ностью до сих пор помогала мне  пе-
реносить; теперь она была вроде сообщницы, я чувствовал, что уже не смо-
гу, как прежде, говорить с ней о Элен, поверять ей свою тоску по Элен. Я
высказал ей это, бреясь у окна, а она смотрела на меня с кровати,  голая
и такая красивая, какой может быть только Телль в девять часов утра.
   - Я понимаю, Хуан, но это не имеет никакого значения. Кажется, ты по-
резал себе щеку. Город же принадлежит всем, правда? Когда-то должна была
прийти и моя очередь познакомиться с ним не только по  твоим  рассказам,
вестям от моего соседа или беглым прогулкам. Не пойму, почему это должно
на нас отразиться? Нет, ты по-прежнему можешь  говорить  о  Элен,  своей
пылкой северянке.
   - Да, но ты - это нечто другое, что-то вроде убежища  или  аптечки  с
бинтами для первой помощи, если разрешишь мне такое сравнение ("Я в вос-
торге", - сказала Телль), и вдруг ты очутилась так близко, ты ходила  по
городу тогда же, когда и я, и, пусть моя мысль кажется нелепой, это тебя
отдаляет, делает тебя активной стороной, ты уже в ряду раны, а не  пере-
вязки.
   - Очень жаль, - сказала Телль, - но город так устроен, в него входишь
и из него выходишь, не спрашивая разрешения, и у тебя его не спрашивают.
Если не ошибаюсь, всегда было так. А аптечка с  бинтами  тебе  и  впрямь
нужна, сейчас испачкаешь пижаму.
   - О да, дорогая! Но видишь, что получается, я там искал  Элен,  а  ты
видела Николь.
   - А, - сказала Телль, - и ты думаешь, я видела Николь, потому что хо-
тела бы, чтобы ты искал ее, а не Элен.
   - Клянусь богом, нет, - сказал Хуан, вытирая лицо и манипулируя  ват-
ками и спиртом. - Но видишь, ты сама чувствуешь разницу, ты придаешь на-
шему совместному пребыванию в городе какой-то моральный смысл,  говоришь
о каких-то предпочтениях. Между тем ты и я - мы существуем в другом пла-
не, вот в этом.
   Его вытянутая рука обвела кровать, комнату, окно, день.  Новый  Дели,
Буэнос-Айрес, Женеву.
   Телль поднялась, подошла к Хуану. Все еще вытянутая его  рука  косну-
лась ее грудей, медленно и ласково очертила ее бок и, опустившись до ко-
лена, не спеша возвратилась наверх, огладив бедро. Телль прижалась к не-
му и поцеловала в голову.
   - Может и так случиться, что я когда-нибудь встречу ее  в  городе,  -
сказала она. - Ты же знаешь, если смогу, я приведу ее к  тебе,  дурачина
ты этакий.
   - О, - сказал Хуан, снимая ватку, - увидишь, это невозможно.  Но  мне
хотелось бы знать, как ты туда попала, как ты поняла,  что  очутилась  в
городе. Раньше ты, бывало, рассказывала что-то туманное, это могли  быть
просто сны или безотчетное подражание вестям от моего соседа. Но  теперь
другое, это совершенно очевидно. Расскажи, Телль.
 
   Что всех нас спасает, так это потаенная жизнь, имеющая мало общего  с
повседневной и астрономической, подспудный мощный поток, не  дающий  нам
разбрасываться в попытках конформизма или заурядного бунта, это  как  бы
непрерывная лавина черепах, чье противостояние быту никогда не прекраща-
ется, потому что движется она в запаздывающем темпе,  едва  ли  сохраняя
какую-то связь с нашими удостоверениями личности, фото в три четверти на
белом фоне, отпечатком большого пальца  правой  руки,  с  жизнью  как  с
чем-то чужим, но о чем все равно надо заботиться, как о ребенке, которо-
го оставили на вас, пока мать занимается по хозяйству, как о  бегонии  в
горшке, которую надо поливать два раза  в  неделю,  только,  пожалуйста,
лейте воды не больше, чем один кувшинчик, а то бедняжка у  меня  чахнет.
