ть. Подумав, он решил повернуть под прямым
углом направо и пойти в этом направлении десять километров. Если корабль не
будет обнаружен, то он вернется по следу обратно и повторит такой же маневр
влево. Если и в этой стороне он не найдет звездолета, то будет искать его,
совершая на местности все более и более широкие круги.

Вернуться, не найдя корабля, - значило обречь себя на смерть от голода.
Камов был уверен, что отклониться намного он не мог. Цель находилась где-то
недалеко.

И действительно, пройдя около восьми километров, он увидел с левой стороны
песчаный холм. В первую секунду ему показалось, что он опять наткнулся на
скалы, но, приглядевшись, узнал звездолет, возле которого буря, встретив
препятствие, нанесла целую гору песка.

Входная дверь оказалась скрытой под этой горой, и Камов затратил не меньше
трех часов, пока добрался до нее. Хорошо еще, что в вездеходе остались
лежать лопаты, которые они брали для похорон останков Хепгуда. Без лопат
ему пришлось бы раскапывать песок руками.

В третий раз он вошел внутрь американского корабля. В первый раз он был тут
с Пайчадзе и Бейсоном. Второй раз с ним был Мельников, сейчас он был один.

Возле пульта управления лежал плотный конверт, который он сам положил туда.
В нем акт о гибели командира этого корабля.

"Как странно сложилась судьба! - подумал Камов. - Оба звездолета потеряли
на Марсе своих конструкторов".

Он сразу нашел алюминиевый ящик, в котором лежали продукты, и поразился
бедности его содержимого: банки свиных консервов, консервированных фруктов,
коробки с сахаром, сухарями и печеньем. Больше ничего не было.

Пили же что-нибудь американцы? Где-нибудь должна быть хотя бы вода. Теперь
Камова, больше чем голод, мучила жажда, и он стал искать, все больше
удивляясь хаотическому нагромождению резервуаров, баллонов, ящиков и
различных сосудов, среди которых было трудно повернуться.

В большом алюминиевом баллоне он нашел воду. Она резко пахла металлом и,
как показалось Камову, резиной. От баллона шли гибкие трубки к двум
продолговатой формы ящикам, похожим на гробы. Вода явно предназначалась не
для питья.

Наконец он нашел несколько баллонов с апельсиновым соком. "Ну, что ж! Это
не так плохо!" - решил он.

Утолив голод и жажду, Камов занялся поисками бумаги. Ее нигде не было.

"Хепгуд был ученым, - думал Камов. - Он должен был вести наблюдения и
записывать их. Тетради с его записями должны быть".

Возле пульта управления лежал большой чемодан желтой кожи. Его замки были
заперты. Ключа не было.

" Это чемодан Хепгуда. Очевидно, в нем лежат его записи. Неприятно, но
придется вскрыть замки. Другого выхода нет".

Чтобы не тратить времени на поиски, Камов сходил к вездеходу и принес
оттуда необходимый инструмент. Замки были крепкие, и он довольно долго
возился с ними.

Но вот чемодан открыт.

Две толстые тетради лежали сверху. Бегло просмотрев, Камов отложил их в
сторону. Они были заполнены записями астрономических наблюдении. Несколько
смен белья, флаконы с одеколоном, бритвенный прибор. Бумаги или хотя бы
чистых тетрадей не было. На самом дне чемодана он нашел кожаный портфель и
связку каких-то чертежей.

Камов открыл портфель. В нем лежали мелко исписанные листки бумаги. Даже
беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что это такое.

Чувствуя, как от внезапного мучительного волнения у него захватило дыхание,
Камов схватил связку и развернул ее.

О, если бы он знал!.. Если бы сразу направился сюда! То, что находилось
перед его глазами, могло бы спасти его.

Перед ним лежал проект американского звездолета.

Как он оказался здесь? Зачем Хепгуд взял его с собой?

Очевидно, затем, чтобы в случае гибели никто не смог воспользоваться его
трудом. невероятно, но другого объяснения не было.

Какая злая насмешка судьбы - эта находка, которая совершенно бесполезна для
него! Слишком много потеряно времени...

Камов машинально просматривал записи Хепгуда, с бессознательной надеждой
отыскивая цифру скорости корабля.

