в городе никогда не светило солнце, было известно, что  канал  находится
на севере, и речь всегда шла о том, что надо идти к каналу, который, од-
нако, мало кто видел, мало кому довелось следить за бесшумным  движением
плоских барж к заливу, откуда уходят в рейс к пресловутым островам. Идти
под сенью аркад становилось все труднее, Николь замедляла  шаг,  но  она
была уверена, что вдали блестит канал, а не дом-башня и что  блеск  этот
укажет ей, что делать, когда она подойдет к берегу, но теперь она  этого
знать не может и не может ни у кого спросить, хотя рядом  сидит  Элен  и
время от времени предлагает ей сигарету или говорит об открытии памятни-
ка, да, Элен, у которой было бы так просто спросить, добиралась  ли  она
когда-нибудь до канала или же всегда должна была возвращаться на трамвае
или входить в номер отеля и снова видеть веранды, и плетеные  кресла,  и
вентиляторы.
   - Этой статуе не хватает жизни, - настаивала  Теяль,  хранившая  вер-
ность бронзовой русалочке, - и пусть Верцингеториг похож на гориллу, ко-
торая поднимает фисгармонию, ты меня не переубедишь. Не думай, что я  не
сказала этого Маррасту, и он в душе был со  мной  почти  согласен,  хотя
единственное, что его интересовало, - это известия от Николь, кроме  то-
го, он, кажется, совсем засыпал от речей.
   - Бедный Марраст, - сказал Хуан, усаживаясь рядом с Телль на  скамей-
ку, где прежде сидели Селия и Остин, - представляю его там,  в  зале,  в
окружении эдилов и лепнины, что одно и то же, сидит разнесчастный и жует
остывшие бараньи котлеты, как обычно на таких ужинах, и  думает  о  нас,
которым так славно здесь, на этих скамейках из натуральной сосны.
   - Столько сочувствия Маррасту, - сказала Телль, - а для меня ни  сло-
вечка доброго. Подумайте, я же день и  ночь  воевала  в  Лондоне,  чтобы
спасти эту дуреху, и не успела сюда приехать, как  должна  выносить  его
приставания - он, видите ли, никак не может понять, сто раз спросил  ме-
ня, приехала ли Николь на открытие добровольно или потому, что я ей  на-
вязала свой динамизм, клянусь, так он выразился, бедняга помирал от  же-
лания подойти к нам, но его окружали эдилы, а Николь была в толпе где-то
сзади - представляешь сценку?
   - Не понимаю, зачем тебе понадобилось ее привозить, - сказал Хуан.
   - Она настаивала, сказала, что хочет издали  взглянуть  на  Марраста,
причем сказала так, что это прозвучало... Право,  -  добавила  Телль  со
зловещим вздохом, - сегодня все здесь глядят друг на друга с  таким  ви-
дом, что в Копенгагене этого бы не понял сам Серен Кьеркегор.  И  ты,  и
вон ты...
   - Глаза - это у многих из нас единственные оставшиеся руки,  милочка,
- сказал Хуан. - Не старайся слишком много понимать, не то лимонад  тебе
повредит.
   - Понимать, понимать... А ты-то понимаешь, что ли?
   - Не знаю, возможно, что нет. Во всяком случае, мне это уже ни к  че-
му.
   - Ты спал с ней, ведь правда?
   - Да, - сказал Хуан.
   - А теперь?
   - Мы с тобой, кажется, говорили о глазах?
   - Ну да, но ты сказал, что глаза - это руки.
   - Пожалуйста, - сказал Хуан, гладя ее по  голове.  -  В  другой  раз,
только не теперь. For old time's sake, my dear100.
   - Ну, конечно, Хуан, прости, - сказала Телль.
