йсонса,  который
осаждали пять-шесть анонимных невротиков.
   - Что я тебе говорил, - прошептал Калак, опять усаживаясь,  -  вот  и
начинается, посмотри на этого безрукого, как он хлопочет.
   - Это директор, - сказала Николь. - Его зовут Гарольд Гарольдсон.
   - А я-то думал, что такие имена встречаются  только  у  Борхеса,  еще
пример того, что природа подражает искусству. Да вот и  он,  его-то  нам
недоставало. Ты, братец, пришел вовремя, тютелька в  тютельку,  безрукий
этот, слышь, что твой Вишну со всеми его щупальцами.
   Марраст еще не успел поцеловать Николь и разобраться в ситуации,  как
три смотрителя подошли к картине Тилли Кеттла и с надлежащей, однако ми-
нимальной, вежливостью, оттеснили удивленных невротиков, затем  двое  из
них сняли картину со стены, тогда как третий наблюдал за этой  операцией
и удерживал невротиков на дистанции, пока портрет  доктора  Лайсонса  не
исчез в глубине коридора, где кто-то с поразившей  Калака  синхронностью
открыл дверцу, до тех пор не заметную за всеми этими бронзовыми  штуками
и консолями, так что вся операция была завершена с той же  четкостью,  с
какой началась. Единственной стратегической ошибкой, как сразу же  выяс-
нилось, было то, что Гарольд Гарольдсон остался в  зале,  вмиг  толстуха
ботаничка вместе с двумя подругами и еще несколькими невротиками,  кото-
рые внезапно в этот скорбный час как бы признали друг друга и решили по-
кончить с присущей им прежде анонимностью, устремились  к  нему,  требуя
объяснений случившегося и указывая на то, что  никто  не  стал  бы  тру-
диться, ходить в музей, чтобы у него чуть ли не из-под  носа  утаскивали
картину, на которую он смотрит. На то есть причины, господа /  Объясните
их, сэр / Причины административного порядка, а также эстетического /  Но
почему именно эту картину, а не другую? / Потому что мы  намерены  пове-
сить ее в более освещенном месте / На прежнем месте она прекрасно  смот-
релась / Это ваше мнение / Но это же правда, и все эти господа  со  мной
согласятся / Hear, hear71 / В таком случае я вам советую написать жалобу
/ Которую вы бросите в корзину / Это не в моих правилах, миссис / Что до
ваших правил, сэр, мы только что видели весьма поучительный их образец /
Разрешите вам ответить, что ваше мнение не лишит меня спокойного сна / И
ты, брат, не вмешиваешься? Сам, можно сказать, заварил эту кашу,  а  те-
перь в кусты / Да, тут ничего не скажешь, куманек, это превзошло все мои
ожидания. Пошли отсюда поскорее, пока нас не зацапали, мы таки дождались
своего звездного часа. Николь, кисонька, ты без плаща, а ведь  на  дворе
дождь.
   Но в пабе не было дождя, и они зашли выпить портвейна, после того как
Калак, выйдя из музея, откланялся с видом человека, который сыт по  гор-
ло. Теплый портвейн так чудесно сочетался с сигаретой и с этим уголком в
облезлых панелях красного дерева, где Марраст после  такого  финала  его
забавы никак не мог успокоиться и все требовал  подробностей,  пока  Ни-
коль, улыбаясь, не повторила их несколько раз кряду и под конец поглади-
ла его по лицу, чтобы отогнать тревоги, и  тогда  Марраст  попросил  еще
портвейна и сказал ей, что глыба антрацита завтра отправится в  Кале  на
борту "Рок-энд-Ролл" с капитаном Сином О'Брейди. Глыбу он  успел  хорошо
осмотреть, пока таможенники лазили по ней туда-сюда,  разумеется  с  по-
мощью лесенки, им все не верилось, что в ней  не  упрятан  плутоний  или
скелет какого-нибудь гигантозавра. А что скажет  муниципалитет  Аркейля,
получив накладные м-ра Уитлоу, это другой вопрос, но от него их отделяют
несколько дней, а покамест вторая рюмка портвейна так приятно  согревает
горло.
   - Да, кстати, мой сосед получил письмо от Селии, что она приедет  сю-
да, что-то в этом роде он сказал мне, когда мы выходили из эспрессо. Все
это не имеет значения, и глыба антрацита тоже, просто  я  сообщаю  тебе,
чтобы с этим покончить. Сняли картину! - восклицал Марраст все с большим
восхищением. - Невероятно! Лично сам Гарольд Гарольдсон! О чудо!
