тому же у англичанки был такой спокойный
и счастливый вид, она смотрела на приближавшуюся шаг за шагом фрау  Мар-
ту, похожую, позади потайного фонаря, на сухой угловатый куст,  в  одной
руке фонарь, другая тоже приподнята, и серый ореол волос, озаренный сла-
бым лучом, видно просочившимся сквозь щели в жести -  наверно,  во  всех
потайных фонарях бывает щель в задней стенке, и  фонарь  Эршебет  Батори
тоже, наверно, смутно освещал черные графинины волосы, когда она прибли-
жалась к кровати, где связанная по рукам и  ногам  служаночка  билась  с
кляпом во рту, в отличие от юной англичанки, хотя после первого  посеще-
ния они все тоже ждали графиню вот так, все сидели в кровати уже без пут
и кляпов, связанные другими, более глубокими узами с ночной гостьей, ко-
торая ставила фонарь на ночной столик так, чтобы он  продолжал  освещать
профиль нешелохнувшейся девушки и ее шею, которую рука фрау Марты приня-
лась обнажать, медленно раздвигая кружевной воротничок розовой пижамы.
 
   "А если мне ее разбудить, - подумала Элен, - если сказать ей об  этом
как о чем-то бесспорном, будто Хуан и вправду был здесь и я ему  улыбну-
лась; если просто сказать: с тобой в этот дом пришел Хуан, или  сказать:
сегодня днем я в клинике убила Хуана, или, может быть, сказать: теперь я
знаю, что настоящая кукла - это ты, а не та маленькая слепая  штуковина,
которая спит на стуле, и тот, кто тебя прислал, он здесь,  он  пришел  с
тобой, неся под мышкой куклу, как я несла без конца пакет с  желтой  те-
семкой, если ей сказать: он был голый и такой молодой, и я  никогда  еще
не смотрела на плечи, на торс как на что-то иное, чем плечи  и  торс,  я
никогда не думала, что кто-то так может быть похож на Хуана, -  наверно,
потому, что не знала, каков из себя Хуан, если сказать: я завидую  тебе,
да, завидую, завидую твоему невинному, крепкому сну, твоей руке, которая
легла на мою подушку, завидую, что ты можешь уйти из  дому,  воевать  со
сколопендрами, быть девственной и полной жизни для кого-то, кто придет к
тебе по одной из дорог времени, завидую, что ты трепещешь, будто  капля,
на краю будущего, что ты такая сочная, такой свежий росток, такой выгля-
дывающий на солнышко червячок. Если б я могла сказать тебе это, не  раз-
будив, но каким-то образом проникнув тебе в душу, если  прошептать  тебе
на ухо: бойся катаров. Если бы я могла взять у тебя чуточку твоей, такой
обильной жизни, не повредив тебе, без пентотала, если б я  была  властна
над тем вечным утром, в которое ты облечена, и могла перенести его туда,
в подвал, где толпятся плачущие, недоумевающие люди, могла повторить  то
движение и сказать: сейчас я вас уколю, но боли не  будет,  и  чтобы  он
открыл глаза и ощутил, как в вену входит тепло возвращения, тепло жизни,
тогда я опять могла бы лечь с тобой рядом так, чтобы ты и не знала,  что
я уходила и что Хуан здесь в  темноте,  что  непостижимый  тихий  ритуал
сблизил нас с тобой в эту ночь, нас, бесконечно далеких, приведя друг  к
другу от грусти Хуана, от твоего ликования молодой кобылки, от моих  ла-
доней, полных горя - но нет, возможно, в моих горстях уже нет горя, быть
может, я спаслась, сама того не зная, - от причуды Телль, от куклы,  ко-
торая и Телль, и Хуан, и, главное, ты, и тогда можно было бы спать,  как
спишь ты, как спит кукла в  сделанной  тобой  постельке,  и  проснуться,
чувствуя себя ближе к тебе, и к Хуану, и к миру,  и  начать  примиряться
или забывать, соглашаясь с тем, что молоко может убежать на  огонь  и  в
этом нет ничего страшного, что тарелки могут оставаться немытыми до  ве-
чера, что можно не убирать постель и жить с мужчиной, который  разбрасы-
вает повсюду свое белье и выбивает трубку в кофейную чашку. Ах, но тогда
этому юноше не надо было умереть так сегодня днем, зачем же сперва он, а
потом ты, зачем он "до", а ты "после". Как подумаешь, что вдруг бы можно
было изменить порядок, уничтожить эту смерть, заклясть ее, изгнать отсю-
да, из этого напрасного ожидания бессонницы,  о,  какая  дурацкая  чушь!
