- Сколько времени потеряно даром! Надо начинать наблюдения.

Пайчадзе посмотрел на него с искренним изумлением.

- Вы способны сейчас заняться научной работой? - спросил он.

Константин Евгеньевич даже не ответил. Он слегка пожал плечами и, неловко
цепляясь за ремни, направился к телескопу. По губам Камова скользнула чуть
заметная улыбка.

- Я не могу работать, - сказал Пайчадзе. - Я буду смотреть на Землю, пока
она близко.

Поведение Белопольского показалось мне странным. Я сам не мог отвести глаз
от планеты, на которой родился и вырос и которая, как мне теперь казалось,
быстро становилась все меньше и меньше.

Камов и Пайчадзе, подобно мне, не отходили от окна. Так прошло часа два. А
Константин Евгеньевич за все это время ни разу не отошел от телескопа,
направленного в противоположную от Земля сторону.

"Может быть, - подумал я, - этот человек острее всех нас переживает отлет с
Земли и занялся работой, чтобы заглушить тяжелые мысли".

Верно ли я угадал причину, заставившую нашего товарища отвернуться от окна,
или нет, - не знаю. Возможно, что Белопольский поступил так из-за
свойственного ему педантизма, но мне невольно хотелось, чтобы мое первое
предположение было правильным.

В ПУТИ

По земному счету - 10 сентября.

Через сто двадцать часов мы достигнем Венеры. Первый этап длительного пути
близок к концу. Какой далекой и недоступной казалась эта лучезарная
планета, так красиво сияющая на утреннем и вечернем небе Земли, а сейчас мы
находимся уже близко от нее!

Близко!.. Очевидно, постоянное общение с астрономами приучило меня к
астрономическим понятиям, если расстояние свыше пятнадцати миллионов
километров кажется мне близким.

Венера находится сейчас между нами и Солнцем и обращена к нам неосвещенной
стороной. Зато мы видим ее на фоне солнечного диска, и оба наших астронома
бесконечно ведут наблюдения, столь редко доступные на Земле.

Я закончил всю программу съемок, порученную мне на этом участке пути.
Работы было так много, что за два месяца я не нашел свободного времени
продолжить свои записи.

Все заснятые пленки и негативы проявлены и проверены. Они ведь неповторимы.
Арсен Георгиевич помог мне заполнить учетные карточки, которые я прилагаю к
каждому снимку. Несмотря на огромную загруженность, этот человек всегда
находит время помочь мне. Он неутомим. Долгие часы он работает в
обсерватории, забывая об отдыхе.

Белопольский не отстает от него. Кроме астрономических работ, на
Константине Евгеньевиче лежит обязанность производить одновременно с
Камовым все сложнейшие расчеты пути корабля и его местонахождения на каждый
день.

Хотя еще на Земле были заранее приготовлены расчеты на все время пути,
Камов считает необходимым ежедневно, как он говорит, "определиться".
Результаты вычислений сравниваются, и еще не было случая, чтобы они
разошлись между собой. В бесконечном пространстве наш корабль летит, как по
невидимым рельсам.

В сутки мы пролетаем свыше двух миллионов километров; и понятно, что
малейшая ошибка увела бы нас далеко в сторону от той крохотной точки, какой
выглядит в этом пространстве планета Венера - "сестра Земли", почти равная
ей по объему и массе.

Камов проверяет полет корабля через каждые двадцать четыре часа, всегда в
одно и то же время. Он пользуется для этого Солнцем и звездами. Измеряя
видимые расстояния между определенными звездами и их положение относительно
Солнца и линии полета, он вычисляет с помощью электронно-счетной машины
наше место в пространстве. Два раза он включал один из двигателей. В эти
минуты мы отдыхали от нашей невесомости, так как на корабле возникала
ощутимая сила тяжести, правда, очень слабая.

На моей обязанности, кроме съемок, лежит дежурство у пульта. Оно ведется
непрерывно, по заранее составленному расписанию; это обязанность всех
членов экипажа, но, по безмолвному соглашению, Камов и я стараемся
освобождать от нее обоих астрономов, которым и без того работы более чем
достаточно.

