ная, что делать, но потом все-таки
пошел дальше вдоль запачканной кровью борозды. Она тянулась, петляя  между
кустами, зеленые ветви елей над нею выпрямились, освобожденные от  снежных
шапок. Иногда борозду пересекала цепочка следов босых  ног.  Потом  Марков
заметил впереди какое-то движение и остановился, судорожно сжав ружье.
     Впереди в кустах кто-то был - кто-то живой,  пестрый,  яркий,  словно
раскрашенная  кукла.  Он  сразу  замер,  и  Марков  не  мог  как   следует
рассмотреть его. Сквозь заснеженный лапник просвечивали желтые  и  красные
пятна, и Маркову казалось, что он слышит тяжелое дыхание. Он шагнул вперед
и хрипло крикнул: "Кто там? Стрелять  буду".  Никто  не  отозвался.  Потом
краем глаза Марков заметил какое-то движение  слева  и  резко  повернулся,
выставив вперед ружье.
     Прямо на него из-за деревьев выбежал удивительный  человек.  Если  бы
этот человек был в полушубке или в ватнике и держал бы в руках  топор  или
ружье, Марков автоматически упал бы боком в снег, выбросив на  лету  перед
собой двустволку, и хладнокровно расстрелял бы его. Но  человек  был  гол,
весь размалеван красным и желтым, а в руке у него была длинная заостренная
палка. Марков,  открыв  рот,  смотрел,  как  он  бежит,  с  необыкновенной
легкостью выдергивая ноги из  снега.  Затем  человек  замедлил  бег,  весь
изогнулся  и,  дико  крикнув,  метнул  в  Маркова   свое   копье.   Марков
инстинктивно присел и, не удержавшись  на  скрещенных  лыжах,  опрокинулся
набок. Он был очень удивлен и испуган, и тем не менее странный полет копья
даже тогда  поразил  его.  Брошенное  с  силой,  оно  отделилось  от  руки
размалеванного человека и медленно поплыло  по  воздуху.  Оно  отстало  от
бегущего, а потом, все набирая скорость, обогнало  его  и  пронеслось  над
головой Маркова с вибрирующим  свистом.  Марков  еще  слышал,  как  оно  с
треском врезалось в чащу, словно по кустам дали очередь разрывными пулями,
но тут на Маркова  навалились  со  всех  сторон.  Крепкие  маленькие  руки
схватили  его  за  лицо,  опрокинули  на  спину,  он  почувствовал  резкий
неприятный запах, жестокий удар в подбородок, рванулся, и его оглушили.
     Очнувшись, он обнаружил, что лежит в  снегу  под  деревом.  Слышались
незнакомые голоса, какие-то неопределенные звуки, скрип. Неприятно и остро
пахло. Он сразу все вспомнил и сел, опершись спиной  о  ствол.  Перед  ним
была обширная поляна, и на ней - полно  народу.  У  Маркова  запестрело  в
глазах. Всюду сновали, крича во все горло, маленькие, голые, размалеванные
яркими  красками  люди.  Рядом  с  Марковым  такой  же  человек  кричал  и
размахивал копьем. А на другом конце поляны грузно лежало в снегу  длинное
серое сооружение, похожее не  то  на  ковчег,  не  то  на  огромный,  чуть
расплывшийся огурец. Один конец сооружения  был  тупо  срезан,  как  корма
корабля. Другой был заострен и приподнят.
     Марков зачерпнул снегу и потер лоб и щеки. Он был  без  шапки  и  без
ватника, ружье куда-то пропало.  Человек,  стоявший  рядом,  повернулся  к
Маркову и что-то сказал, зябко шевеля губами.  Вид  у  него  был  дикий  и
свирепый  -  широкое  скуластое  лицо,  расписанное   желтыми   зигзагами,
щетинистые желтые волосы, большие злые глаза. Видно было,  что  он  сильно
замерз и челюсти у него сводит от холода.
