перехода, нелепая, со зловещим фонарем  дверь
ресторана "Полидор", предвидение полупустого зала, освещение которого  в
ироническом и раздраженном настроении не назовешь иначе как  мертвенным,
а в зале том движутся женщины в очках и с салфеткой, и тут легкий  спазм
в желудке, нежелание входить - да и впрямь не было никакого резона  вхо-
дить в подобное заведение, - быстрый гневный диалог, как всегда при  би-
чевании своего извращенного нрава: Войду / Нет / Почему нет / Ваша прав-
да, почему нет / Тогда входите, сударь, по-вашему, тут мрачно, и поделом
/ За дурость, конечно / Unto us a boy is born, glory hallelujah8 / Похо-
же на морг / Он и есть, давай входи / Но еда, наверное, отвратная / А ты
же не голоден / Да, это так, но надо ведь будет что-то заказать / Закажи
что-нибудь и выпей / Это идея / Охлажденное  вино,  хорошее  охлажденное
вино / Ну вот видите, сударь, входите. Но если мне хотелось выпить,  по-
чему я зашел в ресторан "Полидор"? Я знал столько уютных баров на правом
берегу, вдоль улицы Комартен, где к тому же всегда можно было  завершить
празднование сочельника в вертепе какой-нибудь блондинки, которая  спела
бы мне "ноэль" Сентонжа или Камарга, и мы бы недурно позабавились. То-то
и оно, как начнешь размышлять, так уж вовсе не понятно, что именно побу-
дило меня после этого диалога все же войти в ресторан "Полидор",  посту-
чаться в дверь почти бетховенским стуком, войти в ресторан, где пара оч-
ков и салфетка под мышкой уже решительно двигались ко мне, чтобы повести
к самому дрянному столику, столику обманов, где сидишь лицом к стене,  а
стена-то переряжена зеркалом, подобно многим другим вещам в этот вечер и
во все вечера, и особенно подобно Элен; вот и сиди лицом к стене, потому
что с другой стороны столика, где в нормальных условиях любой посетитель
мог бы сесть лицом к залу, уважаемая дирекция ресторана "Полидор"  соиз-
волила водрузить огромную пластиковую гирлянду  с  цветными  лампочками,
дабы показать свою заботу о христианских чувствах дорогих клиентов.  Ус-
кользнуть от воздействия всего этого невозможно: если я, несмотря ни  на
что, согласился сесть за столик спиною к залу, имея перед глазами зерка-
ло с обманным ликом над  отвратительной  рождественской  гирляндой  (les
autres tables sont reservees, monsieur /  Ca  ira  comme  ca,  madame  /
Merci, monsieur9), значит, нечто для меня непонятное, но, видимо, глубо-
ко мне присущее заставило меня войти и  заказать  бутылку  "сильванера",
которую можно было так легко и приятно заказать в  другом  месте,  среди
других огней и других лиц.
 
   Если предположить, что рассказчик будет рассказывать на свой лад,  то
есть что многое уже будет молча рассказано находящимся в "зоне" (понима-
ющей все без слов Телль или Элен, которую никогда  не  волнует  то,  что
волнует тебя) или что из листов бумаги, магнитофонной  кассеты,  книжки,
живота куклы сложится что-то совсем не то, чего ждут они от твоего расс-
каза; если предположить, что рассказываемое будет нисколько не интересно
Калаку и Остину и, напротив, отчаянно увлечет Марраста или Николь,  осо-
бенно Николь, безнадежно в тебя влюбленную; если  предположить,  что  ты
примешься бормотать длинную поэму, где говорится о Городе,  который  они
тоже любят, которого боятся и по которому порой бродят; если  ты  в  это
время, как бы взамен рассказа, снимешь с  себя  галстук  и  наклонишься,
чтобы сунуть его, предварительно аккуратно сложив, в руки Поланко, кото-
рый удивленно на него воззрится и в конце концов передаст его Калаку, не
желающему его брать и возмущенно вопрошающему Телль, которая,  пользуясь
моментом, подстраивает ему ловушку в покере и выигрывает у него  партию;
если предположить такой абсурд, что в "зоне" в такую минуту могут  прои-
зойти подобные вещи, стоило бы спросить себя - а есть ли  смысл  в  том,
чтобы они ждали, когда ты приступишь к рассказу, и  не  удовлетворит  ли
куда успешнее банановый пончик, о котором думает Сухой Листик, это неоп-
ределенное желание тех, кто тебя окружает в "зоне", равнодушных и вместе
настойчивых, требовательных и насмешливых, как ты  сам  по  отношению  к
ним, когда приходит твой черед слушать и смотреть, как они живут, причем
ты знаешь, что все это идет с той стороны и  уходит  бог  весть  куда  и
именно поэтому почти для всех них так важно?