Обязанности дежурного несложны: надо не допускать перегрева какой-нибудь
одной стороны корабля, поворачивая его вокруг продольной оси, чтобы
солнечные лучи могли равномерно нагревать всю поверхность корпуса.

Делается это с помощью массивного диска, диаметром в два метра, вращаемого
электромотором. Быстрое вращение этого диска вызывает медленное вращение
всего корабля. Как правило, дежурный обязан предупреждать о повороте, чтобы
не помещать работе с телескопом. Задержка поворота большой роли не играет,
так как белый корпус звездолета хорошо отражает солнечные лучи и
нагревается очень медленно.

Затем надо контролировать состояние воздуха, удаляя из него углекислоту и
заменяя ее кислородом. Все эти действия производятся нажатием
соответствующих кнопок на пульте управления и проверяются по приборам,
которые реагируют на все решительно изменения, происходящие как с самим
кораблем, так и внутри него. Например, я уже упоминал, что мы обязаны
закрывать за собой все двери, но если бы кто-нибудь забыл об этом, то
соответствующая лампочка на пульте сразу обратила бы внимание дежурного
мигающим красным огоньком. Рассеянность тоже предусмотрена. При чрезмерном
нагреве наружной стенки диск, вращающий корабль, включится автоматически и
после поворота на сто восемьдесят градусов остановится. Если дежурный
забудет прекратить подачу кислорода, то кран закроется сам, как только
концентрация воздуха достигнет нормы. И так во всем. Наш замечательный
корабль полностью автоматизирован. Все делается с помощью чувствительных и
"умных" приборов, питаемых электрическим током, которым снабжают нас
портативные, но огромной емкости аккумуляторы, изготовленные по заказу
Камова одним из ленинградских заводов. Заряда этих аккумуляторов хватит на
внутренние потребности корабля на все семь с половиной месяцев полета. Но
мы имеем еще фотоэлементную зарядную станцию, преобразующую в электрический
ток непосредственно лучи Солнца. Эта гелиоэлектростанция является, так
сказать, аварийной.

Все, что имеется на корабле, кроме его двигателей, допускает замену, а
некоторые особо важные приборы и аппараты имеют двойную и тройную замену.

Когда я думаю об огромном весе того груза, который несет корабль, то
проникаюсь величайшим восхищением перед силой современной атомной техники.
Наши двигатели очень малы по сравнению со всем звездолетом, но, несмотря на
это, так мощны, что смогли сообщить кораблю его страшную скорость. Правда,
Камов считает эту скорость недостаточной. Однажды, когда разговор зашел о
будущих межпланетных полетах и он опять выразил сожаление, что мы летим
слишком медленно, я спросил его, почему он не заставил двигатели работать
больше, чем это было при отлете с Земли. Ведь тогда была бы получена
большая скорость. Он ответил так:

- Теоретически это верно, по практически дело обстоит сложнее. Проблема
получения больших скоростей упирается в проблему материала, из которого
делаются дюзы. (Дюзы - выходные каналы, по которым истекают газы или поток
частиц, служащие для получения реактивной тяги.) и другие части двигателя.
При атомном распаде развивается огромная температура, а в настоящее время
мы не имеем достаточно тугоплавких металлов, которые могли бы выдерживать
такой нагрев длительное время. Многочисленными опытами установлено, сколько
могут работать дюзы, и этого времени как раз хватает на отлет с Земли,
Венеры и Марса. Запас равен нескольким минутам и предназначен для
непредвиденных случайностей. Даже для спуска на планеты я был вынужден
поставить два лишних двигателя.

- А как же полеты в атмосфере? - спросил я.

