смотрели на меня, особенно - маленький в
черном плаще. Незнакомец сунул-таки руку в задний карман,  покопался  там,
что-то вытащил, вложил мне в ладонь и вышел. Остальные последовали за ним,
разговаривая во весь голос, и даже двери за собой не закрыли.
     Я поднял руку к глазам. На ладони у меня лежал камешек.  Обыкновенный
камешек, пористый, серенький, похожий на песчаник. Голоса уже  раздавались
во дворе. Отчаянно заливалась дворняга. В голове у меня все шло кругом,  и
я ничего не понимал.
     Вдруг кто-то сказал: "Извините". Передо  мной  стоял  тот,  в  черном
плаще, и приятно улыбался.
     - Извините, - повторил он и осторожно взял камешек у меня с ладони.
     - Что это? - спросил я.
     Он внимательно посмотрел на меня, потом - мельком - на камешек, потом
снова на меня.
     - Это так... Шутка... Спокойной ночи. Простите нас за беспокойство...
     Он повернулся и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
     За окном взревели моторы, и свет фар снова скользнул по окну.
     Я посмотрел на пустую ладонь. Шутка, подумал я. Вот  так  шутка...  Я
стоял  посреди  комнаты,  смотрел  на  стол,  где   громоздилась   история
престарелого академика, на пустой табурет, на воняющий керогаз, на  мокрый
след неприкосновенной куртки на полу и слушал, как затихает, удаляясь, рев
могучих моторов.