Бывает, что Марраст или Калак смотрят на меня, как бы спрашивая,  что  я
тут делаю, почему не освобождаю пространство, которое занимает мое тело;
а иногда так смотрю на них я, а иногда Телль или Хуан, и  почти  никогда
Элен, но иной раз и Элен, и в таких случаях мы, на которых смотрят,  от-
вечаем на такой взгляд индивидуально или коллективно, словно  желая  уз-
нать, до каких пор будут на нас так смотреть, и тогда мы  ужасно  благо-
дарны Сухому Листику, на которую никогда не смотрят, и тем паче  она  не
смотрит, наивно дающей знак, что пора на переменку и за игру.
   - Бисбис, бисбис, - говорит Сухой Листик, восхищенная тем, что  может
говорить.
   Людям, вроде г-жи Корицы, никогда не понять  приступов  ребячливости,
которые обычно вызываются подобными взглядами. Почти всегда, после  реп-
лики Сухого Листика, игру затевает мой сосед. "Ути, ути, ути", - говорит
мой сосед. "Ата-та по попке", - говорит Телль. Больше всех горячится По-
ланко. "Топ, топ, ножки, побежали по дорожке", -  говорит  Поланко.  Так
как все это обычно происходит за столиком в "Клюни", некоторые посетите-
ли явно начинают нервничать. Маррасту становится досадно, что  люди  так
негибки, и он немедленно повышает голос. "Вот я вам зададу",  -  говорит
Марраст, грозясь пальцем. "Бисбис,  бисбис",  -  говорит  Сухой  Листик.
"Ути, ути", - говорит мой сосед. "Бу-бух", - говорит Калак.  "Топ,  топ,
ножки", - говорит Поланко. "Бу-бух",  -  настаивает  Калак.  "Тюк,  тюк,
тюк", - говорит Николь. "Ути, ути", -  говорит  мой  сосед.  "Гоп,  гоп,
гоп", - с восторгом говорит Марраст. "Бисбис, бисбис", -  говорит  Сухой
Листик. "Гоп, гоп", - настаивает Марраст, который всегда стремится затк-
нуть нам рот. "Ути, ути", - говорит мой сосед. "Ата-та по попке", -  го-
ворит Телль. "Бу-бух", - говорит Калак. "Гоп, гоп", -  говорит  Марраст.
"Агу-агусеньки", - говорит Николь. На этой стадии беседы часто  случает-
ся, что мой сосед вынимает из кармана клеточку с улиткой Освальдом,  по-
явление еще одной персоны встречают бурными изъявлениями радости. Доста-
точно поднять проволочную дверцу, и  Освальд  предстает  во  всей  своей
влажной невинной наготе и начинает прогулку по галетам и кусочкам  саха-
ра, разбросанным на столе. "Ути, ути", - говорит мой  сосед,  поглаживая
ему рожки, что Освальду совершенно не по вкусу. "Бисбис, бисбис!" - вык-
рикивает Сухой Листик, для которой Освальд  вроде  сыночка.  "Тюк,  тюк,
тюк", - говорит Телль, изо всех сил стараясь приманить Освальда к  себе.
"Бисбис, бисбис!" - кричит Сухой Листик, протестуя против  такого  иска-
тельства.