"29,5 км, в сек".

- А Земля движется со скоростью двадцать девять и семьдесят шесть сотых, -
громко сказал он.

Листки выпали из его рук. Слишком поздно!

Лишний километр в секунду не мог компенсировать потерянного времени. Он
давал возможность сэкономить только тридцать часов, а для детального
ознакомления со звездолетом оставшихся в распоряжении Камова трех часов
было явно недостаточно.

Искра надежды мелькнула и погасла. Снова неумолимая смерть близко
подступила к человеку, находящемуся в полном одиночестве на просторах чужой
планеты. Несколько минут он просидел неподвижно, ни о чем не думая, потом
встал и бережно собрал рассыпавшиеся листки.

Приступ отчаяния миновал. Закаленная воля помогла справиться с ним, и Камов
уже спокойно стал читать записи Хепгуда. Его интересовал чисто технический
вопрос: каким образом американский конструктор сумел добиться большей
скорости, чем он. Двадцать восемь с половиной километров в секунду Камов
считал, при современном состоянии техники, пределом. Хепгуд писал мелким,
но отчетливым почерком, и Камов хорошо знал английский язык. Тщательно
выполненные чертежи дополняли сухой математический текст. Личный опыт
конструктора помогал разбираться в деталях.

Будь на месте Камова даже Белопольский, то, несмотря на весь его
математический ум, он спасовал бы. Нужно было самому быть конструктором
звездолетов, чтобы понять смысл кратких формул, не снабженных никакими
пояснениями: Хепгуд писал для себя.

Около двух часов Камов внимательно изучал проект. Углубившись в мир
техники, он совершенно забыл о своем отчаянном положении. Время перестало
существовать для него. Внезапно он вздрогнул и впился глазами в короткую
формулу, которая вдруг разрослась, заслонив собой все, что он читал до сих
пор.

Ну конечно! Как он мог забыть об этом? Как мог хоть на секунду допустить
мысль, что американец добился того, что не мог добиться советский инженер!
Таким способом, какой применил Хепгуд, он Камов, мог довести скорость
своего корабля до семидесяти километров в секунду. Но советскому человеку
такая вещь не могла прийти в голову. Пятьдесят метров! Ускорение, в пять
раз превышающее нормальный вес! Как мог Хепгуд пойти на это?! Обречь себя и
своего спутника на десять минут такого испытания значило нанести
непоправимый вред здоровью. Даже при желании Камов не мог бы поступить
таким образом, так как правительственная комиссия никогда не разрешила бы
ему построить подобный корабль.

Теперь стало понятно назначение алюминиевых ящиков и соединенного с ними
резервуара с водой, хотя Камов и не верил, что погружение в воду может
уменьшить вред, причиняемый организму повышенным ускорением.

Но если Хепгуд не был связан условием безвредности ускорения, то, может
быть, его двигатель имеет достаточный запас мощности, чтобы еще увеличить
эту цифру...

В третий раз за сутки перед Камовым встала надежда на спасение.

Отыскав технические характеристики двигателя, он легко убедился, что может
довести ускорение до пятидесяти пяти метров.

Это решало вопрос.

Правда, подобное ускорение грозило ему смертью в первые же минуты полета,
но иначе он не мог догнать Землю.

Кроме старта, смертельная опасность грозила и на финише. По расчетам
Хепгуда, его двигатель после отлета с Марса не мог больше работать, и
американец намеревался произвести спуск с помощью парашюта. У Камова не
было этой возможности. Сложить парашют одному человеку было не под силу. Он
надеялся только на то, что Хепгуд слишком пессимистически смотрел на свой
двигатель. Может быть, он сможет еще работать.

Во всякое случае выбора не было никакого. Или рискнуть или примириться с
неизбежной и близкой смертью. "Лучше умереть при старте или разбиться о
родную Землю", - решил Камов.

ЗЕМЛЯ!

12 февраля 19.. года.

Десять часов по московскому времени.

Наконец-то я могу с полным правом написать: "по московскому времени"!

Я в Москве!

Сегодня как-то особенно остро чувствуется счастье возвращения. Вчерашний
день прошел как в тумане, но я никогда не забуду ни малейшей подробности!