   Николь забавляла эта восторженная манера говорить  о  вполне  обычных
вещах, но прошло еще немало времени, пока Марраст угомонился и  до  него
стало доходить, что видимый и доступный этап операции закончился и что с
этого дня невротики станут еще более анонимными, чем когда-либо, за иск-
лючением одного-единственного, Остина.
   - В каком-то виде все будет продолжаться, - сказала Николь, -  только
мы этого уже не увидим.
   Марраст, закуривая очередную  сигарету,  взглянул  на  нее.  Медленно
сдвинув с места рюмку с портвейном, он посмотрел на еле заметный влажный
кружок на столе, ничтожный след чего-то минувшего,  что  кельнер  сотрет
равнодушной рукой.
   - Кое-что все же можно  предугадать,  первые  концентрические  круги.
Портрет доктора Лайсонса перевесят на другое место  или,  скорее  всего,
оставят в запасниках музея до менее бурных времен. Мы вернемся в  Париж,
Гарольд Гарольдсон постепенно забудет об этом служебном кошмаре, и Скот-
ланд-Ярд, если им стало что-то известно об этом деле, сдаст в архив едва
начатую папку.
   - Гоген и Мане снова станут хозяевами положения.  В  зале  номер  два
опять будет только один смотритель.
   Да, но это было не все, не могло быть все. Марраст чувствовал, что от
него что-то ускользает, столь же близкое, как Николь, которая  тоже  ус-
кользала, все это было ничуть не похоже на предвидение возможных вариан-
тов. Игра, затеянная из отвращения к жизни и тоски, нарушила порядок,  в
причинную цепь вмешалась причуда, чтобы вызвать резкий поворот,  и  зна-
чит, посланные по почте две строчки могут взбудоражить мир, ну,  скажем,
не мир, а мирок; Остин, Гарольд Гарольдсон и, возможно, полиция, два де-
сятка анонимных невротиков и два дополнительных смотрителя были на время
выбиты из своих орбит, чтобы встретиться, перемешаться, спорить, сталки-
ваться, и из всего этого возникла сила, сумевшая снять со стены  истори-
чески ценную картину и породить следствия, которых ему уже не увидеть из
мастерской в Аркейле, где он будет сражаться с  глыбой  антрацита.  Рука
Николь в его правой, потной, беспокойной, руке казалась еще меньше,  чем
обычно. Левой он нарисовал над нежными бровями Николь воображаемые и еще
более нежные брови и улыбнулся ей.
   - Если бы можно было, - сказал он. - Если бы все же можно было, доро-
гая.
   - Что "можно было". Map?
   - Не знаю. Снимать картины со стен, рисовать другие брови, ну, в  об-
щем, такое.
   - Не грусти, Map, - сказала Николь. - Я привыкну к тем бровям,  кото-
рые ты мне сейчас нарисовал, дай только время.
   - А каталог, представляешь? - сказал Марраст, как бы не слушая.  -  В
следующем издании придется им убрать упоминание о картине за номером во-
семь и заменить ее другой. И сразу тысячи каталогов во всех  библиотеках
мира изменятся, они будут те же и, однако, станут другими, чем были, по-
тому что уже не будут сообщать правду о картине номер восемь.
   - Вот видишь, все может перемениться, - жалобно сказала Николь, опус-
кая голову. Марраст медленно поднялся, взял ее  за  подбородок  и  опять
погладил лоб и брови.
   - Вот тут у тебя вырос волосок, которого раньше не было.
   - Он всегда был, - сказала Николь, прижимаясь лицом к плечу Марраста.
- Ты просто не наблюдателен.
   - Не хочешь ли пойти в кино на фильм Годара?
   - Пойдем. И пообедаем в Сохо, в испанском ресторане, где, ты  сказал,
волосы у меня как-то особенно блестят.
   - Я никогда такого не говорил.
   - Нет, говорил. Ты сказал, там какое-то особенное освещение, вот так.
   - Не думаю, чтобы от него менялся цвет твоих волос, - сказал Марраст,
- Не думаю, что в тебе, дорогая, что-нибудь изменится. Ты же сама сказа-
ла, что этот волосок был у тебя и раньше, так ведь? Просто я не наблюда-
телен, ты это тоже сказала.