   Хуан еще раз погладил ее по голове - это он тоже по-своему  просил  у
нее прощения. Несколько незнакомых пассажиров вышли на  станции,  скудно
освещенной желтыми фонарями, разбросанными среди деревьев, навесов и же-
лезнодорожных платформ, в их свете лица и предметы  там,  снаружи,  были
полны уныния, но вот поезд после хриплого и вроде бы  ненужного  свистка
стал медленно отъезжать и снова углубился в полумрак, который вдруг про-
резали кирпичные трубы, дерево, уже почти скрытое темнотой, или  другая,
плохо освещенная станция, где поезд останавливался попусту,  потому  что
больше никто не садился, по крайней мере в тот вагон, где осталась  наша
маленькая компания: Элен, и Николь, и Сухой Листик, и Освальд, и  Телль,
и Хуан, и Поланко, и Калак - все те же, кроме  Марраста,  который,  сидя
среди эдилов, воображал себе этот вагон, мысленно  вызвал  его  образ  в
разгаре банкета и словно ехал в Париж вместе с  дикарями,  подобно  тому
как днем, на открытии памятника, он как бы мысленно  вызвал  присутствие
Николь на площади, Николь с сомнамбулическим лицом выздоравливающей, ко-
торая впервые выходит на солнце об  руку  с  дипломированной  медсестрой
нордического типа, но нет, то был не вымысел, недовольная,  ты  действи-
тельно стояла там в последних рядах, стало быть, ты приехала  посмотреть
на открытие моей статуи, ты приехала, да, приехала, недовольная, и,  ка-
жется, в какое-то мгновение ты мне улыбнулась ободряюще, как  улыбнулась
и Элен, чтобы хоть на миг избавить меня от эдилов и от представителя об-
щества историков, который сейчас готовится, будь он неладен,  прославить
память Верцингеторига, а слева стоял Остин, мой экс-ученик, бравший уро-
ки французского, этот, конечно, не смотрел на меня, потому что так пола-
гается вести себя джентльмену, и я себя спрашивал /Дамы и  господа!  Ход
истории.../ может быть, это тоже ход истории, может, начавшись у красных
домов или у стебля некоего растения в руке британского врача, все пришло
закономерно к тому, что меня окружает, к присутствию  здесь  недовольной
/Еще Мишле заметил.../ и к тому, что во веем этом нет ни малейшего смыс-
ла, разве что смысл этот спрятан так, что я  не  способен  его  уловить,
точно так же, как почтенный оратор не способен уловить смысл моей статуи
/Цезарь подвергнет героя унижению, прикажет вести его  в  цепях  в  Рим,
бросит в темницу и затем велит обезглавить... / и не может  понять,  что
глыба, которую моя статуя держит в поднятых руках, - это ее  собственная
голова, отрубленная и гигантски увеличенная историей, это два  тысячеле-
тия школьных сочинений и повод для  напыщенных  речей,  и  тогда,  недо-
вольная, личико мое сахарное, что оставалось мне тогда, как не  смотреть
на тебя издали, как смотрел я на тебя, стоявшую с дикарями, и начхать на
ход истории, на лютниста, и на то, что ты сделала глупость, недовольная,
на все начхать, и так почти до конца торжества, когда ты обернулась - ты
должна была под конец это сделать,  чтобы  возвратить  меня  к  действи-
тельности и к этому мрачному банкету, именно под конец ты и должна  была
обернуться, чтобы посмотреть на затерянного в толпе Хуана, показать  мне
его, как историк показывал ход истории и  то,  как  стебель  мало-помалу
никнет в руке, получившей его, чтобы держать его всегда зеленым, и  пря-
мым, и гермодактилусом во веки веков. (Аплодисменты.)
   Кто-то слегка тронул его плечо, официант сообщил, что ему  звонят  из
Парижа. Это немыслимо, повторял себе Марраст, идя вслед за официантом  в
служебную комнату, нет, не могло быть, чтобы на другом конце провода его
ждал голос Николь. И впрямь не могло, как совершенно четко выяснилось из
того факта, что голос принадлежал Поланко, да к тому же говорил он не из
Парижа, а из телефонной будки на пригородной станции с двойным  названи-
ем, которое Поланко не запомнил, а также не запомнили мой сосед,  и  Ка-
лак, и Телль, видимо тоже втиснувшиеся в будку.
   - Слушай, мы подумали, что ты уже сыт по горло речами, и звоним тебе,
что не худо бы нам встретиться и выпить глоток вина, - сказал Поланко. -
Жизнь - это не только статуя, ты меня понял?
   - Еще бы не понял, - сказал Марраст.
   - Тогда валяйте сюда, дон, и мы тебя ждем, чтобы сыграть в карты  или
еще чем поразвлечься.
   - Согласен, - с готовностью сказал Марраст, - но чего я  не  понимаю,
так это почему вы звоните с какой-то станции. Ты сказал, Освальд?  Пере-
дай лучше трубку моему соседу, может, тогда я что-нибудь пойму.