     - Что вам надо? - сказал Марков. - Кто вы такие?
     Человек снова что-то  сказал  злым  гортанным  голосом,  затем  ткнул
Маркова копьем. Копье было тяжелое, тупое, без всякого наконечника. Марков
с трудом встал на ноги. Его сразу затошнило, закружилась  голова.  Человек
снова выкрикнул несколько слов и снова ткнул его  копьем,  не  сильно,  но
очень решительно. Марков, стараясь выиграть время, пока перестанет мутить,
послушно пошел вперед, а человек  двинулся  за  ним  по  пятам,  время  от
времени постукивая его копьем то справа, то слева,  указывая  направление.
Он гнал Маркова, как вола, а Марков чувствовал себя совершенно разбитым  и
никак не мог собраться с мыслями. Отчаянно болела голова.
     Возле галеры Марков остановился и, обернувшись, посмотрел  на  своего
погонщика. Тот что-то проорал, погрозил копьем и отошел в сторону. Тут все
на поляне разразились отчаянным воем, страшным визгом заверещала свинья, и
Марков увидел, как ее волокут к борту галеры. Свинью подняли  на  руках  и
перевалили в узкую щель, которую Марков сначала не заметил. Люди на поляне
перестали орать и размахивать копьями, сгрудились в толпу и тоже подошли к
галере. Марков поймал себя на том, что пытается сосчитать их. Он  насчитал
три десятка маленьких размалеванных и еще четырех  рослых  людей  с  серой
кожей. С рослыми обращались неуважительно: на них  замахивались,  кричали,
то и дело подбегали к ним и  толкали  или  пинали  ногами,  а  те  только,
жмурясь, прикрывали лица и шли,  куда  их  толкают.  Это  было  тем  более
странно, что они как  на  подбор  были  здоровенные  мужчины  с  огромными
мускулами...
     Гвалт стоял, как  на  вокзале  во  время  эвакуации.  Голова  Маркова
раскалывалась на части, так что он даже плохо видел. Он ощупал темя -  там
была огромная мягкая шишка, а волосы слиплись и смерзлись.
     Серокожих рослых медленно подогнали к галере и построили в ряд  возле
Маркова, и это ему очень не понравилось, тем более что  десяток  маленьких
копейщиков столпились напротив них в нескольких шагах, крича друг на друга
и тыча пальцами в Маркова и рослых. Марков поглядел на своих соседей.  Вид
у них был забитый и удрученный, так что надеяться на них  не  приходилось.
Тут Марков обнаружил свой ватник. Он был на одном из  маленьких,  пожалуй,
на самом маленьком и размалеванном с головы  до  ног.  Этот  малыш  кричал
больше всех, яростно подпрыгивал, замахивался на  других  и  пихался.  Его
слушались, но не очень. В  конце  концов  он  ударил  кого-то  древком  по
голове, подбежал к рослым, схватил одного за руку и потащил за собой.  Тот
слабо упирался, тихонько скуля. Все завопили, но  потом  разом  смолкли  и
уставились на Маркова. Малыш в ватнике бросил рослого, подскочил к Маркову
и схватил его за рукав. Марков рванулся и  высвободился.  Все  заговорили,
замахали руками и неожиданно  полезли  в  галеру.  У  Маркова  отлегло  от
сердца. Трое рослых забрались последними, с трудом протиснувшись  в  узкую
щель.
     Поляна опустела.  Около  галеры  остались  только  малыш  в  ватнике,
выбранный им верзила, стоявший понуро в тихом отчаянии,  и  Марков.  Малыш
обежал галеру кругом, посмотрел на небо, окинул взглядом поляну и верхушки
деревьев и вдруг заорал диким голосом, уставив копье в грудь рослому.  Тот
стал пятиться, уперся спиной в борт, не сводя глаз с копья,  а  малыш  все
наступал на него, оттесняя к корме. Марков  тоже  попятился  к  корме.  За
кормой все остановились, и малыш снова  принялся  прыгать,  бесноваться  и
орать во все горло. Марков никак не мог понять, чего он хочет. -  Чего  ты
орешь? - спросил он. Малыш заорал еще громче. Марков оглянулся на рослого.