 
   Мы засиделись допоздна, беседуя и попивая коньяк, и  в  долгие  паузы
Элен казалась далекой и безучастной, потом вдруг бралась снова за  сига-
рету или рюмку или снова улыбалась, хотя только что и  не  видела  меня,
пока я тянула свой дурацкий монолог. Когда она снова взглядывала на меня
- точно спохватываясь и стараясь быть внимательной, даже с оттенком сму-
щения за свою рассеянность, - собственные мои движения, подражавшие  ей,
то, как я закуривала сигарету, как ей улыбалась, тоже были как бы вызва-
ны чем-то извне, были возобновлением доверия и счастья, на миг исчезнув-
ших в том зиянии, каким был отсутствующий взгляд Элен.  Я  с  огорчением
сознавала, что в эти паузы я страдаю, что я остаюсь одна и что Элен име-
ла бы полное право еще из-за этого относиться ко мне  как  девчонке;  но
стоило нам перекинуться словом-другим, и опять воцарялось доверие,  бла-
женное сознание, что вот я здесь, и вовсе незачем Элен меня успокаивать,
ну, ясно, можешь оставаться здесь, сколько хочешь,  устроимся,  все  эти
фразы-ширмы, которые Николь, и Телль, и все мы, женщины, то и дело гово-
рим друг другу и которые, конечно, надо говорить, чтобы не жить так оди-
ноко, как Элен, никогда их не говорившая. Так легко  было  в  тот  вечер
быть счастливой с Элен, без заверений, без признаний, но где-то в глуби-
не все время таилось что-то иное, черная дь1ра, и она  тоже  была  Элен,
когда та словно бы уносилась куда-то и взгляд ее застывал на  ее  рюмке,
на руке, на кукле, сидевшей в кресле. И мне так хотелось сделать что-ни-
будь такое, чего я никогда не сделаю, ну вроде бы стать на колени, пото-
му что на коленях ты как-то ближе, ты можешь  уткнуться  лицом  в  тепло
другого тела, прижаться щекою  к  нежной  шерсти  пуловера;  мне  еще  с
детства хотелось, чтобы все действительно важное, или грустное, или  чу-
десное совершалось мною или со мной, когда я стою на коленях, мне  хоте-
лось молча ждать, что она погладит меня по голове, ведь Элен сделала  бы
это; если приблизиться к другому снизу, с миной песика или  ребенка,  то
рука другого непременно  сама  собой  ляжет  на  твою  голову,  и  мягко
скользнет по волосам, и коснется плеч с нежной  лаской,  и  тогда  можно
сказать ей то, чего иначе никогда не скажешь, сказать, что она как мерт-
вая, что ее жизнь, на мой взгляд, похожа на смерть и, главное -  но  это
было бы сказать трудней всего, почти невозможно, - что такова она  и  на
взгляд Хуана, и что мы никогда не поймем и не согласимся с этим безобра-
зием, хотя все мы словно пляшем вокруг нее, в свете  солнышка-Элен,  ра-
зумницы-Элен; и тогда она посмотрит на меня  взглядом  анестезиолога,  о
да, доктора без злости и без удивления, сперва издалека, будто глядя  на
что-то непонятное, а потом улыбаясь и нашаривая другую сигарету, но  ни-
чего не говоря, не соглашаясь ни с чем из того, что, конечно,  никто  из
нас ей не сказал бы, даже мой сосед, а он-то мог  высказать  что  угодно
всякому, кто этого добивался.
   Но тогда остается другое, тоже в духе кроткого и  смиренного  песика,
которого я, сидя в кресле напротив Элен, воображаю себе, о  чем  она  не
подозревает, - можно просто быть здесь, все равно это счастье и кров  на
ночь, коньяк и дружба без всяких фраз, можно смириться с тем, что Элен -
вот эта женщина, порою рассеянно трогающая маленькую брошку с  саламанд-
рой или ящерицей, и в то же время - о да, доктор, вы  не  сможете  этого
отрицать, - в то же время флаконы с разноцветными экстрактами для ванны,
мыло и духи, такие же, как у Телль и Николь, и какие будут у  меня  ког-
да-нибудь, когда я буду жить одна в собственной квартире. Ты  такая  же,
ты наша, ты женщина с духами, и зеркалами, и капризами. Но это не делает
тебя более близкой, поразительно, но все это никак тебя  не  приближает:
вот только что я мылась здесь, вытиралась твоими полотенцами, удивляясь,
что твоя квартира так не похожа на то, что мы могли предполагать, и  те-
перь снова сижу напротив тебя, которая мне все это  дает,  облегчая  мне
жизнь, чтобы я не страдала, - а расстояние между нами растет умопомрачи-
тельно, и это меня убивает, отнимает последнюю способность  хоть  как-то
объяснить вам, доктор, ваше отличие от нас, которое нас и привлекает,  и
приводит в отчаяние. Элен всегда мне казалась намного  старше  меня  (но
кто может точно знать возраст Элен, старше она меня на пять или  на  де-
сять лет, и дело ли тут в годах или в чем другом, может в зеркале или  в
манере говорить?), и какой толк в том, что я сижу напротив нее, что  она
протягивает мне рюмку коньяку, такую же точно,  как  ее  рюмка  коньяку,
нет, невозможное не произойдет никогда, Элен не посмотрит мне в глаза  и
не скажет чистосердечно  слова,  которые  пришли  бы  точно  из  долгого
странствия среди папоротников Элен, озер Элен, холмов Элен, слова, кото-
рые не будут отзвуком пережитого в  этот  день,  -  умершего  в  клинике
больного, присланной Телль куклы, всех этих алиби, подбрасываемых време-
нем и разными вещами, чтобы никогда не говорить о ней самой, не  быть  с
нами настоящей Элен.