- Для них мы имеем двигатель небольшой мощности, который может работать
долго, но развивая небольшую скорость. Наш корабль является вершиной
современной техники, но он далеко не совершенен. Возьмите, например, тот
факт, что мы не можем ни на один час задержаться на Марсе. Разве это не
показывает нашего относительного бессилия? Если бы корабль обладал большей
скоростью, например сорок или пятьдесят километров в секунду, или хотя бы
немного большей скоростью, чем скорость Земли, то мы могли бы не считаться
ни с какими сроками и пробыть на Марсе столько, сколько нам понадобится. Но
сейчас мы связаны. Представьте себе, что на Марсе случится несчастье с кем
нибудь из экипажа звездолета, например болезнь вызванная неизвестным нам
микробом в атмосфере планеты. При отлете удвоенная сила тяжести может
оказаться опасной для больного, даже смертельной, и все же мы будем
вынуждены вылететь обратно на Землю точно в назначенную минуту, не считаясь
ни с какими последствиями. Иначе экспедиция полностью погибнет, так как мы
не сможем догнать Землю. В этом заключается опасность нашего полета. Других
опасностей я не вижу.

- Мне кажется, что есть и другие, - сказал я. - Мне давно хотелось
спросить: почему вы считаете ненужным смотреть вперед? Ведь корабль может
встретиться с одним из тех блуждающих тел, о которых вы сами мне говорили.
Разве не надо своевременно заметить такое тело на пути корабля?

- Смотреть вперед бесполезно. - Ответил Камов. - Мелкие частицы все равно
нельзя заметить на таком расстоянии, чтобы можно было принять меры против
столкновения с ними, а если на пути корабля попадется крупное тело, о нем
предупредит радиопрожектор.

- Что это такое?

- Разве я не говорил вам?

- Нет.

- Радиопрожектор, - сказал Камов, - это установка в принципе та же, что и
радиолокационная. Работает на ультракоротких волнах и по тому же методу -
отражения радиоволн. Если на пути радиолуча попадется какое-нибудь
препятствие, то этот луч вернется обратно и даст сигнал о преграде и
расстоянии до нее. На нашем корабле он работает беспрерывно, прощупывая
путь звездолета, как бы "освещает" дорогу. Его работа напоминает обычный
световой прожектор, и поэтому он так назван. Я был уверен, что вы знаете о
нем. - Первый раз слышу, - сказал я. - Это могло произойти только потому,
что ваша подготовка к полету велась ускоренными темпами. Впрочем, -
прибавил он, - мы вряд ли услышим когда-нибудь сигнал об опасности. Встречу
с крупным телом, которое может быть опасным для корабля, надо считать
исключенной. Даже мельчайшие пылинки вещества в межпланетном пространстве
отстоят друг от друга на несколько километров.

- Но вы все-таки требуете закрывать за собой все двери на корабле?

- Да, потому что мы не вправе рисковать успехом экспедиции. Если существует
хотя бы теоретическая вероятность, мы обязаны принять меры против нее. - Я
слышал, что метеоры летают роями, - сказал я. - Когда такой рой встречается
с Землей, можно наблюдать фейерверк падающих звезд. - Для Земли, - ответил
Камов, - при ее огромных размерах эти рои действительно очень плотны, но
для нашего корабля они очень разрежены. Если мы встретимся с самым
сомкнутым из этих роев, то пролетим через него, даже не заметив. Каждая
частица в них приходится на несколько кубических километров пространства.

- Выходит, что межпланетные путешествия вполне безопасны?

Камов пожал плечами.

- Все на свете относительно, - сказал он. - То же и с межпланетными
путешествиями. Космический корабль может лететь тысячу лет и не встретить
ни одного метеора, но может столкнуться с ним в первый же час полета. Во
всяком случае катастрофа со звездолетом менее вероятна, чем с
железнодорожным поездом, но ведь люди ездят же по железным дорогам.

После этого разговора я перестал думать о "блуждающих телах" и последствиях
встречи с ними хотя с самого момента отлета с Земли этот вопрос меня
беспокоил. Несколько раз я заводил с Камовым разговор на эту тему, но он
почему-то ни разу не упомянул о радиопрожекторе. А оба астронома настолько
загружены работой, что у них просто нет времени говорить на такие темы.

Пайчадзе спит не больше пяти часов в сутки. Когда спит Белопольский, я
вообще не знаю. Создается впечатление, что он никогда не покидает
обсерваторию. Как-то я высказал Камову свои опасения, что здоровье наших
астрономов может сильно пострадать от такой непрерывной работы.