Рослый,  расставив  ноги,  всем  телом  давил  на  широкую  серую   стену,
нависавшую над ними. Видно, он пытался сдвинуть с места всю галеру, и  это
показалось  Маркову  таким  же  бессмысленным,  как  если  бы  он  пытался
передвинуть  двухэтажный  дом.  Но  рослый  не   видел   в   этом   ничего
бессмысленного: он натужно кряхтел, упираясь в корму грудью и напряженными
руками. Тогда Марков тоже уперся в корму.
     Корма возвышалась над головами метра на три. На  ощупь  она  была  не
деревянной, скорее,  она  была  сделана  из  какого-то  минерала,  серого,
пористого,  покрытого  темными  потеками.  Малыш  уперся  копьем  и   тоже
навалился. Все трое пыхтели  от  напряжения,  толкая  и  упираясь,  словно
вытаскивая из грязи буксующую машину,  и  Марков  хотел  уже  бросить  эту
дурацкую затею, как вдруг почувствовал, что корма подается. Он не  поверил
себе.  Но  корма  подавалась,  она  уходила  от  него,  и   ему   пришлось
переступить, чтобы не упасть.  У  него  было  такое  ощущение,  словно  он
сталкивал в воду тяжелый  плот.  Малыш  поднял  копье  и  крикнул.  Рослый
остановился. Марков еще раз переступил и тоже остановился.
     Это было необычайное  зрелище:  огромная  неуклюжая  галера  медленно
ползла на брюхе по снегу, воздух постепенно  наполнялся  скрипом.  Рослый,
косясь на малыша, стал медленно обходить корму. Малыш прикрикнул на него и
ударил Маркова древком по плечу. Марков отскочил и развернулся. Малыш тоже
отскочил и выставил перед собой копье. Движения у него были  стремительные
и хищные. А рослый вдруг перестал красться и со всех ног  пустился  бежать
за уползающей галерой. Галера ползла все быстрее.
     Тогда малыш прыгнул в сторону и, обогнув Маркова,  тоже  помчался  за
галерой. Марков все еще не понимал,  что  происходит.  Галера  увеличивала
скорость. Малыш обогнал рослого, подпрыгнул  и  ухватился  за  края  щели.
Навстречу ему потянулись руки, его схватили за руки, под мышки и  потянули
внутрь. Рослый взвизгнул, рванулся и ухватился за его ноги.  Малыш  ужасно
заорал и выронил копье. Галера уже не ползла, она скользила по воздуху,  и
скорость ее стремительно нарастала. С шумом рухнуло  дерево,  стоявшее  на
пути.  Марков  смотрел  вслед.  Это  было  жутко  и  грандиозно:  огромное
неуклюжее сооружение, грубое  и  угловатое,  уходило  в  небо,  все  круче
задирая нос. Некоторое время ноги рослого еще болтались в  воздухе,  затем
его тоже втянули в щель. Галера свечой уходила  к  тучам.  Марков  услышал
ревущий свист, словно летел реактивный самолет, и она скрылась. Рев затих,
и Марков остался один.
     Он обвел глазами поляну. Растоптанный снег, красные пятна  на  снегу,
широкий прямой овраг до самой земли... Он пощупал темя. Было очень больно,
и он застонал. Надо было добираться до жилья, а он не знал, где находится,
и даже не пытался сориентироваться, так у него все перемешалось в голове.