   В конце концов мы ему растолковали, но времени на это ушло много, по-
тому что слышимость была неважная, к тому же пришлось рассказать предыс-
торию, начиная с пари между соседом Поланко и с замечательного  достиже-
ния Освальда, который явно должен был победить и преодолел, даже не гля-
дя, черноватое пятно, последнюю надежду Поланко, и до появления  типа  в
форме, который обрушился на нас с грозным выражением лица, очень напоми-
навшим оскал трупа, и стал требовать, чтобы мы выбросили Освальда в окно
под страхом немедленного изгнания из вагона.
   - Господин инспектор, - сказал Калак, в подобных случаях всегда выле-
завший не вовремя, хотя до той минуты он, казалось, был поглощен  своими
записями в тетради, - то, что эта игра вполне невинна, не требует  дока-
зательств.
   - Вы имеете к этому какое-то отношение? - спросил инспектор.
   Калак ответил, что нет, но, поскольку Освальд пока еще не в состоянии
овладеть французским языком, он считает уместным объявить себя его  офи-
циальным представителем, дабы уверить в том, что его  пробег  по  спинке
скамьи - дело совершенно безобидное.
   - Либо эта тварь отправится сейчас же в окно, либо вы трое сойдете на
следующей станции, - сказал  инспектор,  доставая  узкую,  продолговатую
книжицу и не слишком чистым перстом указывая какой-то параграф. Мой  со-
сед и Поланко наклонились, чтобы прочесть этот  обвинительный  параграф,
изображая необычайную заинтересованность,  которая  должна  была  скрыть
приступ смеха, и ознакомились с похвальной заботой властей о  соблюдения
гигиены в вагонах. Сам понимаешь, мы сразу же объяснили этому типу,  что
Освальд куда чище, чем его сестра - сестра этого типа, разумеется,  -  и
мой сосед предложил ему провести пальцем по следу и обнаружить хоть  на-
мек на слизь, что этот тип поостерегся сделать. Поезд между тем  остано-
вился на какой-то станции (мне кажется, Николь там вышла,  на  следующем
пролете мы заметили, что ее уже нет в вагоне, возможно,  она  перешла  в
другой вагон, чтобы еще подремать, но я думаю, она просто вышла,  после-
довав примеру Селии и лютниста, все вдруг стали романтиками, стали  убе-
гать любоваться на коров или собирать клевер), однако настоящая  дискус-
сия еще не началась, и поезд отправился прежде, чем  инспектору  удалось
решить альтернативу: Освальд - окно /мы - дверь. Ясное дело, выиграли мы
от этого немного - задолго до прибытия на следующую станцию, вот эту,  с
двойным названием, инспектор подобрал  нам  три  санитарно-гигиенические
статьи и начал вести что-то вроде протокола в своем блокноте, в  котором
были наготове копирка да  прикрепленный  к  корешку  карандаш,  довольно
удобная вещь, если вдуматься, и тут мой сосед сообразил, что дело  может
кончиться грубым вмешательством жандарма, и, нежно  подхватив  Освальда,
засунул его в клеточку, не приминув провозгласить моральным  победителем
гонок, что Поланко уже не отважился оспаривать - ведь было очевидно, что
Освальду оставались до финиша всего каких-нибудь два сантиметра, а поезд
еще не выбрался из диких зарослей. Уф! Вот так было дело, братец.
   - Они просто трусы, - сообщила Маррасту Телль. - Когда мой сосед  уб-
рал Освальда, какое право имел инспектор вышвыривать нас из поезда?  По-
чему они позволили прогнать себя как бараны?
   - Женщины всегда жаждут крови, - сказал Калак под аккомпанемент одоб-
рительных похрюкиваний Поланко и моего соседа. - Ну же, дон,  приезжайте
сюда, разопьем бутылку, а потом поедем в Париж.
   - Согласен, - сказал Марраст, - но сперва скажите мне название  стан-
ции.
   - Сходи, посмотри, - сказал Поланко моему соседу. - Там, на  перроне,
вот такенная таблица.
   - Сходи ты, я должен присматривать за Освальдом, он ужасно разнервни-
чался из-за этого нелепого происшествия.
   - Пусть пойдет Телль, - предложил голос Калака, и с этого момента они
как будто забыли, что Марраст в Аркейле ждет названия станции, и  заспо-
рили до хрипоты, а у Марраста тем временем разыгрывалось воображение, он
представлял себе, как Николь среди ночи идет одна в Париж.
   - Сборище идиотов, - сказал Марраст, - как  вы  разрешили  ей  выйти,
зная, что она еще больна, что она быстро устает.
   - Они чем-то недовольны, - сообщил Поланко остальным.