Я хочу описать под свежим впечатлением последний день нашего космического
рейса. Это будет последняя запись в моем дневнике. Много событий я занес на
его страницы. Я писал о них в Москве, на борту звездолета, писал на Марсе.
И вот заканчиваю дневник за тем же столом в моей комнате, где начал в
памятную ночь на 2 июля.

Перед глазами проходит все виденное... Вспоминается все пережитое...

Старт с Земли...

Прекрасная планета с поэтическим именем - Венера! Бесформенная мрачная
громада астероида. Она промелькнула в короткие секунды, но навсегда
останется в памяти...

Пустынные равнины Марса...

Выстрел Бейсона... Американский звездолет, пугливо прижавшийся к "земле"...

Жуткая песчаная буря...

Я вижу зеленовато-серые, кошачьи глаза и широко открытую пасть, усеянную
острыми зубами треугольной формы... Непостижимо мощный, стремительный
прыжок серебристого тела...

Я вижу оставленный нами памятник. На маленькой поляне увенчанный рубиновой
звездой блестит сталью и золотом трехметровый обелиск...

Последние проводы. "Не скучайте!.."

Отлет с Марса...

Полтора месяца тоскливого возвращения...

Белопольский сделал все, чтобы звездолет вернулся на Землю точно в
назначенную Камовым минуту. "Я должен это сделать в память Сергея
Александровича", - говорил он.

И он сделал!

По плану экспедиции, финиш звездолета должен был состояться 11 февраля
между двенадцатью и четырнадцатью часами. Мы задержались на Марсе на
тридцать шесть минут, но все же колеса корабля коснулись ракетодрома в
двенадцать часов тридцать две минуты.

Чего еще можно требовать?!

Велика заслуга Константина Евгеньевича: он привел потерявший своего
командира корабль по безвоздушным путям Вселенной, как по рельсам железной
дороги, прямо к перрону станции.

Честь и слава ему - достойному преемнику Камова у пульта управления
звездолетом!

В восемь часов утра 11 февраля мы все собрались в помещении обсерватории.
Наступали последние часы полета. Земля совсем близко.

На корабле все было готово к спуску. Как всегда, я приготовил свои аппараты
и находился у "окна ТАСС". Пайчадзе возился со своими астрономическими
приборами, готовясь к нужным ему наблюдениям. За эти недели он очень
похудел и осунулся. Больше нас всех Арсен Георгиевич переживал потерю. Они
были очень дружны с Камовым. Их навсегда связали друг с другом незабываемые
часы исторического полета на Луну. Все время обратного рейса Пайчадзе ни на
минуту не прерывал своей работы, сократив до минимума часы отдыха.
Настойчивым трудом он старался заглушить свое горе.

Белопольский у пульта управления, положив на колено тетрадь, что-то
вычислял, быстро исписывая математическими формулами страницу за страницей.

Бейсон уныло смотрел в боковое окно. Полтора месяца он просидел в своей
каюте, отказываясь выйти из нее. Впереди его ждали позор суда и суровое
наказание. Бесславное возвращение!

Сейчас он был с нами по приказанию Белопольского.

Землю закрывал огромный диск Луны, возле которой мы должны были пролететь.
Она приближалась с каждой секундой, закрывая собой все впереди корабля. Я
фотографировал ее без конца. Оба киноаппарата, повернутые к ней, работали
без перерыва. Невидимая с Земли половина ее спутника была обращена к нам,
но, к сожалению, Солнце освещало только немного больше четверти этой самой
интересной для нас половины.

В восемь часов тридцать минут звездолет поравнялся со спутником Земли. Мы
пролетели на расстоянии около двухсот километров от ее поверхности. И сразу
увидели родную планету.

Сердце забилось тревожно и радостно... Горячий комок подступил к горлу.

Земля! Она сверкала на черном фоне пространства голубоватым диском,
окруженная тонким ореолом сияющей атмосферы.

Звездолет летел прямо к ней. Ощутимо уходила назад черная пустота. Между
нею и нами, как закрывшаяся дверь в безграничное пространство мира, висела
Луна - последний разъезд нашего долгого странствования по дорогам Вселенной.