- Тут ничего не поделаешь, - ответил он. - Впервые за всю историю науки
астрономия получила возможность работать за пределами атмосферы Земли.
Неудивительно, что наши ученые с увлечением пользуются этой возможностью.
Наша с вами задача - стараться облегчить их труд.

...Прошло уже больше двух месяцев с того момента, как мы покинули Землю.
Жизнь на корабле вошла в твердо установившиеся рамки. Появился распорядок
дня, вернее, не дня, а двадцати четырех часов, так как смены ночи и дня у
нас нет. В определенные часы мы собираемся все вместе для завтрака, обеда
или ужина. Нет ни стола, ни стульев. Мы располагаемся, кто как хочет прямо
на воздухе и на эту же "опору" ставим сосуды с пищей. Ничто не может ни
упасть, ни опрокинуться. Тарелок нет, - в этих условиях они бесполезны.
Едим мы разнообразные консервы, вкусные и питательные, приготовленные
специально для нас, прямо из банок. Пьем не воду, а различные соки,
заключенные в закрытые сосуды, из которых напиток надо высасывать через
гибкую трубочку, так как никакие усилия не могут заставить невесомую
жидкость вылиться. Меню разнообразно, и у нас нет причины жаловаться на
стол. В кладовой корабля сложено около тысячи пакетов, помеченных
порядковыми номерами, в каждом из которых находится одноразовое питание для
четырех человек. Все, что остается, - банки, оболочки пакетов, сосуды
из-под жидкостей и все остатки пищи - поступает в особый аппарат, где все
это сжигается электрическим током и выбрасывается наружу через люк,
устройством напоминающий приспособление для выбрасывания торпеды на
подводной лодке. Само собой разумеется, что этот пепел не может упасть
куда-нибудь, а следует за кораблем. Камов, смеясь, говорил, что наш корабль
тянет за собой шлейф и что мы избавимся от этого шлейфа только с помощью
Венеры, Марса и Земли, когда влетим в их атмосферы. Именно потому, что
Камов не хочет "пачкать" атмосферу отбросами, мы сжигаем их, тратя на это
электроэнергию. Впрочем, нам не приходится волноваться, что ее не хватит.

Дни идут однообразно, но вместе с тем удивительно быстро. Скучать нам
некогда. Все заняты своей определенной работой. На корабле всегда одна и та
же температура воздуха. Он чист и совершенно лишен пыли. Я никогда не
чувствовал себя так хорошо, как сейчас. В наших условиях физический труд
отсутствует. Любой, самый тяжелый предмет я могу перенести с места на место
без малейшего усилия. - Погодите! - сказал Камов, когда разговор зашел об
этом. - Когда вы вернетесь на Землю, вы будете уставать от каждого
движения. Ваше тело долго будет казаться вам тяжелым и неповоротливым. В
ближайшее время вы сможете убедиться, что даже того короткого срока,
который прошел с момента старта, было уже достаточно, чтобы отучить вас от
тяжести.

- Про что вы говорите? - спросил я.

- Я говорю про тот момент, когда к вам вернется ваш обычный вес.

- А когда это будет?

- Тогда, когда мы начнем спуск на Венеру. Влететь в ее атмосферу с той
скоростью, которую имеет корабль, значило бы сжечь его трением о газовую
оболочку планеты. Придется затормозить звездолет, а это вызовет появление
тяжести. Отрицательное ускорение будет равно десяти метрам в секунду за
секунду, а это как раз равно ускорению силы тяжести на Земле.

- А с какой скоростью мы влетим в атмосферу Венеры?

- Со скоростью семисот двадцати километров в час.

- Сколько же времени понадобится, чтобы затормозить корабль?

- Сорок семь минут, одиннадцать секунд. Но это не значит, что мы почти час
будем страдать от работы наших двигателей, как это было при отлете с Земли.
Они будут работать гораздо тише, и в шлеме вы их будете слабо слышать.
Кроме того, не надо будет ложиться, и вы сможете наблюдать спуск на планету
из окна.

Я с большим интересом ожидаю этого знаменательного события. Бесконечно
длинными кажутся мне те пять дней, которые отделяют нас от него. Мое
нетерпение так велико, что я даже как-то сказал Пайчадзе, что наш корабль
ползет как черепаха.

