те-
бе? Лицо, руки, икры ног, манеру смеяться, то, как сильно тебя рвало  на
ferry-boat, ничего больше. Глупый, сказала Селия с закрытыми глазами,  а
он настаивал, нет, ты подумай об этом, это важно, это  очень  важно,  от
шеи до колен там великая тайна, я говорю о твоем теле, о  твоих  грудях,
например, ну что я знал о них, видел только их очертания под блузкой,  а
они оказались меньше, чем я думал, но все это ничто рядом с чем-то  куда
более важным, с тем, что и тебе пришлось узнать, что чужие  глаза  видят
тебя в первый раз, в смысле увидят тебя такой, какая ты есть, ты вся,  а
не кусочек сверху и кусочек снизу, наподобие тех четвертованных  женщин,
которых мы видим на улице, теперь мои руки могут соединить эти  куски  в
единое целое, сверху донизу, вот так. Ах, помолчи, сказала Селия, но это
было бесполезно, Остин хотел знать, ему очень надо было знать,  кто  мог
когда-либо вот так видеть ее тело, и Селия, после  минутного  колебания,
почувствовала, что в ее блаженстве опять на миг  появилась  трещинка,  и
потом сказала то, что можно было ожидать,  да  никто,  ну,  может  быть,
врач, и, конечно, подруга по комнате на летних каникулах  в  Ницце.  Но,
ясное дело, не так, это же ясно. Не так, повторил Остин, разумеется,  не
так, поэтому ты должна понять, каково это - сотворить раз навсегда  твое
тело, как сотворили его ты и я, вспомни-ка, ты лежала и разрешала  смот-
реть на тебя, а я потихоньку стягивал простыню и смотрел, как  рождается
то, что есть ты, то, что теперь по праву называется твоим именем и гово-
рит твоим голосом. Врач, интересно, что же мог увидеть у тебя  врач.  Ну
да, в каком-то смысле, если угодно, больше, чем  я,  он  тебя  ощупывал,
исследовал, определял, что где, но это была не ты, ты была просто телом,
появившимся до и после других тел, была номером восьмым в четверг в  по-
ловине шестого в консультации, острый плеврит. Миндалины, сказала Селия,
и аппендикс, два года тому назад. Но вернемся к  Делу,  вот  твоя  мать,
например, когда ты была маленькой, никто не мог тебя  знать  лучше,  чем
она, это понятно, но и тогда то была не ты, только  сегодня,  теперь,  в
этой комнате это ты, и твоя мать тут уже ни при чем - ее руки тебя мыли,
и знали каждую складочку твоего тела, и делали с тобой все, что положено
делать с ребенком, почти не глядя на него, не производя его окончательно
на свет, как я тебя теперь, как ты и я теперь. Хвастунишка, сказала  Се-
лия, опять покоряясь этому голосу, усыплявшему ее. Вот женщины толкуют о
девственности, сказал Остин, они определяют ее, как определили  бы  твоя
мать и твой врач, а того они не знают, что важна только  одна  девствен-
ность, та, которая существует до первого настоящего взгляда, и от  этого
взгляда она исчезает в тот миг, когда чья-то рука  приподнимет  простыню
и, наконец, соединит в единый образ все элементы  головоломки.  Вот  ви-
дишь, по существу, ты стала моей в этом смысле еще до того,  как  начала
хныкать и просить передышки, и я тебя не послушался и не пожалел, потому
что ты уже была моей и, что бы мы ни сделали, ничто уже не могло бы тебя
изменить. Ты был грубый и злой, сказала Селия, целуя его в плечо, а  Ос-
тин, поглаживая светлый пушок на ее животе, сказал что-то  о  чуде,  что
чудо, мол, не прекращается, ему нравилось  говорить  ей  подобные  вещи,
нет, не прекращается, настаивал он, оно происходит медленно и волшебно и
еще будет долго происходить, потому что всякий раз, как я смотрю на твое
тело, я знаю, что осталось еще столько неизвестного, и,  кроме  того,  я
тебя целую, и трогаю, и вдыхаю, и все это так ново, у тебя столько неве-
домых долин, заросших  папоротниками  ущелий,  деревьев  с  ящерицами  и
звездчатыми кораллами. На деревьях кораллов не бывает, сказала Селия, и,
знаешь, мне стыдно, замолчи, мне холодно, дай сюда простыню, мне  стыдно
и холодно, и ты гадкий. Но Остин наклонялся над ней, клал голову  ей  на
грудь, позволь на тебя смотреть, позволь обладать тобой на  самом  деле,
твое тело счастливо, и оно это знает, хотя твой скудный умишко благовос-
питанной девочки еще не соглашается, ты подумай, насколько ужасно и про-
тивоестественно было, что твоя кожа, вся как есть, не  знала  настоящего
света, разве что неоновый в твоей ванной, знала лишь лживый холодный по-
целуй зеркала, и твои собственные глаза рассматривали  твое  тело,  лишь
докуда могли видеть, причем видеть плохо, неверно и без великодушия.  Ну
понимаешь, едва ты снимала трусики, их сразу же заменяли  другие,  бюст-
гальтер спадал, чтобы тут же пара этих смешных голубков оказалась в дру-
гой темнице. Серое платье сменялось красным, джинсы -  черной  юбкой,  и
туфли, и чулки, и блузки... Что знало твое тело о дневном свете?  Потому
что день - вот он, это когда мы двое  нагишом  смотрим  друг  на  друга,
только это настоящие зеркала, настоящие солнечные пляжи.  А  вот  здесь,
прибавил Остин, слегка смущенный своими метафорами, у тебя крохотная ро-
динка, и ты о ней, наверно, не знала, а здесь другая, и обе они, и  этот
сосок образуют прехорошенький равнобедренный треугольник;  а  ты  этого,
пожалуй, и не знала, и до  этого  вечера  на  твоем  теле  родинок  этих
по-настоящему и не было.