Мне казалось, что я ощущаю нетерпеливую дрожь стального корпуса.
Белоснежная птица мчалась к родному гнезду, со стремительной быстротой
покрывая последние километры.

Все ближе и ближе...

Земля приближалась, увеличиваясь с каждой секундой.

В эти волнующие минуты мы с особенной остротой чувствовали всю горечь нашей
утраты. Если бы Камов был с нами!

Как-то раз Пайчадзе сказал: "Если бы он мог воспользоваться американским
звездолетом!" Он тогда не прибавил больше ничего; но, оставшись со мною
наедине Белопольский дополнил его слова. Он подробно объяснил мне, что если
бы Сергей Александрович и остался жив, то все равно не смог бы вылететь на
Землю на корабле Хепгуда, не зная его конструкции. Я понял тогда: надежды
нет и на это.

Так же, как и на Венеру, звездолет должен опускаться на Землю сорок семь
минут, начав этот спуск с расстояния в сорок одну тысячу километров от ее
поверхности. Этого расстояния было как раз достаточно для того, чтобы
погасить нашу космическую скорость, которая, замедляясь на десять метров в
секунду, за эти сорок семь минут упадет от двадцати восьми и пяти десятых
километра до нуля.

Когда началась тормозящая работа двигателей, мы были уже настолько близко,
что я без труда узнал Азию, ярко освещенную солнцем. Европа еще скрывалась
в ночной тени. На всей видимой половине земного шара совершенно не было
крупных облачных масс. Поверхность планеты с каждой секундой становилась
яснее, словно она сама радуясь возвращению своих детей, с открытым лицом
протягивала навстречу звездолету материнские объятия.

Мы незаметно погрузились в атмосферу. Воздух был поразительно прозрачен;
родная страна раскинулась над нами во всем своем великолепии. Мы видели в
сильные бинокли и нестерпимо блестевшую гладь Тихого океана, и чуть
заметную линию Уральского хребта. На севере, в молочном тумане, угадывались
льды Арктики.

Звездолет опускался вниз... На высоте ста километров он расправил свои
могучие крылья.

Космический рейс закончился!..

Реактивный самолет летел в стратосфере. Мне казалось, что он спустится
непосредственно над Москвой, но, когда на высоте тридцати километров он
перешел в горизонтальный полет, я увидел под нами горы Урала.

Белопольский вел корабль на запад, медленно опускаясь все ниже и ниже...

Вот в стеклах бинокля промелькнул внизу город Горький.

Еще через двадцать минут, совсем уже близко, под крылом машины проплыл
назад древний Владимир...

Мы приближались к Москве.

Корабль был на высоте одного километра, когда из-за горизонта выплыла
панорама столицы.

Над самой Москвой мы не пролетели. Звездолет направился прямо к ракетодрому.

Все ниже и ниже... Стихает гул двигателей... Широкими кругами заканчивает
корабль свой семимесячный полет...

Внизу громадное поле. С него мы начали путь. К нему вернулись опять. Оно
пустынно и белеет ровным снежным покровом. На высокой ограде, на всем
протяжении ее длины, бесчисленные флаги... Крохотными точками вытянулись в
несколько рядов вереницы автомобилей. Я не вижу, но знаю, что на плоской
крыше межпланетного вокзала масса людей. Нас ждут. Нас вышли встречать
многочисленные друзья.

Я не уверен, что Пайчадзе сказал громко; может быть, мы услышали его мысль:
"Серафима Петровна тоже здесь".

Серафима Петровна - жена и верный друг Камова. Она стоит сейчас на крыше
вокзала, жадно всматриваясь в белую птицу, ожидая встречи с любимым
человеком. Она ничего не знает...

Последний заход. Смолкают двигатели. Мягко касаются земли громадные колеса.

Я вижу, сквозь пелену радостных слез, как от вокзала мчатся к
остановившемуся кораблю шесть автомобилей.

Белопольский прямо с пульта открывает обе двери выходной камеры. Нечего
опасаться, - снаружи воздух Земли.

Падает на снег алюминиевая лестница. Тут не спрыгнешь прямо на землю, как
мы это делали на Марсе. Один за другим покидаем звездолет.