   И ты, Элен, тоже будешь на меня так смотреть? Я увижу, как будут ухо-
дить Марраст, Николь, Остин, небрежно прощаясь, с  такой  миной,  словно
они пожимают плечами, или же как они будут переговариваться между собой,
потому что им тоже надо будет рассказывать, они, видите  ли,  явились  с
новостями из Города или же собираются на самолет или на поезд.  Я  увижу
Телль, увижу Хуана (ведь может статься, что я тоже в этот миг увижу Хуа-
на там, в "зоне"), увижу Сухой Листик, Гарольда Гарольдсона и увижу гра-
финю или фрау Марту, если окажусь в "зоне" или в Городе, увижу, как  они
уходят, глядя на меня. А ты, Элен, ты тоже уйдешь с  ними  или  медленно
направишься ко мне и с твоих ногтей будет сочиться презрение? Была ты  в
"зоне" или привиделась мне во сне? Мои друзья уходят смеясь,  мы  встре-
тимся снова и будем говорить о Лондоне, о Бонифасе Пертейле, о Городе. А
ты, Элен, неужто ты опять будешь только именем, которым я  защищаюсь  от
ничто, призраком, который я выдумываю с помощью слов, меж тем  как  фрау
Марта или графиня приближаются ко мне и глядят на меня?
 
   - Прошу замок с кровью, - сказал толстяк за столиком.
   Все было гипотетично, но вполне можно было предположить, что, если бы
Хуан не открыл машинально книжку Мишеля Бютора за какую-то долю  времени
до того, как посетитель сделал свой заказ, слагаемые чувства, от которо-
го у него сжался желудок, остались бы каждое порознь. Но  вот  случилось
так, что с первым глотком охлажденного вина, в ожидании, когда ему  при-
несут устрицу "сен-жак", которую ему вовсе не хотелось есть, Хуан  раск-
рыл книжку, чтобы без всякого интереса узнать, что  в  1791  году  автор
"Атала" и "Рене" соизволил  созерцать  Ниагарский  водопад,  дабы  впос-
ледствии сделать знаменитое его описание. В это мгновение  (он  как  раз
закрывал книгу, потому что читать не хотелось и свет был отвратительный)
он отчетливо услышал просьбу толстяка за столиком, и все это  сгустилось
в тот миг, когда он поднял глаза и обнаружил в зеркале отражение толстя-
ка, чей голос дошел до него сзади. Нет, тут невозможно отделить одно  от
другого: отрывочное впечатление от книжки, графиню, ресторан  "Полидор",
замок с кровью и, пожалуй, бутылку "сильванера"; из них  возник  вневре-
менной этот сгусток, умопомрачительная, блаженная жуть сверкающего  соз-
вездия, дыра для прыжка, который ему предстояло совершить и  который  он
не совершит, потому что это не был бы прыжок к чему-то определенному,  и
вообще не был бы прыжок. Скорее  наоборот,  из  этой  головокружительной
пустоты на него, Хуана, прыгали метафоры, как пауки, как прыгали  всегда
эвфемизмы или слойки из неуловимых смыслов (вот опять метафора), к  тому
же старуха в очках уже ставила перед ним устрицу "сен-жак",  а  в  таких
случаях во французском ресторане надо всегда благодарить словесно, иначе
все пойдет наперекос, вплоть до сыров и кофе.