Нет, Элен, будь верной себе, дочь моя, ничего не поделаешь, твои мечты о
том, что жажда жизни, пробужденная в тебе девчонкой и ее  куклой,  может
что-то изменить, - это пустые мечты, нет,  знаки  говорят  ясно,  кто-то
умер сперва, жизнь и куклы пришли потом, но уже напрасно.  Слышишь,  как
она дышит, слышишь этот другой мир, в который тебе уже нет доступа, слы-
шишь кружение ее крови, которой не быть твоей кровью;  чем  ближе  ты  к
этому умершему, похожему на Хуана, тем безнадежней; вот если бы изменил-
ся порядок, если бы он очнулся от обморока, чтобы  исполнить  обещанное,
робкое свое "до свиданья", о, тогда, может быть, тогда кукла и  девочка,
любящая сыр "бебибел", возможно, были бы явлены в должном порядке,  и  я
могла бы ждать Хуана, и все то, что мне сейчас видится  по-другому,  то,
что можно иронически назвать "томлением", все это обернулось бы куклой в
пакете, подлинной весточкой от Хуана, дыханием этой счастливой девчушки.
Так значит, бреши не может быть, я должна идти дальше по пыльной  дороге
и снова чувствовать тяжесть пакета, режущего  мне  пальцы?  Поговори  со
мной, Селия, во сне, в своем глупом, покорном забытьи, скажи  ты  первое
слово, скажи мне, что я ошибаюсь, как это мне говорили столько раз, и  я
им верила, но, едва войдя к себе, снова впадала в свою  профессиональную
привычку, или в свою гордыню, скажи мне, что Телль не совсем уж напрасно
прислала мне куклу и что ты и впрямь тут, рядом, несмотря на ту немысли-
мую смерть под белыми лампами. Я не усну, нет, не усну всю ночь, я увижу
первый луч зари в этом окне, свидетеля стольких бессонниц,  и  я  пойму,
что ничего не изменилось, что пощады нет. Бойся  катаров,  девочка,  или
сумей вырвать меня из этого болота. Но ты спишь, ты не ведаешь своей си-
лы, тебе не узнать, как тяжела твоя рука, лежащая на моей подушке,  тебе
так и не узнать, что терпкий ужас этого дня и смерть  в  холодном  свете
ламп отступила на миг перед теплом твоего дыхания,  перед  этим  теплом,
простершимся словно озерцо на солнечном песке. Не просыпайся, я хочу еще
послушать, как наплывают и опадают маленькие волны твоего озера, позволь
мне думать, что, если бы Хуан был здесь и смотрел на меня, тогда что-то,
что было бы уже не мною, вырвалось бы из ложного  бесконечного  отчужде-
ния, чтобы протянуть к нему руки. Ах, знаю, это все обман, ночные  химе-
ры, но не шевелись, Селия, позволь мне еще раз попытаться изменить поря-
док: прощание, вонзающаяся в руку игла, пакет,  столик  в  "Клюни",  за-
висть, надежда и еще то, другое, Селия, с чем, быть может,  легче  будет
понять или совсем себя погубить, не шевелись, Селия, не просыпайся.
 
   - Так значит, она уже?..
   - Ну да, стоит посмотреть на ее глаза, - прошептал Хуан. - Не  сумели
мы уследить, а теперь уже поздно, как всегда бывает.
   - Лучше об этом никому не рассказывать, - сказала Телль, -  серьезные
люди сочтут бредом.
   - Среди наших знакомых мало людей серьезных, - сказал  Хуан,  который
ужасно быстро уставал, когда приходилось говорить сдавленным голосом.  -
Серьезные люди, как правило, узнают о таких вещах, читая газеты за завт-
раком. Но скажи, как может быть, что они нас не слышат?
   - Просто мы говорим очень тихо, - блестяще нашлась Телль. - А то  бы,
конечно, в такой час и в той же комнате...