 
   Нет, это ничуть не походило на отмычку,  и  вся  операция  теряла  то
свойство, на которое Хуан, не очень-то себе признаваясь, втайне  рассчи-
тывал; похоже на обычный гостиничный ключ, и фрау Марта бесшумно открыла
им дверь номера 22, где, судя по сырости и узости коридора, явно никогда
не живали исторические постояльцы. Хуан подумал об отступлении и о  том,
чтобы спуститься и позвать Телль, которая явно заслужила  такую  награду
за долгое, самоотверженное подглядывание, но действия его опередили (как
и положено) его мысль: скользя вдоль стены, он - едва фрау  Марта  скры-
лась в проеме двери, открывавшейся внутрь, - поставил ногу в туфле между
дверью и порогом, чтобы помешать ее закрыть, и приготовился к неизбежно-
му скандалу. Старуха, разумеется, закроет за собой дверь,  никто  бы  не
поступил иначе в таких обстоятельствах, да, никто, кроме фрау  Марты,  -
дверь так и осталась полуоткрытой, и туфля Хуана не испытала того, к че-
му его ступня уже приготовилась, судорожно сжавшись. В номере было темно
и пахло хвойным мылом, явление необычное и приятное  в  "Гостинице  Вен-
герского Короля", и хвалить за это, вероятно, следовало юную англичанку.
Ошеломленному, потерявшему необходимые в такой ситуации логические  спо-
собности, Хуану лишь оставалось сохранять принятую позу, по  возможности
прижимаясь к стене и на всякий случай не убирая ногу, ибо прорывы в  ло-
гике свершаются с молниеносной внезапностью и уже затем по  обе  стороны
от сверкнувшего исключения разверзаются бездонные пропасти  чистой,  бе-
зупречной причинности. Вот, например, потайной фонарь - роковым  образом
в такой момент из потайного фонаря вырвался луч фиолетового света,  -  в
каких-нибудь двух метрах от двери на полу обозначился  трепещущий  круг,
двигаясь то вправо, то влево, будто в поисках нужного места. И во второй
раз Хуан отметил, что действует, не спросив совета у своих  высших  инс-
танций; боком в дверной проем он как раз мог протиснуться, и он это  вы-
полнил совершенно бесшумно, а затем, сделав поворот на одной ноге,  при-
жался к двери с другой стороны и потихоньку прикрыл ее мягким  движением
плеча. Еще чуть-чуть, и замок бы щелкнул, однако плечо вовремя останови-
лось; смутно - как и все тут происходящее - у Хуана мелькнула мысль, что
эта щель спасла его от полного срыва в нечто, уже  начинавшее  проявлять
себя спазмом в желудке, не говоря о том, что по другую сторону этого не-
ведомого, темного мира ждала Телль, и это было каким-то мостом,  контак-
том с остатками здравого смысла; и пока круг света упорно  колебался  на
некоем участке пола, где начинался фиолетовый ковер, было чуть ли не за-
бавно (если б только меня не  мучил  спазм)  поразмыслить  над  понятием
здравого смысла, которое казалось равно неуместным и по ту сторону  две-
ри, и по эту; почему, в конце концов, я могу быть уверен, что  с  другой
стороны, в коридоре, ведущем на лестницу и в номер Владислава Болеславс-
кого, расположилась утешительная реальность, Телль, и сливовица,  и  моя
треклятая международная конференция? Одновременно с этим мельканием  че-
го-то, что и мыслью не назовешь, я сознавал, что круг света,  то  наплы-
вавший на фиолетовый ковер, то сходивший  с  него,  дергался  из-за  не-
большой одышки у фрау Марты, углубившейся в эту темную комнату. С каждым
колебанием светового луча мой страх усиливался, я вспомнил Раффлса, Ника
Картера, книги моего детства, где всегда фигурировал потайной  фонарь  и
странное, ибо непонятное, сочетание этих  двух  слов;  но  выходит,  это