                            Аркадий СТРУГАЦКИЙ
                             Борис СТРУГАЦКИЙ

                             БЕДНЫЕ ЗЛЫЕ ЛЮДИ




     Царь сидел голый. Как нищий дурак на базаре, он сидел,  втянув  синие
пупырчатые ноги,  прислонясь  спиной  к  холодной  стене.  Он  дрожал,  не
открывая глаз, и все время прислушивался, но было тихо.
     В полночь он проснулся от кошмара и сразу же понял,  что  ему  конец.
Кто-то хрипел и бился под дверью  спальни,  слышались  шаги,  позвякивание
железа и пьяное бормотание дядюшки Бата, его высочества: "А ну, пусти... А
ну, дай я... Да ломай ее, стерву, чего там..." Мокрый от ледяного пота, он
бесшумно скатился с постели, нырнул в потайной  шкаф  и,  не  помня  себя,
побежал по подземному коридору.  Под  босыми  ногами  хлюпало,  шарахались
крысы, но тогда он ничего не  замечал  и  только  сейчас,  сидя  у  стены,
вспомнил все: и темноту, и осклизлые стены, и боль  от  удара  головой  об
окованные двери храма, и свой невыносимо высокий визг.
     Сюда им не войти, подумал он. Сюда никому не войти. Только если  царь
прикажет. А царь-то не прикажет... Он истерически хихикнул. Нет  уж,  царь
не прикажет! Он осторожно разжмурился и увидел свои синие безволосые  ноги
с ободранными коленками. Жив еще, подумал он. И _б_у_д_у_ жив, потому  что
сюда им не войти.
     Все в храме было  синеватое  от  холодного  света  лампад  -  длинных
светящихся трубок, протянутых под потолком. Посередине стоял на возвышении
Бог, большой, тяжелый, с блестящими мертвыми глазами. Царь  долго  и  тупо
смотрел, пока Бога не заслонил вдруг плюгавый служка, совсем  еще  сопляк.
Раскрыв рот и почесываясь, он стоял и глазел на голого  царя.  Царь  снова
прикрыл глаза. Сволочь, подумал он, гаденыш вшивый, скрутить ублюдка  -  и
собакам, чтобы жрали... Он сообразил, что не запомнил хама как следует, но
служки уже не  было.  Сопливый  такой,  хлипкий...  Ладно,  вспомним.  Все
вспомним, дядюшка Бат, ваше высочество. При отце небось  сидел  в  уголке,
пил себе потихоньку да помалкивал, на глаза боялся попасть, знал, что царь
Простяга подлого предательства твоего не забыл...
     Велик был отец, с привычной завистью подумал  царь.  Будешь  великим,
если у тебя в советниках ангелы Божьи во плоти. Все знают, все их  видели:
лики страшные, белые, как молоко, а одежды такие, что  не  поймешь,  голые
они или как... И стрелы у них были огненные,  как  бы  молнии,  кочевников
отгоняли этими стрелами, и хотя метали в небо, половина орды  покалечилась
со страху. Дядюшка Бат, его высочество, шептал  как-то,  пьяно  отрыгивая,
что стрелы те метать может каждый, нужны  лишь  особые  пращи,  которые  у
ангелов есть и которые у них хорошо бы взять. А он еще тогда сказал - тоже
был пьяный, - что раз хорошо взять, то и надо взять, чего там... И  вскоре
после этого  застольного  разговора  один  ангел  упал  со  стены  в  ров,
поскользнулся, наверное. Рядом с ним во рву нашли дядюшкина  телохранителя
с дротиком между лопаток. Темное это  было  дело,  темное...  Хорошо,  что
народ ангелов никогда не жаловал, страшно было на них глядеть, хотя  и  не
понять, почему страшно, -  ангелы  были  люди  приветливые,  веселые.  Вот
только глаза у них были страшные. Маленькие, блестящие, и  все  бегают  да
бегают... нечеловеческие глаза, немирные. Так народ и  промолчал,  хотя  и
дал ему отец, царь Простяга, такую волю,  что  вспомнить  стыдно...  и  то
сказать, отец до Переворота, говорят, шорником был. За такие  разговоры  я
потом самолично глаза вырывал и в уши зашивал. Но помню, сядет он, бывало,
под вечер на пороге Хрустальной Башни, примется  кожу  кроить  -  смотреть
приятно. А я рядом примощусь, прижмусь к  его  боку,  тепло,  уютно...  Из
комнат ангелы поют, тихо так, слаженно, отец им подтягивает - он  их  речь
знал, - а вокруг просторно, никого нет... не то что сейчас, стражников  на
каждом углу понатыкано, а толку никакого...
     Царь горестно всхлипнул. Да, отец хороший был, только  слишком  долго
не помирал. Нельзя же так при живом сыне... Сын ведь тоже царь, сыну  тоже
хочется... А Простяга все не стареет, мне уже за пятьдесят  перевалило,  а
он все на вид моложе меня... Ангелы, видно, за  него  Бога  просили...  За
него просили, а за  себя  забыли.  Второго,  говорят,  прижали  в  отцовой
комнате, в руках у него было  по  праще,  но  биться  он  не  стал,  перед
смертью, говорят, кинул обе пращи за окно, лопнули они синим огнем, и пыли
не осталось... Жалко было пращей... А Простяга, говорят, плакал  и  упился
тогда до полусмерти - первый раз за свое царствование -  искал  все  меня,
рассказывают, любил меня, верил...
     Царь подтянул колени к подбородку, обхватил ноги руками. Ну и что  ж,
что верил? Меру надо было знать, отречься, как другие делают...  да  и  не
знаю я ничего, и знать не желаю. Был только разговор  с  дядюшкой,  с  его
высочеством.
     "Не стареет, - говорит, -  Простяга".  -  "Да,  -  говорю,  -  а  что
поделаешь, ангелы за него просили". Дядюшка тогда осклабился,  сволочь,  и
шепчет: "Ангелы, - говорит, - нынче песенки уже не здесь поют". А я возьми
и ляпни: "Ух это верно, и на них управа нашлась, не только на  человеков".
Дядюшка посмотрел на меня трезво и сразу ушел... Я ведь ничего такого и не
сказал... Простые слова, без умысла... А через неделю  помер  Простяга  от
сердечного удара. Ну и что? И пора ему было. Казался только молодым, а  на
самом деле за сто перешел. Все помрем...
     Царь встрепенулся и, прикрываясь, неловко  поднялся  на  корточки.  В
храм вошел верховный жрец Агар, служки вели его под руки. На  царя  он  не
взглянул, приблизился к  Богу  и  склонился  перед  возвышением,  длинный,
горбатый, с грязно-белыми волосами до пояса. Царь злорадно подумал: "Конец
тебе, ваше высочество, не успел, я тебе не Простяга, нынче же  свои  кишки
жрать будешь, пьяная сволочь..." Агар проговорил густым голосом:
     - Бог! Царь хочет говорить с тобой! Прости его и выслушай!
     Стало тихо, никто не смел вздохнуть. Царь соображал:  когда  случился
великий потоп и лопнула земля, Простяга просил Бога помочь, и Бог явился с
неба комом огня в тот же вечер, и в ту же ночь земля закрылась, и не стало
потопа. Значит, и сегодня так будет. Не успел дядюшка, ваше высочество, не
успел! Никто тебе теперь не поможет...
     Агар выпрямился. Служки, поддерживавшие его, отскочили и  повернулись
к Богу спиной,  пряча  головы  руками.  Царь  увидел,  как  Агар  протянул
сложенные ладони и положил на грудь Бога. У Бога тотчас загорелись  глаза.
От страха царь  стукнул  зубами:  глаза  были  большие  и  разные  -  один
ядовито-зеленый, другой белый, яркий,  как  свет.  Было  слышно,  как  Бог
задышал, тяжело, с потрескиванием, словно чахоточный. Агар попятился.
     - Говори, - прошептал он. Ему, видно, тоже было не по себе.
     Царь опустился на четвереньки и пополз к возвышению. Он не знал,  что
делать и как поступать. И он не знал, с чего начинать и  говорить  ли  всю
правду. Бог  тяжело  дышал,  похрипывая  грудью,  а  потом  вдруг  затянул
тихонько и тоненько - жутко.
     - Я сын Простяги, - с  отчаянием  сказал  царь,  уткнувшись  лицом  в
холодный камень. - Простяга умер. Я прошу защиты от заговорщиков. Простяга
совершал ошибки. Он не ведал, что делал. Я  все  исправил:  смирил  народ,
стал велик и недоступен, как ты, я собрал войско... А  подлый  Бат  мешает
мне начать завоевание мира... Он хочет убить меня! Помоги!
     Он поднял голову. Бог, не мигая, глядел ему в лицо зеленым  и  белым.
Бог молчал.
     - Помоги... - повторил царь. - Помоги! Помоги! -  Он  вдруг  подумал,
что делает что-то не так и  Бог  равнодушен  к  нему,  и  совсем  некстати
вспомнил: ведь говорили, что отец его, царь Простяга,  умер  вовсе  не  от
удара, а был убит здесь, в храме, когда убийцы вошли, никого не  спросясь.
- Помоги! - отчаянно закричал он.  -  Я  боюсь  умереть  сегодня!  Помоги!
Помоги!
     Он скрючился на каменных плитах, кусая руки  от  нестерпимого  ужаса.
Разноглазый Бог хрипло дышал над его головой.
    - Старая гадюка, - сказал Толя. Эрнст молчал. На экране
сквозь искры помех черным уродливым пятном расплылся человек,
прижавшийся к полу. - Когда я думаю, - снова заговорил Толя, -
что, не будь его, Аллан и Дерек остались бы живы, мне хочется
сделать что-то такое, что ты никогда не хотел делать.
     Эрнст пожал плечами и отошел к столу.
     - И я всегда думаю, - продолжал Толя, - почему Дерек не  стрелял?  Он
мог бы перебить всех...
     - Он не мог, - сказал Эрнст.
     - Почему не мог?
     - Ты пробовал когда-нибудь стрелять в человека?
     Толя сморщился, но ничего не сказал.
     - В том-то и дело, - сказал Эрнст. - Попробуй хоть  представить.  Это
почти так же противно.
     Из  репродуктора  донесся  жалобный  вой.   "ПОМОГИ  ПОМОГИ  Я  БОЮСЬ
ПОМОГИ..." - печатал автомат-переводчик.
     - Бедные злые люди... - сказал Толя.