   Поскольку движения Освальда нимало не напоминают прыжки леопарда, мой
сосед и прочие быстро теряют  к  нему  интерес  и  углубляются  в  более
серьезные материи; между тем Телль и  Сухой  Листик  продолжают  шепотом
гипнотизировать его и приручать. "Бяка ты", - говорит Поланко.  "Сам  ты
бяка", - говорит Калак, всегда готовый ему возразить.  "Финтихлюпик",  -
ворчит Поланко. "Из всех, кого я знаю, вы самый большой бурдак", - гово-
рит Калак. Тогда мой сосед спешит убрать Освальда со стола,  потому  что
его огорчает любая напряженность в нашем кружке, а кроме того, уже дваж-
ды приходил Курро с предупреждением; что, если мы не уберем с глаз этого
слизняка, он вызовет полицию, - эта подробность тоже не лишена значения.
   - Ты, Курро, - говорит мой сосед, - поступил бы куда умнее, кабы  ос-
тался в Асторге, а то здесь, в Париже, ты вовсе не ко двору,  красавчик.
Нет, дон, вы и впрямь тот безумный галисиец, о котором говорит фрай Луис
де Леон, хотя некоторые считают, что он имел в виду ветер.
   - Уберите-ка слизняка, или я позову жандарма, - говорит Курро, подми-
гивая нам одним глазом и одновременно  повышая  голос,  чтобы  успокоить
госпожу Корицу, расплывшуюся за четвертым  столиком  слева,  со  стороны
бульвара Сен-Жермен.
   - Ладно, сделаем, - говорит Хуан, - можете идти.
   - Бисбис, бисбис, - говорит Сухой Листик. Все это, разумеется, кажет-
ся невероятно глупым госпоже Корице, так как, прямо надо сказать, теперь
даме, очевидно, уже нельзя прийти в кафе, чтобы пристойно провести  вре-
мя.
   - Говорю тебе, Лила, вот увидишь, они кончат тюрьмой, с  виду  сумас-
шедшие, вытаскивают все время из карманов какие-то странные вещи и  бол-
тают бог весть что.
   - Не огорчайтесь, тетя, - говорит мне Лила.
   - Как я могу не огорчаться, - отвечаю я. -  У  меня  от  всего  этого
компрессия, клянусь тебе.
   - Вы хотели сказать - депрессия, - пытается меня поправить Лила.
   - Ничего подобного, милочка. При депрессии на тебя как  будто  что-то
давит, ты опускаешься, опускаешься и в конце концов  делаешься  плоская,
вроде электрического ската, помнишь, такая  тварь  в  аквариуме.  А  при
компрессии все вокруг тебя как-то вырастает, ты бьешься, отбиваешься, но
все напрасно, и в конце концов тебя все равно  прибивает  к  земле,  как
лист с дерева.
   - Ах, вот как, - говорит Лила, она девушка такая почтительная.
 
   - Я шла по улице с очень высокими тротуарами, - сказала Телль. -  Это
трудно объяснить, мостовая будто пролегла по глубокому рву, похожему  на
пересохшее русло, а люди ходили по двум тротуарам  на  несколько  метров
выше. Правду сказать, людей не было, только собака да старуха, и  насчет
старухи я тебе потом должна рассказать что-то очень занятное, а по  тро-
туару в конце концов выходишь на открытую местность, дома там,  кажется,
кончались, это была граница города.
   - О, граница, - говорит Хуан, - ее никто не знает, поверь.
   - Во всяком случае, улица казалась мне знакомой,  потому  что  другие
уже ходили по ней. Не ты ли рассказывал мне про эту улицу?  Тогда,  воз-
можно, Калак, с ним же что-то случилось на улице с высокими  тротуарами.
Место там такое, что сердце сжимается, тоска гложет беспричинная  только
из-за того, что ты там находишься, что идешь по этим тротуарам,  которые
на самом деле не тротуары, а проселочные дороги, поросшие травкой и  ис-
пещренные следами. В общем, если ты хочешь, чтобы я вернулась  в  Париж,
так ты же знаешь, - ежедневно есть два поезда да еще самолеты, такие ма-
ленькие "Каравеллы".