     Пошел снег, стало темнее. Держась за голову и  постанывая  на  каждом
шагу, Марков побрел вдоль борозды, оставленной галерой. Он  увидел  копье,
брошенное малышом, и поднял его, пытаясь рассмотреть, хотя от боли слезами
застилало глаза. Копье было тяжелое, черное, шершавое. Опираясь  на  него,
Марков пошел дальше. Снег падал все гуще, и все сильнее болела  голова,  и
скоро Марков перестал соображать, куда он идет и зачем. Пал Палыч с  шумом
допил чай из блюдца, подставил свою огромную расписную чашку  под  самовар
и, повернув краник, смотрел, как закрученной струйкой бежит кипяток.
     - Викинги, говоришь... - сказал он негромко.
     Бабка Марья стучала топором, колола лучину для растопки. В доме  было
тепло, разбитое окошко заткнули тулупом. Марков сидел за столом,  подперев
рукой забинтованную голову.
     - Плохо, брат, - сказал Пал Палыч. -  Я  как  вернулся,  увидел  твой
рюкзак, сразу подумал - плохо...
     - Почему же плохо?  -  слабым  голосом  сказал  Марков.  -  Наоборот!
Открытие, Пал Палыч! Открытие!
     - Н-да-а, - неопределенно прогудел Пал Палыч, отводя глаза и  наливая
в блюдце чай.
     - Я думаю так, - продолжал Марков слабым  голосом.  -  Прилетали  они
издалека, не знаю  откуда,  но  есть  у  них  там,  наверное,  дерево  или
какой-нибудь минерал с особенными свойствами. И стали они строить летающие
корабли. Смелые, черти!.. - И он сморщился от тошноты.
     Пал Палыч со стуком поставил блюдце на стол.
     - Как это у тебя получается, Олег Петрович, - сказал он. -  Не  знаю,
не знаю... Дикари голые, по воздуху летают  и,  значит,  свиней  воруют...
Неувязочка! Брось ты про это думать, Олег Петрович. Выпей-ка ты еще  чайку
с малиной. Водки я тебе, пожалуй, больше не дам, пусть голова  заживет,  а
чаек пей. Боюсь, не прохватило бы тебя...
     Марков переждал, пока прошла тошнота.
     - Надо немедленно сообщить в Москву, - сказал он. - Прямо в  Академию
наук. А что касается голых дикарей... Сто тысяч лет назад, Пал Палыч, наши
предки, такие же вот дикари, сколотили первый плот и поплыли на нем  вдоль
берега. Они тоже не знали, почему плот плавает, почему  дерево  не  тонет.
Сто тысяч лет оставалось до Архимеда, да что там - многие не знают этого и
сейчас. А предки плавали, строили плоты, потом лодки  и  -  плавали.  Ведь
закон Архимеда понадобился только для тех, кто строил железные корабли,  а
деревянные прекрасно плавали и без закона.  Так  и  эти...  Им  наплевать,
почему этот материал летает по воздуху. Построили корабль, набились в него
и пошли добычу искать.
     - Н-да, - сказал Пал Палыч. - Ты, Олег, вот что... Не  хотел  я  тебе
говорить, да, видно, надо сказать. Бред это у тебя, померещилось тебе.
     Марков непонимающе уставился на него.
     - Как это - бред.
     - Так вот. Лесиной тебя  оглушило.  В  беспамятстве  ты  все  с  себя
посрывал, в одной тельняшке по лесу бродил. Ружье где-то бросил, так я его
и не нашел...
     - Постой, постой, Пал Палыч, - сказал Марков. - А дом пустой как  же?
А кровь на снегу? А следы?.. Окно  выбито,  все  двери  открыты...  И  кот
Муркот...
     Пал Палыч крякнул и почесал в затылке.
     - Надо же, - сказал он, глядя веселыми глазами. - Как это у тебя  все
переделалось!.. Свинью я колол, Олег, свинью!.. А она у меня вырвалась и -
с ножом - через двор да в лес! Я за ней, поскользнулся - в  стекло  въехал
локтем... Понял? Трезора с цепи спустил, мать выскочила, тоже  за  свиньей
побежала... Ведь верно, мать?