     Аркадий и Борис Стругацкие.
     О странствующих и путешествующих

     Вода в глубине была не очень холодная, но я все-таки замерз. Я  сидел
на  дне  под  самым  обрывом  и  целый  час  осторожно  ворочал   головой,
всматриваясь в  зеленоватые мутные  сумерки. Надо  было сидеть неподвижно,
потому что септоподы - животные чуткие и недоверчивые, их можно  отпугнуть
самым слабым звуком, любым резким движением, и тогда они уйдут и  вернутся
только ночью, а ночью с ними лучше не связываться.
     Под ногами у меня копошился угорь, раз десять проплывал мимо и  снова
возвращался  важный  полосатый  окунь.  И  каждый  раз он останавливался и
таращил  на  меня  бессмысленные  круглые  глаза.  Стоило  ему  уплыть - и
появлялась  стайка  серебристой  мелочи,  устроившая  у  меня  над головой
пастбище. Колени  и плечи  у меня  окоченели совершенно,  и я беспокоился,
что Машка меня не  дождется и полезет в  воду искать и спасать.  Я в конце
концов до того отчетливо представил себе, как она сидит одна у самой  воды
и ждет, и  как ей страшно,  и как хочется  нырнуть и отыскать  меня, - что
совсем  было  решился  вылезать,  но  тут  наконец  из  зарослей,  шагах в
двадцати справа выплыл септопод.
     Это был  довольно крупный  экземпляр. Он  появился бесшумно  и сразу,
как привидение,  округлым серым  туловищем вперед.  Белесая мантия  мягко,
как-то расслабленно и безвольно пульсировала, вбирая и выталкивая воду,  и
он