   - Погоди, погоди, - сказал Хуан, пытаясь установить связи, ускользав-
шие, как ниточки, которые, кажется, могли бы что-то  сказать,  но  вдруг
куда-то исчезали, когда он, внезапно и смутно, начинал как  будто  пони-
мать, почему фрау Марта не замечает их присутствия, почему  дверь  оста-
лась полуоткрытой и Телль смогла так легко к нему подойти,  почему  юная
англичанка не спала; и еще ночь в ресторане "Полидор", вдруг пронесшаяся
вихрем по чему-то, что не назовешь памятью, была здесь, нарушая все  за-
коны времени, и казалось - сейчас все объяснится, хотя объяснение невоз-
можно; и еще это поползновение к бегству, представлявшее тот  факт  (как
иначе его назвать?), что губы фрау Марты еще не припали к горлу  девушки
и что следы преступления едва Угадывались в двух крошечных багровых пят-
нышках, которые не отличишь от двух родинок, - чистейшим  пустяком,  ко-
нечно не заслуживающим быть причиной скандала или страха, которые  легко
подменило почти равнодушное  непротивление,  и  оно  также  -  Хуан  это
чувствовал, и бесполезно было бы это отрицать - было одной  из  ниточек,
которую он хотел бы связать с другими ниточками, чтобы наконец прийти  к
пониманию, к чему-то имеющему облик и название,  но  в  этот  миг  Телль
стиснула его бицепс с резкостью стреляющего стартера, молниеносно  взла-
мывающего идеальную неподвижность, и вот струя воды обрушивается на кучу
совершенно сухих людей, стоящих у бассейна. Проклятье, про себя выругал-
ся Хуан, понимая, что ему все равно не удалось бы связать отдельные  ни-
точки, как не сумел он этого сделать в вечер ресторана  "Полидор",  что,
как не раз уже бывало, он оказался обманут страстной надеждой и что рука
Телль, сжимающая его бицепс, является как бы невольным  оправданием  те-
перь, когда все опять растворилось в пассивном приятии, не столь далеком
от соучастия.
   - Не дай ей укусить, - прошептала Телль. - Если только она укусит,  я
на нее кинусь и убью.
   Хуан продолжал смотреть, ни на что другое не способный.  Он  чувство-
вал, как, прильнув к нему, дрожит Телль - его трепет вдруг передался  ее
телу. Он же вяло обнял ее за талию, прижал к себе. "Конечно, нельзя  до-
пустить, чтобы она укусила, - подумал он. - И хотя уже ничего  не  изме-
нишь, это дело принципа". Несмотря на одолевшую его апатию, каждая  под-
робность действа воспринималась с почти нестерпимой выпуклостью  и  чет-
костью, хотя восприятие это было лишено смысла, не  будило  совести;  по
сути, человеческой здесь была только дрожь Телль, ее страх при виде  то-
го, как фрау Марта медленно - словно чтобы продлить удовольствие -  нак-
лонилась и затем внезапным движением опустила руки  к  талии  девушки  и
принялась тянуть кверху розовую пижаму, не встречая ни стыда, ни  сопро-
тивления, пока не обнажилась грудь, и тут девушка, будто этого лишь  до-
жидалась, чтобы не утруждать себя зря, вскинула жестом танцовщицы кверху
руки, и пижамная блузка была снята и упала на пол у  кровати,  напоминая
комнатную собачку, свернувшуюся клубком у ног хозяйки.
   - Не допусти этого, не допусти / Погоди, ты же видишь, она ей  ничего
не сделала / Но это ужасно, не дай ей / Погоди / Я не хочу, не хочу /  Я
думаю, а если... / Она сейчас укусит ее в грудь, не допусти до  этого  /
Погоди / Хуан, ради бога / Говорю тебе, погоди, надо убедиться, что... /
Но это ужасно, Хуан / Нет, ты смотри / Не хочу; говорю тебе, она ее уку-
сит / Смотри, ты же видишь, что нет / Укусит, укусит, она просто выжида-
ет, потому что слышит нас, но она укусит / Нет, Телль, не укусит  /  Или
сделает еще что похуже, не допусти этого / Я не допущу  /  Ну  вот,  вот
сейчас, Хуан / Ну же, дорогая, минутку подожди еще, тут  что-то  не  то,
это чувствуется, не бойся, она ее не укусит, она ее раздела не для того,
чтобы укусить, она сама уже не знает, для чего, гляди на нее, она как бы
забыла, что должна сделать, она растерялась, гляди  на  нее,  хорошенько
гляди, видишь, она поднимает с полу пижаму и подает девушке,  хочет  по-
мочь ей надеть, и это так же трудно, как одевать  покойника.  Почему  бы
тебе не помочь ей одеться, Телль? Женщины так ловко это делают,  прикрой
эти невинные грудки, ты же видишь, они нетронуты, нет, тут  должно  было
произойти что-то совсем другое, фрау. Марте вовсе не надо было снимать с
нее пижаму, она пришла сюда, чтобы еще раз прокусить ей горло, а  вместо
этого... Нет, Телль, мы никогда не узнаем,  да  не  дрожи  так,  порядок
восстанавливается, сперва один рукав, потом другой. Ну ясно, дорогая, мы
будем начеку, разумеется, горло все еще обнажено, и на нем два крошечных
следа, но ты увидишь, она ее не укусит, все расстроилось, все  пошло  не
так, возможно, из-за нас или из-за чего-то, что я, казалось, сейчас пой-
му, но нет, не понял.