   - А ты рыжий и безобразный, - сказала Селия. - Пора тебе об этом  уз-
нать, если уж говорить начистоту, но, может быть, Николь  уже  объяснила
тебе это со всеми подробностями.
   - О нет, - сказал Остин. - Я же тебе говорил,  там  было  все  совсем
по-другому, нам нечего было открывать друг у друга, ты ведь знаешь,  как
это произошло. Не будем больше говорить о ней,  продолжай,  говори  мне,
какой я, я тоже хочу себя знать, я тоже, если угодно,  был  девствен.  О
да, не смейся, я тоже был девствен, и все, что я  тебе  сказал,  годится
для нас обоих.
   - Гм, - хмыкнула Селия.
   - Ну, продолжай, говори мне, какой я.
   - Ты мне совсем не нравишься, ты неуклюжий, ты слишком сильный, и  от
тебя разит табаком, и ты мне сделал больно, и я хочу воды.
   - Мне приятно, что ты на меня смотришь, - сказал Остин, - и  я  хотел
бы тебе напомнить, что я отнюдь не завершаюсь на уровне желудка. Я  про-
должаюсь вниз, Далеко вниз, и, если приглядишься, ты увидишь уйму всего:
вот, например, колени, а на этом бедре у меня рубец,  собака  укусила  в
Бате во время каникул. Гляди же на меня, вот я.
   Селия оперлась на локоть, потянулась к стакану с водой на ночном сто-
лике и с жадностью выпила. Остин прижался к ней, и, закинув руку  ей  за
спину, крепко обнял, а Селия, поворачиваясь к нему, спрятала лицо у него
на груди и вдруг съежилась, как бы отстраняясь, однако не отталкивая его
резко, и начала что-то говорить, и не кончила фразу, и смолкла,  трепеща
от его ласки, все глубже завладевшей ее телом, но, все же отстраняя его,
еле слышно произнесла: "Остин, я тебе солгала", хотя это не было  ложью,
ведь тогда речь шла о враче, о ее матери, о людях" которые к ней  прика-
сались по-другому, о соученице, жившей с нею в одной комнате, и  она  не
солгала, но если не говорить все означает лгать, тогда да, она  солгала,
умолчав, и трещина эта открылась вот теперь, в миг высшего счастья,  от-
даляя ее от Остина, который не слушал, который продолжал ее ласкать, ко-
торый мягко пытался повернуть ее на спину,  который  понемножку  начинал
как будто понимать, и неуверенно расспрашивать, и отодвигаться, так  что
меж двумя телами пролегла пустота, и смотрел ей в глаза и  ждал.  Только
намного позже, в темноте, она рассказала ему все, и Остин узнал, что  он
был не первым, кто потихоньку сдвигал простыню, чтобы посмотреть на  не-
подвижную спину, чтобы истинное тело Селии из детства родилось на свет.
 
   - Понимаешь, - сказал Хуан, - ты в письме ни в чем меня не  обвиняла,
я знаю, но это было еще хуже, я бы предпочел полное непонимание, оскорб-
ление, что угодно. Даже Телль поняла, что тут что-то не так, что  ты  бы
не написала ей это письмо, если бы не подозревала меня.