     - Что это ты? - сказала бабка Марья.
     - Свинью, говорю, колол! - заревел Пал Палыч.
     - А?
     - Свинью, говорю!
     - Нет уж ее, - сказала бабка, качая головой. - Нет уж свинки...
     - Ничего не понимаю, - сказал Марков.
     - А тут и понимать нечего, - сказал Пал Палыч. - Академии наук тут не
нужно. Вернулся я со свиньей, гляжу -  твой  рюкзак.  Я  по  следу.  Нашел
сначала место, где тебя пришибло. Потом лыжи нашел. А потом  уж  к  вечеру
гляжу - сам идешь, за деревья держишься.  Я  было  подумал,  что  обобрали
тебя...
     - Где это было? - спросил Марков.
     - А километрах в пяти к северу, где мы с тобой в прошлом  году  зайца
гоняли.
     Марков помолчал, пытаясь вспомнить.
     - А копье? - спросил он. - Было при мне копье?
     Пал Палыч посмотрел на него, словно раздумывая.
     - Ничего при тебе не было, - сказал он решительно.  -  Ни  копья,  ни
ватника. Так что брось это, забудь...
     Марков медленно  закрыл  глаза.  Голова,  успокоившаяся  было,  снова
начала болеть. "А может, и правда - бред", - подумал он.
     - Пал Палыч, - сказал он, - дай-ка ты мне еще водки. Боюсь, не  засну
теперь.
     - Болит? - спросил Пал Палыч.
     - Болит, - сказал Марков. Летучий корабль...  Летучие  викинги...  Не
бывает такого и быть не может... Первые люди на  первом  плоту...  Чепуха,
поэзия.
     Он кряхтя перебрался на лавку, где ему постелили.
     Когда он заснул, Пал Палыч, накинув полушубок, прихватил инструмент и
вышел во двор прилаживать дверцу курятника.  За  ночь  снегопад  кончился,
солнце было яркое, снег во дворе сверкал девственной белизной.  Пал  Палыч
работал со злостью и два раза стукнул себя молотком  по  большому  пальцу,
так что из-под ногтя выступила кровь. К нему подошла мать,  пригорюнилась,
подперла щеку рукой.
     - Курей-то опять заводить будем, Пашенька? - сказала она.
     - Заведем, - угрюмо ответил Пал Палыч. - И курей заведем,  и  свинью.
Не впервой. У Москаленковых щенок хороший есть - надо взять... - Он  встал
и принялся отряхивать снег с колен.
     - Чисто немцы - энти-то, - сказала бабка, всхлипнув.
     - При немцах ты б в погребе не отсиделась, - сказал Пал Палыч. - Да и
мне бы не уйти... Ты вот что, мать...  Ты  об  этом  никому  ни  слова,  и
особенно про палку, что я принес, а ты сожгла.
     - Да я же не знала, Пашенька!.. Палка и палка.
     - Ладно - сожгла и сожгла. А рассказывать все равно не надо. До Олега
Петровича дойдет - очень обидится, а я его обижать не хочу. А чтобы он  на
тебя сердился, тоже не хочу. Поняла?
     - Да поняла, - сказала бабка. - А  палка-то,  ох  и  красиво  же  она
горела, эта палка! И красным, и синеньким, и зеленым - ну чисто изумруд!..
А кто же это были, Пашенька? Неужели опять немцы?
     - Викинги! - сказал Пал Палыч сердито. -  Викинги  это  были,  дикие,
понятно?





                            Аркадий СТРУГАЦКИЙ
                             Борис СТРУГАЦКИЙ

                         В НАШЕ ИНТЕРЕСНОЕ ВРЕМЯ




     Первые две страницы рассказа утрачены безвозвратно. Мы собирались, да
так и не собрались их восстановить. Впрочем,  насколько  я  помню,  ничего
особенно интересного там не было - сидит у себя на даче  редактор,  клянет
дурную погоду и правит скучную рукопись. (Примечание Б.Стругацкого.)