   - Девушка, зашевелилась, - сказала Телль.
   - Да, верно, - сказал Хуан. - Пока что можно с  уверенностью  сказать
одно - сегодня она будет невредима.
   - Она надевает халат.
   - Голубой, - сказал Хуан. - Поверх розовой пижамы. Только  англичанка
способна на такое.
   - Она сейчас выйдет через ту дверь, - сказала  Телль.  -  Там,  между
двумя окнами, есть дверь, мы ее раньше не замечали.
   - О да, - равнодушно согласился Хуан. - Фрау Марта пойдет за  ней,  а
потом пойдем мы. О да, миссис, потом мы. Сама понимаешь, мы должны пойти
вслед за ними, это единственное, что мы можем сделать.
 
   Наверно, то был пляж, а может, неровный край большого бассейна, в об-
щем, что-то пахшее солью и ярко искрившееся,  мимолетное  ощущение  бла-
женства, для которого еще не нашлось слова или образа в тот  миг,  когда
Селия приоткрыла в темноте глаза и поняла, что видела все  это  во  сне;
как всегда, как всем нам, ей стало обидно, что пробуждение унесло ее так
далеко и она даже не может вспомнить, кто там был с нею  секунду  назад,
видимо, кто-то вышедший из воды, ведь ее еще не покинуло ощущение влаги,
смутное видение загорелой кожи и лета. Она разочарованно закрыла  глаза,
потом снова открыла с мыслью о том, что не должна шевелиться, иначе раз-
будит Элен. Тут лицо ее обдало теплом приблизившегося другого лица;  она
молча стала отворачиваться, стараясь отодвинуться  подальше,  как  вдруг
ощутила на шее пальцы Элен, они легко скользили наискосок от  ее  подбо-
родка к основанию шеи. "Ей что-то снится", сказала себе Селия, "ей  тоже
что-то снится". А рука тем временем медленно поднималась по шее, гладила
щеку, ресницы,  брови,  растопыренными  пальцами  забиралась  в  волосы,
скользя по коже и по волосам, будто совершая бесконечное  странствие,  и
опять сдвигалась к носу, затем накрывала рот, задерживаясь  на  извилине
меж губами, очерчивая их одним пальцем,  надолго  останавливаясь  здесь,
прежде чем опять возобновить нескончаемое  движение  по  подбородку,  по
шее.
   - Ты не спишь? - глупо спросила Селия, и собственный голос  прозвучал
для нее будто издалека, еще с того пляжа или бассейна, и  был  смешан  с
солью и солнечным теплом, которые все никак не хотели отделиться от руки
на ее шее, скорее придавали этой руке уверенность теперь,  когда  пальцы
постепенно твердели, застывая на ее горле, и рядом с Селией  поднималось
что-то похожее на темную волну,  более  темную,  чем  сумеречный  воздух
спальни, а другая рука впивалась в ее плечо. И вдруг рядом с нею как  бы
выросло все тело Элен, Селия почувствовала его одновременно щиколотками,
бедрами, Элен прижалась к ее боку и пряди волос обдали ее  губы  морским
запахом  недавнего  сновидения.  Селия  попыталась  приподняться,  мягко
отстранить Элен, все еще думая, что та спит и что-то видит во  сне;  тут
она почувствовала, что обе руки Элен блуждают по ее шее, гладят и сжима-
ют, причиняя боль. "Ой, не надо, что ты делаешь!" - вырвалось  у  Селии,
еще отказывающейся понять и мягко отстраняющей Элен. Что-то сухое,  жар-
кое зажало ей рот, ладони все скользили по шее, забирались под простыню,
ощупывая ее тело, потом снова поднимались, путаясь  в  складках  пижамы,
какое-то умоляющее бормотание звучало у ее лица и все ее тело  придавило
нечто зыблющееся и тяжелое, все неистовей подминавшее ее; Селия  ощутила
в груди нестерпимый жар и тяжесть, и вдруг пальцы Элен захватили ее гру-
ди, раздался стон, Селия вскрикнула, заворочалась, силясь высвободиться,
чтобы ударить Элен, но слезы уже душили  ее,  и  она,  словно  опутанная
сетью, лишь слабо отбивалась, почти не сопротивляясь,  -  едва  заслонит
рот или шею, как ласкающие руки оказывались на ее животе,  скользя  вниз
по нему, и раздавался сдвоенный стон, руки Селии  и  Элен  сплетались  и
расплетались, всхлипы перемежались с лепетом, обнаженную  кожу  хлестали
языки пены, два тела, свиваясь, тонули в волнах страсти,  погружались  в
зеленую прозрачность вод, среди пузырящихся водорослей.