   - То было не подозрение, - сказала  Элен,  -  тут,  знаешь,  и  слова
нельзя подобрать. Ну что-то вроде сального пятна или блевотины, что  ли.
Мне надо было объяснить тебе, почему это пятно возникло  в  должный  мо-
мент, так сказать без твоего прямого вмешательства, но теперь ты  и  сам
знаешь. Благодарю, что ты приехал поговорить со мной, я ни за что бы  не
поверила, что ты способен на такое.
   - Ты это назвала пятном или блевотиной. Оно было, и оно есть. Ты счи-
тала меня неспособным на такое, однако  твое  письмо  меня  обвиняю,  по
крайней мере я так понял.
   - Возможно, ты прав, - устало сказала Злея, -  возможно,  я  написала
его, не желая допустить, чтобы ты остался в стороне от того, что  случи-
лось. В общем, тут ничего нельзя уразуметь, так ведь?
   - You're telling me92, - пробормотал Хуан.
   - Как разрешить такое явное противоречие  -  не  подозревать  тебя  и
вместе с тем чувствовать, что ты виноват в случившемся со мною, хотя как
будто ты и ни при чем? Твоя вина, как ее понять...
   - Да, да, я тоже чувствовал нечто подобное. Ну, будто моя  вина  сама
отправилась странствовать в этой кукле. Но тогда, Элен...
   - Тогда, - сказала Элен, глядя ему прямо в глаза, - получается, вроде
бы ни ты, ни я, по существу, здесь ни при чем. Но это же не  так,  и  мы
это знаем. Это случается с нами, а не с кем-то другим. Да, это  вина,  о
которой ты сказал, вина, которая бродит сама по себе...
   Хуан увидел, что она закрыла лицо руками, и с каким-то .страхом и му-
чительной, беспомощной нежностью спросил себя,  не  собирается  ли  Элен
заплакать, не произойдет ли невозможнее - кто-то увидит слезы  Элен.  Но
когда она отвела руки, лицо ее Выло таким, как всегда.
   - Во всяком случае, раз уж ты ради этого приехал, по-моему, из  спра-
ведливости следует сказать тебе, что все произошло именно  тогда,  когда
должно было произойти, и тут можно говорить об исполненной миссии, како-
ва бы она ни была. Все это касается меня, только меня.  Я  сожалею,  что
написала Телль, что огорчила тебя. Прости.
   Хуан сделал неопределенный жест, потом как-то по-детски отдернул  ру-
ку.
   - Где она?
   - Там, - сказала Элен, указывая на стенной шкаф. - Иногда ночью я  ее
вынимаю. Делай с ней что хочешь, мне все равно.
   Так вот, значит, какой это был пакет, значит, Элен выходила из  трам-
вая, неся пакет с куклой, когда было так просто оставить ее  в  перепол-
ненном трамвае, бросить где-нибудь, не вскрыв и не разбив куклу. Теперь,
когда он будет ее искать, думал Хуан, Элен будет нести пакет на тесемке,
и когда он встретит ее в городе или в другом месте, кукла будет  с  нею,
как теперь - в стенном шкафу, или в другом месте, или все еще в коробке.
И напрасно пытаться воображать, что в пакете находится что-то  другое  -
портативный набор для анестезии, образцы лекарств, пара туфель, -  равно
как напрасно воображать, что ему удастся сойти на том же углу, где Элен,
да, напрасно и еще более горько теперь,  когда  он,  казалось,  угадывал
скрытый смысл этой надежды, - словно, если бы он догнал Элен и освободил
ее от ее ноши, это могло бы стать неким завершением, помогло  бы  оттес-
нить в прошлое одну из тех схем, которые осуществляются помимо нашей во-
ли, да, словно встреча его с Элен в городе могла бы смыть  с  них  обоих
эти вины, которые бродят сами по себе, отражаясь от ресторанных зеркал и
от бликов потайных фонарей на коврах, а ведь теперь, когда зажигаешь еще
одну сигарету, когда вы рядом, так близко, все прочее  бессмысленно,  не
существует ничего, кроме этого твоего движения, когда ты чиркаешь  спич-
кой, да ваших взглядов, встречающихся поверх ее огонька, да взмаха рукой
в знак благодарности.