 
   О Городе - который впредь будет упоминаться не с большой буквы,  ведь
нет причины выделять его, то есть придавать ему особое значение в  отли-
чие от городов для нас привычных, - надо бы поговорить прямо сейчас, так
как все мы были согласны в том, что с городом могут быть  связаны  любая
местность и любой предмет, вот поэтому и Хуан не считал невозможным, что
происшедшее с ним только что исходило каким-то образом из  города,  было
одним из вторжений города или ведущих к нему галерей, возникших  в  этот
вечер в Париже, как могли бы они возникнуть в любом из городов, куда его
забрасывала профессия переводчика. По городу случалось бродить всем нам,
всегда невольно, и, возвратясь, мы толковали о нем в часы "Клюни", срав-
нивали его улицы и площади. Город мог  явиться  в  Париже,  мог  явиться
Телль или Калаку в пивной в Осло, кое-кому из нас  случалось  переходить
из города в постель в Барселоне, или же бывало наоборот. Город не требо-
вал объяснения, он был: он возник однажды во время разговора  в  "зоне",
и, хотя первым принес новости из города мой сосед, вопрос о том, побывал
ты или не побывал в городе, стал делом самым обычным для всех нас, кроме
Сухого Листика. И раз уж зашла об этом речь, следует также сказать,  что
"мой сосед" - также было у нас обычным выражением,  мы  всегда  называли
кого-нибудь из нашей компании "мой сосед", ввел это выражение  Калак,  и
мы употребляли его без всякой иронии - просто званием "сосед"  наделяли,
как сказано, кого-то из наших,  словно  приписывая  ему  роль  "дядьки",
"воспитателя", "baby-sitter"10 рядом с чем-то из ряда вон выходящим, тем
самым ему поручалось изрекать здравое суждение в своей временной  отчуж-
денной роли, притом ни на йоту не теряя  качество  "нашего",  как  любой
пейзаж в местах, где мы бывали, мог нести на себе черты  города  или  же
город мог оставить что-то свое (площадь с трамваями, ряды  с  торговками
рыбой, северный канал) в любом из мест, по которым мы ходили и где  жили
в то время.
 
   Объяснить себе, почему он заказал бутылку "сильванера", было не слиш-
ком трудно, хотя в минуту, когда он принял это решение, он, вероятно,  о
графине не думал, тут помешал ресторан "Полидор" своим мрачным и  вместе
с тем ироническим зеркалом, отвлекшим его внимание. От Хуана все  же  не
ускользнуло, что в какой-то мере графиня присутствовала в поступке якобы
спонтанном, в том, что он предпочел охлажденный "сильванер" всем  другим
винам, составлявшим гордость ресторана "Полидор", как в прежние  времена
она присутствовала в атмосфере подозрений и страха, пленяя своих  сообщ-
ников и даже свои жертвы особым очарованием, которое, возможно, ей  при-
давала ее манера улыбаться, наклонять голову или,  что  более  вероятно,
звук ее голоса или запах ее кожи, - во всяком случае, то было очарование
подспудное, не связанное с присутствием, действовавшее как бы  исподтиш-
ка; и то, что он, не раздумывая, попросил бутылку "сильванера", содержа-
щего в первых двух слогах - как бывает в  шарадах  -  двусложную  основу
слова, в котором в свой черед  жило  географическое  название,  овеянное
древним страхом, - все это, в общем, не выходило за рамки заурядной зву-
ковой ассоциации. И вот вино стоит перед ним, живое, ароматное, то самое
вино, которое возникло во всей полноте яви рядом с  другим  явлением,  с
тут же исчезнувшим ослепительным сгустком, и Хуан не мог  отделаться  от
ощущения злой шутки, потягивая вино из бокала, смакуя его на смехотворно
доступном уровне и зная, что это всего лишь жалкий придаток к тому,  чем
на самом деле хотелось завладеть и что уже было так далеко. Зато просьба
толстяка за столиком имела иной смысл, она побуждала спросить себя, а не
возникла ли причинная связь, когда Хуан рассеянно заглянул в книжку  Ми-
шеля Бютора за секунду до того, как послышался голос, просивший  "крова-
вый замок", и если бы он не открыл книжку и не наткнулся на фамилию  ав-
тора "Атала", прозвучала бы просьба толстяка в безмолвии ресторана  "По-
лидор" так, чтобы сплавить  воедино  разрозненные  или  последовательные
элементы, или же незаметно примешалась бы к стольким  другим  голосам  и
шепотам, звучащим в томной полудреме человека, пьющего "сильванер"?  По-
тому что теперь Хуан мог восстановить тот миг, когда услышал заказ толс-
тяка, и был убежден, что голос этот раздался как раз в один из  тех  мо-
ментов тишины, какие обычно возникают среди коллективного гула и  народ-
ным воображением, не без смутной  тревоги,  приписываются  вмешательству
высших сил, ныне десакрализованному и сведенному к принятой  в  обществе
шутке "тихий ангел пролетел". Но ангелы являются не всем присутствующим,
и порой кто-то брякнет свое слово, попросит свой  "кровавый  замок"  как
раз в середине паузы, дыры, образовавшейся от полета ангела  в  звучащем