 
   Теперь они, пожалуй, уже не выслеживали, но просто сопровождали, анг-
личанка и фрау Марта уныло шли вперед гуськом, а Хуан и Телль  следовали
за ними с той пассивностью, какую Хуан  всегда  меланхолически  отмечал,
когда приходилось идти гуськом, - один за Другим сменялись коридоры, еле
освещенные на поворотах историческими лампами и желтым кругом  потайного
фонаря, как бы подметавшим каждую из ступенек, которые наконец вывели их
на улицу с аркадами, где пахло сыростью. Под аркадами в этот час не было
ни души, хотя, как помнилось Хуану, днем по улице не пройти из-за лотков
и торговок рыбой. Он с трудом обернулся, посмотрел на Телль  -  понимает
ли также она, что они в первый раз вместе в городе, но Телль глядела се-
бе под ноги, словно мостовая не внушала ей доверия, и ни она, ни Хуан не
смогли бы сказать, в какой миг потух потайной фонарь, уступая  минутному
розоватому свету, всегда озарявшему город ночью, а они тем временем  ми-
новали аркады и вышли на площадь, по которой двигались ранние трамваи  с
еще дремлющими пассажирами, едущими на работу, держа в руках  свертки  с
едой, разбухшие портфели, ненужные в этой жаре и сырости пальто. Перехо-
дя площадь, надо было оглядываться вокруг, потому что трамваи подъезжали
без шума и почти не останавливались,  скрещиваясь  и  разъезжаясь  через
точно рассчитанные интервалы, и когда англичанка вошла в один из  немно-
гих вагонов, останавливавшихся в центре площади,  и  фрау  Марта,  вдруг
всполошившись, побежала за ней, чтобы не потерять ее, и Хуан тоже  побе-
жал (но где же замешкалась Телль?), и люди, толпившиеся на  задней  пло-
щадке, неохотно пропускали его, не говоря ни слова, но  пассивно  сопро-
тивляясь скоплением многих тел, свертков и пакетов, резкий  толчок  тро-
нувшегося трамвая и преградившая путь безликая масса создали как бы  но-
вый регион, где то, что произошло в "Гостинице Венгерского Короля", име-
ло меньше значения, чем необходимость пробиться вперед, чтобы найти анг-
личанку, которая уже, наверно, где-то в передней части трамвая,  и  фрау
Марту, которая, видимо, преодолела лишь небольшое расстояние, пробиваясь
сквозь грозди полусонных тел, уцепившись за петли, старающихся  продлить
отдых перед началом работы.
 
   Еще много времени спустя Селия предпочла бы думать  и  отчаянно  спо-
рить, что все это было как детская игра с закрытыми глазами, что-то вро-
де жмурок, когда натыкаешься на мебель и, продлевая иллюзию игры, не хо-
чешь соглашаться с тем, что это мебель; но нет, то было бы  неправдой  -
по ту сторону век или по эту, все равно то, что происходит,  происходит,
утро наступало и в тебе самой, и вне тебя, на приснившемся озере  или  у
бассейна солнце обжигало кожу (серые полосы на шторах венецианского окна
становились все отчетливей, как и шум грузовиков и голоса первых  прохо-
жих), пока, повернувшись спиною, она лежала так же неподвижно, как Элен,
отодвинувшись от нее, насколько позволяла ширина кровати. Закроешь глаза
или откроешь, перед ними все то же неотступное виденье и слышишь все тот
же, теперь стылый и кисловатый запах, а в теле  та  же  противная  уста-
лость, тот же остаток бесконечного плача, начавшегося в полной  темноте,
столько веков тому назад, где-то в другом мире, который оказался тем  же
самым миром, где сейчас минута за минутой  утверждается  день,  вторник,
семнадцатое июня. Ничего не осталось, ничто не началось, и эта  пустота,
это отрицание всего сливались в нечто единое, в какую-то огромную  глыбу
без поверхности и без граней, каменную пустоту, в которой не было  места
ни для чего, даже для плача, для судорожного глотанья слез.
   - Не устраивай трагедию, - в какой-то миг произнесла Элен. - И  пожа-
луйста, не вздумай строить из себя обиженную.
   Надо было повернуться к ней, влепить пощечину,  вцепиться  ногтями  в
лицо. Не шевелясь, задых