   - Дай мне Телль. Стоило тебе, дуреха, столько с нею возиться, держать
ее весь день под руку, чтобы теперь отпустить одну шагать по полям?
   - Торжественные открытия ему во вред, - сообщила Телль. - Он меня ос-
корбляет, видимо, меню было ужасное.
   - Скажи, как называется эта треклятая станция.
   - Как называется, Калак?
   - Не знаю, - сказал Калак. - Вам, дон, следовало бы пойти и прочитать
название на перроне, но чего ожидать от подобного бурдака.
   - Идите собственной персоной, - сказал Поланко. - Всякий  финтихлюпик
автоматически служит мальчиком на побегушках. Ну же, сынок, поторопись.
   - Они собираются пойти посмотреть, - объяснила Телль  Маррасту.  -  А
пока что можешь продолжать меня оскорблять дальше, времени у тебя  будет
предостаточно. Замечу, кстати, что для Николь, вероятно,  полезнее  идти
одной, чем быть с нами, воздух в вагоне был очень спертый, поверь. А те-
бя не интересует, к примеру, почему я тоже вышла с этими господами?  Ме-
ня-то никто не высаживал, я вышла, потому что мне надоело присутствовать
на поединках взглядами, разгадывать  их  бессмысленные  головоломки.  Во
всяком случае, эти трое, хотя они более безумны, однако более здоровы, и
было бы неплохо, если бы ты приехал сюда и помирил остальных.
   - Название станции, - повторил Марраст.
   - По чести говоря, у нее, кажется, нет названия, -  сообщил  ему  мой
сосед. - Мы только что выяснили, что это не станция, а что-то вроде  пе-
реезда, всякие кочегары да машинисты тут выходят и отмечают свои книжеч-
ки в автомате, стоящем на перроне. Погоди, погоди, не горячись. Тут  ка-
кой-то тип сказал Калаку, что мы даже не имеем  права  звонить  из  этой
будки, не понимаю, как это инспектор оставил нас на такой станции, где у
нас нет никаких прав. Погоди, сейчас дам тебе точную информацию. Станция
названия не имеет, потому что, как я тебе сказал,  это  не  станция,  но
предыдущая станция называется Кюрвизи, а следующая носит шикарное назва-
ние Лафл„р-Амарранш, фу-ты ну-ты.
   Мой сосед повесил трубку с важным видом, чтобы никто  не  заподозрил,
будто Марраст сделал это раньше, чем он.
   - Он вне себя, - сообщил мой сосед. - Они его там довели на этих тор-
жествах, сразу видно.
   - Принесите мне попить, - попросила Телль. - Вижу, мне снова придется
исполнять роль сестры милосердия, этот трижды идиот думает,  что  Николь
не способна передвигаться самостоятельно. В общем, он не так уж не прав,
и, раз мы здесь, давайте попробуем ее поискать. Если она сошла там,  где
вы думаете, далеко уйти не могла.
   Они зашагали вдоль путей, в полной темноте, поглядывая во все  сторо-
ны; в какой-то миг они прошли мимо Николь, которая  их  опередила,  пока
они говорили по телефону; прислонясь к стволу дерева, она отдыхала и ку-
рила, глядя вдаль на огни Парижа, туфли ее промокли  от  влажной  травы,
она докурила последнюю оставшуюся сигарету, прежде чем  продолжить  свой
путь к уже близкому зареву города.
   Как часто случается, в незавидных пригородных поездах,  забыли  вклю-
чить свет, и вагон погрузился в полутьму, которая от дыма многих сигарет
сгустилась до осязаемости, стала неким податливым  и  уютным  веществом,
приятным для утомленных глаз Элен. Какое-то время она без особого  инте-
реса ждала возвращения Николь, полагая, что та либо ищет  уборную,  либо
вышла в тамбур поглядеть на убогий пейзаж с кирпичными зданиями и  стол-
бами высоковольтных линий, но Николь не вернулась, как не вернулись  Се-
лия и Остин, и Элен все курила, смутно и равнодушно отмечая в  уме,  что
остались с нею только Хуан да Сухой Листик - Сухой  Листик  была  скрыта
спинкой скамьи, а тень Хуана иногда двигалась, чтобы взглянуть в одно из
окон, и, только когда темнота совсем размыла очертания вагона, Хуан мол-
ча сел на скамью напротив.
   - Они забыли Сухой Листик, - сказала я.
   - Да, бедняжка осталась там, в углу, будто ее потеряли, - сказал  Ху-
ан. - Они так были заняты спором с инспектором, что о ней и не подумали.