   - Почему ты ее не уничтожила? - спросил Хуан, и звук его  голоса  от-
дался во мне как удар, хотя я уверена, что он говорил очень тихо, выходя
из молчания, в которое оба мы были  погружены,  отчужденные  более,  чем
когда-либо, и он, видимо, упорно искал оправданий и путей -  голова  по-
туплена, заостренные очертания профиля неподвижны, будто и он ждал укола
иглы, которая проникает в вену его руки. Возможно, я могла бы его  оста-
новить, когда он встал и пошел открывать шкаф, могла  сказать  ему,  что
это бесполезно и что он сам знает, что это бесполезно, -  что  игла  так
или иначе уже вонзилась в вену и все совершится, хотим мы или не хотим и
будем ли этому препятствовать, обладая безграничной  свободой  выбора  в
том, что для нас неважно. Оставив сигарету в пепельнице, Хуан направился
к шкафу и одним рывком открыл его. Кукла сидела, выделяясь в  полумраке,
голая, улыбающаяся, среди простынь и полотенец. Рядом .была коробка с ее
одеждой, туфлями и капором; пахло сандалом, а может, и паклей, в темноте
трудно было разглядеть дыру, частично скрытую согнутыми коленками.  Хуан
взял ее за руку и вытащил на освещенное место, к краю полки,  где  акку-
ратно сложенная простыня могла в кукольных масштабах  сойти  за  постель
или за операционный стол. Туловище куклы на простыне раскрылось  надвое,
и Хуан убедился, что Элен даже не  попыталась  прикрыть  щель,  заклеить
липким пластырем, спрятать обратно то, что мягко вывалилось на простыню.
   - Мне не мешает, пусть так и остается, - сказал  голос  Элен  за  его
спиной. - Если хочешь, можешь ее унести, но мне все равно.
   Хуан резким движением закрыл шкаф, от удара хлопнувшей  дверцы  подп-
рыгнули предметы на низком столике. Элен даже не шевельнулась, когда его
руки впились ей в плечи и встряхнули ее.
   - Ты не имеешь права так поступать, - сказал Хуан. - И я еще раз пов-
торяю, ты не имеешь права так поступать со мной. Виноват я или не  вино-
ват, это я послал ее тебе. Это я там, внутри, жду твоей мести, это ты на
меня смотришь каждый раз, когда открываешь шкаф, когда вечером ее  выни-
маешь, когда подходишь к ней с фонариком, чтобы посмотреть на  нее,  или
берешь ее под мышку.
   - Но мне не за что тебе мстить, Хуан, - сказала Элен.
   Быть может, впервые за эту ночь она произнесла его имя. Произнесла  в
заключение фразы, и имя прозвучало с таким оттенком, с такой интонацией,
какой не было бы при другом порядке слов, - оно несло что-то сверх обыч-
ного смысла, вырвавшееся, видимо, против воли Элен,  потому  что  у  нее
вдруг задрожали губы, и она медленно попыталась освободиться от впивших-
ся в ее плечи пальцев, но он еще крепче их сжал, и я чуть не  закричала,
но прикусила губу, тогда он наконец понял и, бормоча извинения, отпрянул
от меня и повернулся спиной.
   - Я храню ее не из-за тебя, - сказала я. - Сейчас это не стоит объяс-
нять, но, верь, не из-за тебя. Не я ее раздела, ты это знаешь, и не я ее
разбила.
   - Прости меня, - сказал Хуан, все еще стоя спиной, -  но  теперь  мне
нелегко тебе верить. С такими фетишами, такими алтарями человек чувству-
ет себя навек замаранным в душе другого, а когда другой - это  ты...  Ты
всегда питала ко мне вражду, всегда мстила мне так  или  иначе.  Знаешь,
как меня однажды назвал мой сосед? Актеоном. Он у нас очень ученый.
   - Не я ее раздела, - повторила Элен, будто не слыша его слов.  -  Все
это совсем с другим связано, и к тему, что случилось, ты прямого отноше-
ния не имеешь. И однако, ты здесь именно из-за этого, и  приходится  еще
раз признать, что нами играют, нас используют бог весть в каких целях.
   - Не думай, будто ты должна мне что-то объяснять,  -  резко  обернув-
шись, сказал Хуан. - Я тоже знаю, что это бессмысленно.
   - О, уж если мы сошли с ума, позволь высказать одну безумную мысль: я
тебя убила, Хуан, и все началось тогда, в тот самый день, когда  я  тебя
убила. Конечно, то был не ты, и, конечно, его я тоже не убила - это было
вроде этой куклы или нашего разговора, намек на что-то другое, но с ощу-
щением полной ответственности, понимаешь? Присядь тут рядом,  подай  мне
бутылку или, если хочешь, налей ты. Налей мне  полный  стакан,  тогда  я
смогу тебе рассказать, мне станет легче, а потом, если захочешь, уйдешь,
будет даже лучше, если ты уйдешь, но сперва дай мне виски и еще  сигаре-
ту, Хуан. Да, это безумие, но он был так на тебя похож, и он был голый -
юноша намного моложе тебя, но у него была твоя  манера  улыбаться,  твои
волосы, и он умер у меня на руках. Ничего не говори, сиди и слушай;  те-
перь ты ничего не говори.