     ...уравновешенными и добропорядочными людьми. Я вздохнул и  посмотрел
в окно. Дачный поселок спал. Было тихо, только дождь шуршал  да  подвывала
во сне  дворняга  соседей.  Мокрая,  унылая,  свернувшаяся  в  клубок  под
крыльцом. Я взялся за вторую папку и проработал еще часа полтора.
     Академик успел  стушеваться  и  уйти  с  головой  в  научную  работу,
аспирантка сделала небольшое открытие и ушла от Володи, когда  сквозь  шум
дождя я услыхал какие-то новые звуки. Сначала я подумал,  что  это  мокрая
дворняга бродит в палисаднике. Но потом кто-то отворил дверь в сени,  и  в
сенях что-то загремело - наверное, канистра, в которой я носил керосин  из
лавки. В дверь постучали, и раньше, чем я ответил,  дверь  отворилась.  На
пороге стоял совсем  незнакомый  человек  в  очень  странном  костюме.  От
удивления я даже, кажется, открыл рот. Человек затворил за собой  дверь  и
сказал:
     - Извините, можно у вас погреться?
     Я смотрел на него. Он был весь мокрый и грязный с ног до головы, и  у
него зуб на зуб не попадал от холода. Я на всякий случай  встал  и  сказал
нерешительно:
     - З-заходите...
     На нем была толстая куртка с множеством  карманов,  стеганая,  словно
ватник, а из-под куртки торчали ноги в черном балетном  трико  в  обтяжку.
Обуви на ногах не было никакой. Это уже само по себе было странно,  но  он
еще весь был вывалян в грязи, даже лицо было в грязи, будто его  километра
три протащили по деревенской улице волоком.
     Он присел на табурет и улыбнулся. Улыбнулся весело, но с трудом  -  у
него лицо  сводило  от  холода.  Я  молча  притащил  керогаз  и  стал  его
разжигать, а незнакомец сидел, обхватив себя руками  за  плечи,  и  звонко
стучал зубами. Я разжег керогаз. Незнакомец с трудом выговорил "спасибо" и
протянул руки к огню. От куртки сразу повалил пар, и запахло сыростью.
     - Где это вы так? - спросил я. - Машина застряла?
     Он посмотрел на меня, засмеялся и сказал:
     - Ага, машина.
     Он совсем не походил на человека, у которого застряла машина. У  него
было худое веселое лицо,  очень  смуглое,  какое-то  хитрое  и  довольное,
словно он только что кого-то очень ловко обманул или перехитрил. И весь он
был ловкий,  крепкий,  прочно  сбитый.  Было  в  нем  что-то  от  молодого
Мефистофеля.
     - Далеко? - спросил я.
     - Километров пять отсюда, - сказал он. - Я зашел в Поселок, смотрю  -
везде  спят.  Ну,  думаю,  имею  один  грипп.  А  тут  ваше  окно.  Я  так
обрадовался, ей-богу!
     - Слушайте, - сказал я. - Снимите ваш балахон. Он же мокрый насквозь.
     Он посмотрел на меня, подумал и стал снимать куртку. Никогда в  жизни
я не видел такой сложной куртки. На  ней  было  штук  двадцать  молний,  и
больше всего она напоминала пояс для спасения на водах. Он снимал ее минут
пять, время от времени вздрагивая и судорожно поводя плечами.
     - А где ваши ботинки? - не вытерпел я.
     - В грязи утопил, - ответил он и опять засмеялся. - Грязь у вас здесь
- прямо первобытная. Хорошо!
     Под курткой у него оказалось все то же облегающее трико без ворота. Я
хотел взять у него куртку и развесить в сенях, но он сказал:
     - Нет, не надо, спасибо. Я так.
     - Что значит - так