   - Не будь дурочкой, - сказал Хуан. - Если я  тебе  рассказал,  что  я
чувствую, так именно для того, чтобы ты осталась. Ты сама  знаешь:  все,
что нас разделяет, оно-то и помогает нам так хорошо жить вместе. Если же
мы начнем умалчивать о том, что чувствуем, мы оба потеряем свободу.
   - Ясность мысли - не самая сильная твоя сторона, - съязвила Телль.
   - Боюсь, что так, но ты меня понимаешь. Конечно, если ты  предпочита-
ешь уехать...
   - Мне здесь очень хорошо. Только мне показалось, что все может  изме-
ниться, и, если мы начнем высказывать мысли вроде той, которую ты сейчас
изволил...
   - Я вовсе не хотел тебя упрекать, просто меня встревожило, что мы оба
побывали в городе, и я подумал, что когда-нибудь  мы  там  можем  встре-
титься, понимаешь, в каком-нибудь из номеров отеля или на улице с  высо-
кими тротуарами, столкнуться во время скитаний  по  городу,  бесконечных
поисков кого-то. Ты здесь, рядом, ты такая дневная. Мне тревожно думать,
что теперь и ты, как Николь или Элен...
   - О нет, - сказала Телль, откидываясь в постели на спину и вращая но-
гами педали невидимого велосипеда. - Нет, Хуан, там  мы  не  встретимся,
нет, дорогой мой, это немыслимо, это какой-то квадратный мыльный пузырь.
   - Кубический, ослица, - сказал Хуан, усаживаясь  на  край  кровати  и
критическим взором наблюдая за упражнениями Телль. - Ты великолепна, бе-
зумная моя датчанка. Бесстыжая, все прелести наружу,  такая  атлетичная,
такая северная, вплоть до  несносного  бергманизма,  без  всяких  теней,
сплошная бронза. Знаешь, иногда, когда я смотрю на себя в зеркало, когда
рассказываю тебе про Элен - причем, как всегда, все загрязняю, - я спра-
шиваю себя, почему ты...
   - Тес, в эту сторону удочку не закидывай, я всегда  говорила,  что  я
свою свободу тоже понимаю по-своему. Ты в самом деле думаешь, что я ста-
ла бы у тебя спрашивать, если бы мне вздумалось вернуться в Париж или  в
Копенгаген, где мать в отчаянии хранит последнюю надежду на  возвращение
взбалмошной дочери?
   - Нет, надеюсь, ты не стала бы меня спрашивать, - сказал Хуан. - Сло-
вом, суди сама, хорошо ли я поступаю, рассказывая, что со мной  происхо-
дит?
   - Наверно, мне следовало бы обидеться, -  раздумчиво  сказала  Телль,
прекращая велосипедную езду, чтобы свернуться калачиком и упереться  но-
гой в живот Хуана. - Будь у меня хоть где-нибудь крошечка ума.  Мне  ка-
жется, где-то он есть, только я никогда его не  видела.  Ты  не  грусти,
твоя безумная датчанка будет и дальше тебя любить на свой лад. Вот  уви-
дишь, мы в городе никогда не встретимся.
   - Я в этом не так уверен, - пробормотал Хуан. - Но ты права, не будем
совершать старую как мир глупость, не будем пытаться определять будущее,
достаточно уже такого навсегда испорченного будущего  скопилось  в  моем
городе, и вне города, и во всех порах тела. Ты даешь  мне  что-то  вроде
удобного счастья, ощущение разумной человеческой повседневности,  и  это
много, и этим я обязан тебе, только тебе, моему душистому кузнечику.  Но
бывают минуты, когда я чувствую себя циником, когда все табу  моей  расы
дразнят меня своими клешнями; тогда я думаю, что поступаю дурно,  что  я
тебя - если позволишь  употребить  ученый  термин  -  превращаю  в  свой
объект, в свою вещь, что я злоупотребляю твоей жизнерадостностью, таская
тебя то туда, то сюда, закрываю и открываю, вожу с собой, а потом остав-
ляю, когда приходит час тосковать или побыть одному.  Ты  же,  напротив,
никогда не делала меня своим объектом, разве что в глубине души  жалеешь
меня и  бережешь  в  качестве  повседневного  доброго  дела  -  закваска
г„рлскаут или что-то в этом роде.