воздухе, и это слово вдруг обретает нестерпимые гало и резонанс, которые
надо немедля погасить - смехом, и избитыми фразами, и возобновленным хо-
ром голосов, - не считая другой возможности, открывшейся Хуану сразу же,
- той, что дыра в звучащем воздухе была пробита для него одного, а  про-
чих посетителей ресторана  "Полидор",  похоже,  мало  интересовало,  что
кто-то заказал "кровавый замок", поскольку для всех них  это  было  лишь
блюдо ресторанного меню. А если бы за секунду до того он не листал книж-
ку Мишеля Бютора, дошел бы до него голос толстяка с такой  пронзительной
четкостью? Возможно, дошел бы, даже наверняка дошел бы, потому что выбор
бутылки "сильванера" указывал на  настойчивое  присутствие  чего-то  под
внешней рассеянностью, - угол улицы Вожирар присутствовал здесь  в  зале
ресторана "Полидор", и не помогало ни зеркало с его меняющимися картина-
ми, ни изучение меню, ни улыбка, зеркально отраженная под гирляндой лам-
почек; то была ты, Элен, и, как и прежде, все было  маленькой  брошью  с
изображением василиска, площадью с трамваями, графиней, которая каким-то
образом была итогом всего. И мне довелось  слишком  много  раз  пережить
воздействие подобных взрывов некой силы, исходившей из меня против  меня
самого же, чтобы не знать, что если иные из них были не более чем молни-
ями, уходившими в ничто, оставляя лишь чувство фрустрации  (однообразные
deja vu11, смысловые ассоциации, образующие порочный  круг),  то  порой,
как это случилось со мною только что, внутри у меня  что-то  всколыхива-
лось, что-то вдруг больно пронзало,  вроде  иронической  шпильки,  вроде
захлопнутой перед твоим носом двери. Все поступки мои в последние полча-
са выстраивались в ряд, который получал смысл лишь  в  свете  того,  что
произошло в ресторане "Полидор", с головокружительной  легкостью  сметая
всякую обычную причинную связь. Итак, тот факт, что я раскрыл  книжку  и
рассеянным взглядом прочитал фамилию виконта де Шатобриана, простое  это
движение всякого хронического читателя -  взглянуть  на  любую  печатную
страницу, попавшую в поле его зрения, - как бы наделило  силой  то,  что
неизбежно за ним последовало, и голос толстяка, в модном парижском стиле
проглотивший конец фамилии автора "Атала", дошел до меня отчетливо в па-
узе ресторанного гула, что, наверное, не случилось бы, не наткнись я  на
полную его фамилию на странице книги. Значит, необходимо было,  чтобы  я
рассеянно глянул на страницу книги (а за полчаса до того эту  книгу  ку-
пил, сам не знаю почему), для того чтобы эта прямо-таки жуткая  отчетли-
вость просьбы толстяка среди внезапной тишины в ресторане "Полидор" дала
толчок и меня огрело ударом бесконечно более  сокрушительной  силы,  чем
было ее в какой-либо осязаемой реальности окружавших меня в зале  вещей.
Но в то же время, если предположить, что моя реакция  осуществлялась  на
словесном уровне, была связана с напечатанным словом и с заказом блюда с
"сильванером" и с  "кровавым  замком",  бессмысленно  предполагать,  что
именно прочитанная фамилия автора "Атала" явилась пусковой кнопкой,  раз
сама эта фамилия нуждалась в свою очередь (и vice versa12) в том,  чтобы
толстяк высказал свою просьбу, невольно удвоив один из элементов,  кото-
рые мгновенно сплавились в нечто единое. "Да, да, -  сказал  себе  Хуан,
управляясь с устрицей "сен-жак", - но в то же  время  я  вправе  думать,
что, не раскрой я книжку на мгновение раньше, голос толстяка слился бы с
гомоном зала". Теперь, когда толстяк продолжал оживленно  беседовать  со
своей женой, комментируя отрывки из напечатанного  русским  алфавитом  в
"Франс-суар", Хуану отнюдь не казалось - как он ни прислушивался, -  что
голос толстяка заглушает голос его жены или других посетителей. Если Ху-
ан услышал (если ему показалось, что он услышал, если ему было дано  ус-
лышать, если ему следовало услышать), что толстяк за столиком потребовал
"кровавый замок", значит, дыру в звучащем воздухе пробила книжка  Мишеля
Бютора. Но книгу-то он купил до того, как пришел на угол улицы  Вожирар,
и, только подойдя к этому углу, почувствовал присутствие графини, вспом-
нил Марту и Дом с василиском, объединил все это в образе Элен.  Если  он
купил книгу, зная, что покупает ее без надобности и без охоты, но все же
купил, потому что двадцать минут спустя книга должна  была  пробить  для
него в воздухе дыру, откуда грянет удар, значит, установление какого-ли-
бо порядка в этих элементах вряд ли возможно, и это, сказал  себе  Хуан,
допивая третий бокал "сильванера", и было, по сути, самым, так  сказать,
полезным итогом всего, что с ним произошло:  урок,  преподанный  жизнью,
демонстрация того, как в который раз "до" и "после" крошились у  него  в
руках, превращаясь в бесполезную труху дохлых бабочек моли.