   - Тогда своди ее в "Клюни" сегодня вечером, мы единственные оставшие-
ся в живых в этом вагоне.
   - А ты не придешь?
   - Нет.
   - Элен, - сказал Хуан. - Элен, вчера вечером...
 
   Это повторялось словно ритуал - они то вставали взять стакан, то  за-
жигали или гасили лампу или сигарету, то обнимались долго-долго  или  же
бурно, отрываясь друг от друга лишь на миг, будто желание делало нестер-
пимым малейшее отдаление. И  постепенно  ощущалось  притаившееся  где-то
безмолвие, в котором пульсирует  враждебное  время  и  повторяется  жест
Элен, прикрывавшей лицо предплечьем, будто она хочет уснуть, и тогда Ху-
ан неуверенной рукой нашаривал простыню, на миг укрывая ее  дрожащие  от
холода плечи, но тут же снова обнажая, поворачивал навзничь  или  ласкал
ее смуглую спину, снова ища забвенья, начинал все вновь.
   Передышки быть не могло, минуты покоя не затягивались долее  мимолет-
ного удовлетворения, и вот мы опять смотрим друг на друга, и опять мы те
же, что прежде, - вопреки сближению и примирению, сколько бы мы со  сто-
нами и ласками ни  сплетались,  пытаясь  тяжестью  наших  тел  придушить
пульсацию того, другого времени, равнодушно поджидающего во вспышке каж-
дой спички, во вкусе каждого глотка. Что нам сказать друг Другу, что  не
будет пошлостью и самообманом, о чем говорить, если нам никогда  не  пе-
рейти на ту сторону и не завершить узор, если  мы  всегда  будем  искать
друг друга, держа в уме мертвецов и кукол. Что могу я сказать Элен, ког-
да сам чувствую, что так от нее далек, сам все  ищу  ее  в  городе,  как
прежде искал в "зоне", в малейшем движении ее лица, в надежде, что в  ее
отчужденной улыбке что-то обращено ко мне одному. И однако, я,  наверно,
сказал ей это - ведь временами мы что-то говорили  в  темноте,  прильнув
устами к устам, говорили словами, которые были продолжением ласк или пе-
редышкой между ними, чтобы снова привести нас к этой все  отодвигающейся
встрече, к тому трамваю, в который я вошел  даже  не  ради  нее,  где  я
встретил ее просто по прихоти города, по заведенному в городе порядку  -
чтобы потерять ее почти сразу же, как то бывало прежде в  "зоне"  и  как
было теперь, когда я прижимал ее к себе, чувствуя, что она снова и снова
ускользает, подобно накатывающей и опадающей волне. И что могла я  отве-
тить этой жажде, которая искала меня и пугала, когда его губы  припадали
к моим в порыве безмерной благодарности, я, которая никогда не встречала
Хуана в городе и не подозревала об этой погоне, срывавшейся  из-за  оче-
редной ошибки, из-за оплошности, из-за того, что он почему-то выходил не
на том углу. Что мне было в том, что он с отчаянием обнимал меня, обещая
следовать за мной, встретить меня в конце концов, как встретились мы  по
ею сторону, - если что-то за гранью слов и мыслей наполняло меня уверен-
ностью, что все будет не так, что в какой-то миг придется  мне  догонять
его и нести пакет в назначенное место, и, возможно, лишь тогда,  с  того
мгновения - но нет, нет, и тогда не будет так, и нежнейшая из  его  ласк
не избавит меня от этой уверенности, от этого ощущения пепла на коже, на
которой уже начинает просыхать ночной пот. Я сказала это, я  говорила  о
непонятном, навязанном мне поручении, начавшемся без начала, как  все  в
городе или в жизни, сказала, что я должна встретиться с кем-то в городе,
а он, видимо, вообразил (его зубы легонько  меня  покусывали,  его  руки
снова меня искали), что, быть может, он все же успеет, успеет прийти  на
ту встречу, я угадала по его коже и по его слюне, что эта последняя  ил-
люзия еще у него оставалась, иллюзия, что свидание будет с ним, что наши
пути в конце концов сойдутся в каком-нибудь номере отеля в городе.
   - Не думаю, - сказала Элен. - Дай бог, чтобы так было, но я не думаю.
Там для меня будет то же самое.
   - Но ведь теперь, Элен, теперь, когда мы наконец...
   - Это "теперь" уже в прошлом, сейчас рассветет, и все начнется сызно-
ва, мы опять увидим глаза друг друга и п