   - А, гордость самца, - сказала Телль, упираясь всей  ступней  в  лицо
Хуану. - "Оставьте меня, я сам! - крикнул тореро". Помнишь, тогда, в Ар-
ле? Его оставили, и, боже мой, как подумаю, что было... Нет, сыночек,  я
тебя не жалею, вещь не может испытывать жалость к мужчине.
   - Ты не вещь. Я не это хотел сказать, Телль.
   - Не это, но ты же это сказал.
   - Во всяком случае, сказал в упрек себе.
   - О, бедненький, бедненький, - усмехнулась Телль, гладя  его  ступней
по липу. - Э, постой, так дело не пойдет, я уже знаю, что будет, если мы
продолжим этот разговор, убери-ка отсюда свою лапку, помнится, в полови-
не одиннадцатого у тебя заседание.
   - Черт подери, и в самом деле, а теперь без двадцати десять.
   - Старуха! - воскликнула Телль, вскакивая и распрямляясь во всем сво-
ем великолепии золотоволосой валькирии. - Пока ты  будешь  одеваться,  я
расскажу, это очень волнующе.
   Волнующего там было немного, по крайней мере  вначале,  в  той  части
рассказа, когда Хуан залежался в постели, и Телль,  хотя  и  с  грустью,
спустилась одна позавтракать в оранжевом зале отеля "Козерог" и  случай-
но, без всякого намерения, подслушала разговор старухи и юной  англичан-
ки, старуха сперва сидела за столиком в глубине и уже там затеяла беседу
на бейсик-инглиш с молодой туристкой, потом вдруг  спросила,  нельзя  ли
составить ей компанию, и девушка ответила, о да, миссис,  и  я  за  моим
столиком, загороженная огромным кувшином с грейпфрутовым соком, увидела,
как старуха переместилась за столик к девушке, да с немалым трудом,  по-
тому что операция эта разделялась у нее на два этапа -  сперва  вскараб-
каться на стул, а затем опуститься, - о, благодарю вас,  миссис,  дальше
обычный разговор о том, кто откуда, о маршрутах, впечатлениях,  таможнях
и погоде, о да, миссис, о нет, миссис. Хуану, а тем паче  Телль  никогда
не узнать, почему оказалось так необходимо все более внимательно прислу-
шиваться к разговору и почему внушал этот разговор убежденность, что на-
до слушать и дальше и что для этого необходимо переехать немедля из это-
го отеля, что они и сделали в тот же  вечер,  поселившись  в  "Гостинице
Венгерского Короля", старой и обветшалой, но зато находящейся так близко
от Блютгассе, в пропыленном барочном лабиринте старой Вены. Жить  вблизи
Блютгассе  -  только  это  могло  "вознаградить  Хуана  за   оставленные
удобства, и гигиену, и бар "Козерога", но не было другого  способа  про-
должать прислушиваться к речам фрау Марты во время завтрака, когда  юная
англичанка - о да, миссис, большое спасибо за  то,  что  порекомендовали
мне этот отель, куда более дешевый и типичный, - усаживалась  за  столик
фрау Марты и рассказывала ей о своих вчерашних экскурсиях, были  там,  и
Шенбрунн, и дом Шуберта, и прочее, но почему-то все это звучало как одна
и та же экскурсия и как все экскурсии сразу, сплошной путеводитель Наге-
ля в пестрой обложке и в английском переводе, о да, миссис.
 
   Николь кончила мыть кисточки и тщательно закрывала коробку с  краска-
ми; блестящий гном сохнул на краю стола, огражденный барьером из  журна-
лов и книг.