 
   О городе будет сказано в свое время (даже поэма имеется, которая либо
будет процитирована, либо нет), как и о "моем соседе" мог бы  рассказать
любой из нас, и он в свою очередь мог рассказать обо мне или  о  других;
выше уже говорилось, что звание "сосед" было зыбким и зависело от  мгно-
венного решения любого из нас, причем никто не мог знать с уверенностью,
когда он является или не является "соседом" других присутствующих в "зо-
не" или отсутствующих, а также был ли он "соседом"  и  уже  перестал  им
быть. Функция "соседа", видимо, состояла главным образом в том, что  не-
которые свои слова или поступки мы приписывали "соседу", не столько что-
бы избежать ответственности, сколько потому, что "мой сосед" был как  бы
воплощением стыдливости каждого из нас. Я знаю, что это было  так,  осо-
бенно для Николь, или Калака, или Марраста, но, кроме того, "мой  сосед"
был ценен как молчаливый очевидец, знавший город, знавший о  существова-
нии в нас города, которым мы решили владеть сообща с того вечера,  когда
в первый раз он бьш упомянут и стали известны первые его штрихи -  отели
с тропическими верандами, галереи, площадь с трамваями; никому и в голо-
ву бы не пришло сказать, что вот, мол, о городе первыми заговорили  Мар-
раст, или Поланко, или Телль, или Хуан, все было придумкой "моего  сосе-
да", и таким манером, приписывая какое-либо намерение или  осуществление
чего-либо "моему соседу", мы какой-то гранью сообщались с городом.  Речь
о "моем соседе" или о городе всегда велась с  глубокой  серьезностью,  и
никто не подумал бы пренебречь званием
   "сосед", если один из нас награждал им кого-то даже просто так. Разу-
меется (надо еще и об этом упомянуть), женщины тоже могли быть "моим со-
седом", кроме Сухого Листика; каждый  мог  быть  "соседом"  другого  или
всех, и звание это придавало как бы свойство козырной карты, слегка вол-
нующее могущество, которым приятно было обладать и в  случае  надобности
бросить его на кон. Иногда бывало даже, что мы чувствовали,  будто  "мой
сосед" существует где-то вне всех нас, будто вот мы, а вот  он,  подобно
тому, как города, где мы жили, всегда были и городами, и  городом;  пре-
доставляя слово "соседу", упоминая о нем в письмах и при встречах,  вме-
шивая его в наши жизни, мы порой даже вели себя так, как если бы он  уже
не был по очереди кем-то из нас, но в некие особые часы жил сам по себе,
глядя на нас извне. Тогда мы в "зоне" поспешно наделяли  заново  званием
"моего соседа" кого-то из присутствующих, и, уже твердо зная, что ты или
он "сосед" вон того или вон тех, мы смыкали ряды вокруг столика в  "Клю-
ни" и насмехались над своими иллюзорными  ощущениями;  но  со  временем,
постепенно, незаметно для самих себя, мы приходили к  ним  снова,  и  из
открыток Телль или известий от Калака, из цепи телефонных звонков и  пе-
редаваемых из одного адреса в другой сообщений опять вырастал образ "мо-
его соседа", который не был никем из нас; многие сведения о  городе  на-
верняка исходили от него, никто уже не мог  вспомнить,  что  их  сообщил
кто-то из нас; они каким-то образом прибавлялись к