   Откуда доносился этот голос, который непостижимым образом был голосом
Элен? Он звучал так близко, я слышал ее прерывистое дыхание, но  не  мог
поверить, что это она так говорит, повторяя мое имя  через  каждые  нес-
колько слов, бормоча фразы, усеченные, запинающиеся или вырывающиеся по-
добно крику, когда она рассказывала мне мою  смерть,  уделяя  мне  часть
своей долгой одинокой ночи, снова погружая иглу в мою вену. Она  расска-
зывала это мне, пила и курила со мною,  рассказывая  все  это,  но  я-то
знал, что это для нее неважно и никогда важным не было, что в той  смер-
ти, которая была похожа на мою смерть, родилось нечто иное, и тогда яви-
лась кукла, и кто-то эту куклу уронил - точно так же кто-то  мог  попро-
сить кровавый замок или смотреть на дом с горельефом василиска,  собирая
воедино все это, ныне ставшее рыданием в голосе Элен. Я понял, что, если
бы я мог выйти вместе с нею на том углу, где ее потерял, все,  возможно,
сложилось бы иначе - хотя бы потому, что, находясь рядом с Телль,  я  бы
не испытывал такого отчаяния и, возможно, у Телль не возникла бы  ирони-
ческая прихоть послать куклу. Но пока все рушилось, потому  что  я  знал
твердо лишь одно - что Элен и я никогда не сойдем вместе ни на каком уг-
лу в городе или где бы то ни было, и, хотя когда-то  она  снисходила  до
нескольких любезных слов или до дружеской прогулки вдоль канала Сен-Мар-
тен, по сути, мы нигде не встретимся, и ее новый голос,  это  истеричное
упоминание моего имени через каждые несколько слов, этот  плач,  который
наконец разрешился теперь в осязаемые слезы, в  стекавшие  по  ее  щекам
искрящиеся капли, которые она гасила  тыльной  стороной  ладони,  а  они
опять вспыхивали, - все это не имело ко мне никакого отношения, и в душе
она опять отвергала меня, видя во мне постороннего и несносного свидете-
ля наихудшего, что могло приключиться с Элен, свидетеля горя Элен и слез
Элен. Мне хотелось бы этого избежать, возвратить ее в прежнюю,  вежливую
отчужденность, чтобы когда-нибудь она могла простить мое присутствие при
ее поражении, и в то же время я испытывал неописуемое наслаждение,  видя
ее слабой и сломленной под бременем чего-то, что вырывало ее из  привыч-
ного въедливого отрицания жизни, что заставляло ее  плакать  и  смотреть
мне в глаза, что вынуждало ее, запятнанную и обиженную, брести с тем па-
кетом, увязая в теплой топи слов и слез. Снова и снова говорила она  мне
о мертвом юноше, меняя нас местами в замедленно горячечном бреду,  кото-
рый то уводил ее в палату клиники, то возвращал к монологу  передо  мной
(я погасил в гостиной все лампы, кроме одной в углу,  чтобы  Элен  могла
плакать, не утирая слезы досадливым жестом), и временами казалось, будто
я и есть тот лежащий на койке больной и она  говорит  ему  обо  мне,  но
вдруг все менялось, и она, рукою утирая слезы, будто срывая с себя  мас-
ку, опять обращалась ко мне и повторяла мое имя, и я знал, что  все  это
ни к чему, что ее маска всегда на ней, что не из-за меня она отчаивается
и что где-то там внутри есть другая Элен, и та другая Элен  все  выходит
на углу, и мне не дано ее догнать, хотя бы она была у меня в объятьях. И
та Элен, что удалялась, неся пакет, та, что  понапрасну  плакала  передо
мной, навсегда упрячет ключи от кровавого замка; да, моя последняя, жал-
кая свобода состояла в том, что я мог вообразить, что угодно,  мог  выб-
рать любую Элен среди многих, которых во время бесед в кафе  предположи-
тельно рисовал то мой сосед, то Марраст, то  Телль,  мог  воображать  ее
фригидной, или пуританкой, или просто  эгоисткой,  или  злюкой,  жертвой
своего отца или что-нибудь еще похуже, жрицей, приносящей  таинственную,
непостижимую жертву, - такую мысль внушило мне что-то на угл