   - Здесь пахнет затхлостью, - сказал Марраст, продолжая ходить по ком-
нате. - Не пойти ли нам пройтись, чем вспоминать друзей? Право, мы похо-
жи на призраков, которые беседуют о других призраках, это нездорово.
   - О да, Map, - сказала Николь. Она не собиралась упрекать его за  то,
что он первый обронил имена, сперва Хуана, затем Элен, вперемежку с лас-
точками и анекдотами про Остина и сообщением  о  бесконечной  поездке  в
метро с Калаком и Поланко. Он это сделал неумышленно, но все же от  Мар-
раста исходило первое и косвенное легкомысленное упоминание о  Хуане,  а
потом, как стряхиваемый с сигареты остаток пепла, в  конце  абзаца  -  о
Элен, что идеально довершало рисунок. Обо всем  этом  можно  думать  без
неприязни и укора, было бы несправедливо упрекать Марраста за то, что он
курит, расхаживая по номеру, как большой медведь,  было  почти  логично,
что в какой-то миг, когда иссякнет прокладочная пакля  слов,  Марраст  в
конце концов поддастся тому единственному, что  еще  могло  сблизить  их
после прежних, таких недавних и таких иных дней, и что посреди  какой-то
фразы проглянет имя Хуана - ведь не было никакой явной причины, мешающей
ему проглянуть вперемежку с именами прочих друзей, - и  что  он  тут  же
вспомнит, что в эту ночь ему приснилась Элен, и скажет об этом,  продол-
жая курить и монотонно расхаживать взад и вперед  по  номеру.  Почти  не
глядя на него - теперь ей было все труднее встречаться с ним глазами,  -
Николь подумала о прежнем Маррасте, человеке-борце,  рыцаре  скульптуры,
неустанно бросающем вызов, таком непохожем на этого медведя, который за-
тихал и съеживался всякий раз, когда подходил взглянуть  на  гномов  или
поцеловать Николь, едва отвечающую на поцелуй и говорившую  о  пустячных
событиях дня, как вот теперь - он ей о ласточках, а она ему про энцикло-
педию, пока все как бы парализовалось упоминанием о Хуане и Элен, но это
Маррасту можно было простить, и совсем нетрудно простить, как посмотришь
в его печальные глаза, даже и прощать-то не надо, виноват не он, и никто
не виноват, нет, это сама вина, худшая из всех вин,  обосновалась  здесь
непрошеная, и в конце концов пришлось с ней примириться.
   Если он поцелует меня еще раз, я отвечу на его поцелуй, чтобы хоть на
время вывести его из состояния безнадежности, но нет, он больше не пыта-
ется, все курит и ходит по номеру, вот опять завел речь о портрете  док-
тора Лайсонса и даже про время забыл, мы же опоздаем в музей, опять, как
уже бывало столько раз, придется смотреть на  закрытые  двери  и  пойдут
легкомысленные предложения, чем бы заменить друзей, как будто все это не
имеет ровно никакого значения - спуститься до Чаринг-кросс, или пойти  в
кино, или сесть и смотреть на голубей на Лестер-сквер, пока не  наступит
время встретиться с Калаком и Поланко, или вернуться в отель  и  продол-
жать рисовать гномов и читать романы и газеты, поставив между собой  ма-
ленький транзистор, который вроде добавочной пакли, он позволяет  эконо-
мить слова, оставляя свободу только взглядам, этим тощим котам,  которые
стыдливо встречаются где-то на гладком потолке, потрутся друг о дружку -
и вдруг расходятся, по возможности избегая встречаться  до  часа,  когда
пора ложиться спать и гасить свет.
   Вот и сейчас он опять закурит сигарету, сядет у  сумеречного  окна  и
будет смотреть на унылое зрелище - на Бедфорд-авеню с деловыми  зданиями
на противоположной стороне, с автобусами, которыми мы  так  восхищались,
очутившись в Ло