всерьез, выходит, у фрау Марты есть и потайной фонарь, и  ключ,  и  сама
она вот здесь, недалеко, тяжело дышит, и, несмотря на темноту,  чувству-
ется, что все это происходит в комнате более просторной, чем номер  Вла-
дислава Болеславского ("Как может быть фонарь  потайным?"  -  спросил  я
когда-то у отца), и в этом было что-то обидное, ведь юная англичанка од-
на занимала такую комнату, меж тем как  администратор  нас  уверял,  что
даст нам один из самых просторных номеров в отеле  ("Не  задавай  глупых
вопросов", - ответил отец). Невозможно постичь, каким образом, в  полной
темноте истинный объем комнаты становился почти осязаемым, хотя я  начи-
нал уже различать силуэт фрау Марты, все волочившей за собой по фиолето-
вому ковру круг света и дотянувшей его с резкими попятными и поперечными
рывками до ножки кровати (а кровать находилась в  нескольких  метрах  от
двери, комната была огромная, в ней могли спать пять человек,  и  англи-
чанке, наверное, было очень странно жить в этом подобии амбара  с  двумя
большущими окнами, которые  мало-помалу  побеждали  темноту  и  начинали
проступать на задней стене), где он на миг замер, а потом, как  золотис-
тый паук, стал взбираться вверх по розовому стеганому одеялу (разве мог-
ло оно быть другого цвета, о England, my England72) и притаился рядом  с
лежавшей на одеяле рукой и рукавом розовой пижамы (England, my  own!73),
не решаясь сделать большой скачок на край подушки и поползти по ней мил-
лиметр за миллиметром, а меж тем желудок у меня совсем свело и под  мыш-
ками струился пот, и вот круг замер на  пряди  белокурых  волос,  пряди,
свисавшей и слегка покачивающейся, хотя нет, не могла она  покачиваться,
но светящийся круг упрямо колыхался на висящей в воздухе пряди,  и  если
прядь покачивалась, значит, голова-то не лежала на подушке, значит, если
бы круг света наконец решился и сделал небольшой победный скачок на лицо
спящей, неизбежно оказалось бы, что глаза на этом лице широко  раскрыты,
что спящая вовсе не спит, а сидит, положив руку на одеяло, сидит в своей
розовой пижаме, широко раскрыв немигающие глаза, ожидая, когда свет уда-
рит ей прямо в лицо.
 
   - Да ты уже клюешь носом от усталости, - сказала Элен.  -  Пошли  ло-
житься.
   - Да, доктор. Разреши мне еще немного посидеть, мне  так  нравится  у
тебя, здесь такое освещение.
   - Как хочешь, а я иду спать.
   Селия потянулась в кресле, заломила руки, не соглашаясь с тем,  чтобы
наступил конец этому вечеру, когда во всем, даже  в  движении  тянущихся
кверху рук или в том, как гасишь сигарету в  пепельнице,  было  какое-то
совершенство, и хотелось, чтобы оно длилось вечно. "Зачем кончаются  та-
кие часы?" - подумала она, зевая. Сон нежными мурашками уже  щекотал  ей
веки, и это сонное состояние тоже было частью блаженства.
   - Вымой, пожалуйста, чашки, прежде чем ляжешь, - сказал голос Элен из
спальни. - Тебе одну подушку или две?
   Селия отнесла чашки на кухню, вымыла их и убрала, стараясь хорошенько
запомнить, где что должно стоять. Запах зубной пасты Элен, поющий голос,
доносившийся с улицы, глубокая тишина, усталость. На одном из кресел си-
дела кукла, Селия взяла ее,  покружилась  с  нею  на  Руках  и  вошла  в
спальню, где Элен уже лежала и листала журнал.  Все  еще  пританцовывая,
Селия раздела куклу, уложила ее на табурет рядом с дверью, накрыла зеле-
ной салфеткой и, тихонько напевая, стала укутывать.  Немного  смущенная,
она деланно, для Элен, хихикала, однако укладывание куклы было не только
игрой; достаточно было в