Арсен Георгиевич рассмеялся.

- Хорошо, что Камов не слышит вас, - сказал он.

- Ничего обидного в моих словах нет. Разве, ему самому не хочется скорее
достигнуть Венеры?

- Хочется, очень хочется! - весело ответил Пайчадзе. - А Константину
Евгеньевичу не хочется. Он сердится, - звездолет летит слишком быстро.

Это была правда. Белопольский действительно несколько раз выражал
недовольство тем, что чересчур стремительный полет корабля мешает его
наблюдениям.

- Мог бы Константин Евгеньевич, - продолжал Пайчадзе, - остановил бы
корабль. Сидел бы у телескопа, как на Земле, месяц, два, три, - пока хватит
кислорода.

- И вернулся бы на Землю, не достигнув ни Венеры, ни Марса.

- Или совсем забыл бы вернуться, - смеясь сказал Пайчадзе.

Сравнение нашего корабля с черепахой привело его в веселое настроение.
Вообще Пайчадзе охотно ведет шутливые разговоры, не имеющие никакого
отношения к нашему полету. Этим он резко отличается от Белопольского,
который не только никогда не смеется, но и улыбается крайне редко.

В первые дни рейса Пайчадзе часто шутил во время работы, но, убедившись,
что его товарищу эти шутки не нравятся, совершенно прекратил их, отводя
душу в разговорах со мной и Камовым.

Мне кажется, что у Константина Евгеньевича любовь к науке заглушает все
остальные чувства. Он никогда не принимает участия в наших разговорах о
времени, когда корабль вернется на Землю, и даже относится к ним с явной
неприязнью.

                      --------------------------------

        (Долее пробел на 2 страницы, вызванный утерей их из книги).

                      --------------------------------

..... есть жизнь. Я намеренно подчеркнул слова - "земные спектрографы" и
"земная астрономия", потому что на нашем корабле астрономия внесла
существенные поправки к этой картине.

Белопольский посмотрел на Пайчадзе, и Арсен Георгиевич улыбнулся.

- Спектральный анализ, - сказал он, - имеет на Земле врага. Это наша
атмосфера. Она задерживает и искажает свет небесных тел - единственный
источник, из которого мы черпаем знания о физической природе звезд и
планет. Например, озон в атмосфере Земли не пропускает ультрафиолетовых
лучей, ограничивает получаемый спектр. Строение земной атмосферы не вполне
изучено. Не приходится удивляться неточности наших знаний. На обсерватории
корабля другие условия. Атмосферы здесь нет. Удалось получить более полные,
более широкие спектры. По ним обнаружили то, что ускользнуло на Земле. Мы
узнали больше, а это позволило сделать выводы.

- Какие? - спросил я.

- В том вопросе, который вас интересует, - ответил Белопольский, - то есть
в вопросе о Венере. Арсен Георгиевич установил чрезвычайно важный факт, а
именно, что в ее атмосфере не только есть кислород, но что его даже
довольно много, и можно сделать вывод, что на поверхности Венеры имеется
растительный покров, так как наличие свободного кислорода трудно объяснить
чем-нибудь другим. А это, в свою очередь, доказывает наличие жизни.

- Растительной, - сказал Камов. - Вы хотите сказать, что животной жизни там
нет? - спросил я.

- Я хочу только подчеркнуть, что слова Константина Евгеньевича о наличии
жизни на Венере не надо понимать так, что на ней существует такая же жизнь,
как на Земле, - ответил Камов.

- Но могут же там существовать самые первобытные существа, например в
океанах?

- Могут, но не обязательно должны. Наука считает, что если где-нибудь
существуют условия, благоприятствующие возникновению жизни, то жизнь там,
тем или иным путем, и возникнет. На Венере такие условия существуют и, как
можно теперь с уверенностью сказать, уже привели к возникновению жизни в
форме растений, но приняла ли эта жизнь другие известные нам формы, -
сказать, конечно, нельзя.

- Но если там есть эти формы, сможем ли мы обнаружить их?

- Зависит от Сергея Александровича и от вас, - ответил Пайчадзе. - Чем
более приблизится корабль к поверхности планеты, чем лучше зафиксируете на