Из автомобиля выходит председатель правительственной комиссии - академик
Волошин - и направляется к нам. За ним идут другие члены комиссии.

Несколько кинооператоров крутят ручки своих аппаратов. Я много снимал в
пути. Теперь моя роль окончена. Теперь их очередь.

Белопольский выходит навстречу Волошину. В этот момент, нарушая
торжественный церемониал встречи из-за спины академика стремительно
выбегает Марина и бросается на шею отца. Пайчадзе берет дочь на руки.

Белопольский подносит руку к шлему. Сейчас он доложит Волошину о выполнении
задания, сухим языком рапорта скажет о гибели командира звездолета, а в
трех шагах от него стоит Серафима Петровна Камова, радостная, веселая, с
огромным букетом в руках...

Но неужели она не видит, что ее мужа нет среди нас? Почему Волошин не
выражает ни малейшего удивления, что ему рапортует Белопольский, а не
Камов?..

Страшные слова сказаны, но на лице Серафимы Петровны по-прежнему сияет
улыбка...

Рапорт окончен, Волошин обнимает командира корабля.

- Поздравляю вас, - громко говорит он, - с блестящим окончанием первого
космического рейса. Своим благополучным возвращением вы сделали огромный
подарок нашей Родине. Примите же и наш ответный подарок.

Члены комиссии расступились в стороны. С цветами в руках к нам быстро
подошел человек, мысль о котором не давала нам покоя все эти шесть недель.

Живой, веселый, с блестевшими от радости глазами, перед ними был Сергей
Александрович Камов.

Я не помню, как у меня на руках очутилась Марина...

- Сергей!

- Арсен!..

Камов и Пайчадзе бросились в объятия друг друга.

- - - -


Затаив дыхание, боясь пропустить хоть одно слово, слушали мы несколько
часов спустя рассказ Сергея Александровича о пребывании на Марсе и
обстоятельствах его чудесного спасения.

Он говорил коротко и сжато, ни словом не упоминая о своих чувствах и
переживаниях, но из этого сухого рассказа передо мной отчетливо
вырисовывался героический характер человека, для которого его дело было
дороже жизни.

- Пятьдесят пять метров ускорения дало мне возможность не только спастись,
- закончил Камов, - но и достигнуть Земли на двадцать один час раньше вас.
Скорость корабля после десяти минут работы двигателя составила тридцать два
километра четыреста пятьдесят метров в секунду. В момент старта я потерял
сознание и очнулся, когда корабль уже летел по инерции. В воду я, конечно,
не ложился, так как не верю в спасительность этого средства. Придав
звездолету нужное направление, я во всем остальном положился на законы
механики и свое счастье, - он слегка усмехнулся при этих словах. - Вы сами
можете понять, как мне было скучно одному. Приблизившись к Земле, я в
полной мере оценил, какое сокровище имел Хепгуд в своем распоряжении, и не
сумел его использовать... Я говорю про двигатель его корабля. Это очень
надежный, хороший механизм, не уступающий нашим. Тормозить звездолет
трением об атмосферу я не хотел. Двигатель блестяще справился с задачей.
Повернув корабль на сто восемьдесят градусов, я стал тормозить его именно
этим двигателем и к моменту погружения в атмосферу имел почти нулевую
скорость. Звездолет стал падать. Парашюта у меня не было. Он остался на
Марсе вместе с нашим вездеходом. Я стал включать двигатель короткими
толчками. Не могу сказать, что это было приятное ощущение, но своей цели я
добился: корабль прекратил беспорядочное падение и перешел в планирующий
полет...

Он замолчал. В большой, красиво обставленной столовой было тихо. Все ждали
продолжения. Волошин машинально помешивал ложкой давно остывший чай. Нина
Арчилловна, жена Пайчадзе, чуть слышным шепотом убеждала Марину сидеть
спокойно. Белопольский, Пайчадзе и я не спускали глаз со своего вновь
обретенного командира.

- В общем, - сказал он, - можно сказать только одно: с момента, когда
"СССР-КС2" разогнал зверей, и до приземления на Земле мне везло все время.
Видно, моей жене еще рано становиться вдовой, - он ласково погладил руку
Серафимы Петровны. - Звездол