зглянуть на ее рот, когда Селия склонялась, что-
бы поправить зеленую салфетку, - в ее руках и в складке губ была серьез-
ность девочки, царящей в своем мире, девочки,  которая  после  вечернего
туалета вышла из ванной и, прежде чем раздеться, обращается на миг к че-
му-то, что принадлежит только ей, чего не могут  отнять  никакие  сколо-
пендры. В конце концов я закрыла журнал, было  ясно,  что  усталость  не
даст заснуть, и я все смотрела на  Селию,  которая  расправляла  складки
импровизированного одеяла и причесывала куклу, разглаживая ее локоны  на
подушке, сделанной из полотенца. Свет ночников не достигал  до  Селии  и
куклы, я видела их как бы в тумане своей усталости, но вот  Селия  вышла
из полутени, достала свою смятую и, пожалуй, не очень чистую пижаму, по-
ложила ее на край постели и, в последний раз приласкав куклу, словно  бы
задумалась.
   - Я тоже уморилась. Я рада, да, рада, что ушла из дому,  но,  знаешь,
тут внутри... - она потрогала рукою где-то в области желудка  и  улыбну-
лась. - Завтра, конечно, надо начинать что-то искать. А мне в этот вечер
не хочется, чтобы было завтра, это в первый раз... Здесь так  хорошо,  я
могла бы здесь остаться навсегда. О, ты не думай, - быстро добавила она,
глянув с испугом. - Я вовсе не намекаю, что... Я хочу сказать...
   - Ложись и не болтай глупостей, - сказала я, бросая журнал и  повора-
чиваясь на другой бок. Мне показалось, я слышу, как она молчит, чувствую
в воздухе легкий холодок, бодрящее напряжение, как бывает в  клинике,  в
операционных, когда чья-то рука, помедлив, начинает  расстегивать  брюки
или блузку.
   - О, можешь смотреть, - сказала Селия. - Почему  ты  отвернулась?  Мы
тут обе женщины...
   - Ложись, - повторила я. - Не мешай мне спать или по крайней мере ле-
жать спокойно.
   - Ты приняла снотворное?
   - Да, оно наверняка уже начинает действовать, и ты тоже прими.  Белая
коробочка в шкафчике над умывальником. Только не больше чем полтаблетки,
не надо тебе привыкать.
   - О, я буду спать, - сказала Селия. - А если не сразу  усну...  Элен,
ты не рассердишься, если я еще немножко поговорю, ну совсем  немножечко.
У меня столько всего накопилось. Да, я эгоистка, у тебя такие  пережива-
ния, а я...
   - Хватит, - сказала я, - оставь меня в покое. Если хочешь читать,  ты
знаешь, где книги. Желаю райских снов.
   - Да, Элен, - сказала девочка, любящая  сыр  "бебибел",  и  наступила
глубокая тишина, и кровать подалась под тяжестью ее тела, и одновременно
погас ночник с ее стороны. Я закрыла глаза, слишком хорошо зная, что  не
засну, что снотворное в лучшем случае развяжет петлю, сжимавшую мне гор-
ло то сильней, то послабей, то опять сильней.  Прошло,  наверно,  немало
времени, я чувствовала, что Селия, тоже повернувшись ко мне спиной,  ти-
хонько плачет, и тут улочка внезапно сделала поворот, и, выйдя на  угол,
где теснились старые каменные дома, я оказалась на площади с  трамваями.
Я, кажется, еще сделала усилие, чтобы вернуться к Селии, участливо заго-
ворить, успокоить ее - ведь слезы не были просто от усталости и ребячес-
кой глупости, - но надо было смотреть в оба, так как трамваи двигались с
разных концов огромной площади и рельсы неожиданно скрещивались на голой
эспланаде, вымощенной розоватыми плитами, и, кроме того, я четко  созна-
вала, что должна как можно быстрей пересечь  эспланаду  и  искать  улицу
Двадцать Четвертого Ноября, теперь уже не было  ни  малейшего  сомнения,
что свидание назначено на этой улице, хотя я о ней прежде никогда не ду-
мала, причем я понимала, что добраться до улицы Двадцать Четвертого  Но-
ября можно только на одном из бесчисленных трамваев, которые сновали ту-
да-сюда, как игрушечные трамвайчики в детском аттракционе, проезжая  без
остановки один мимо другого, мелькая  охряными,  облупленными  боками  и
искрившимися дугами и беспрестанно звоня, бог весть почему и зачем, а  в
окнах виднелись пустые, усталые лица, причем  все  они  упорно  смотрели
вниз, будто ища какую-нибудь собаку, затерявшуюся среди розоватых плит.
   - Простите, доктор, - сказала Селия, глотая сопли, как  маленькая,  и
утирая нос рукавом пижамы. - Я просто дура, мне с тобой  так  чудно,  но
тут я ничего не могу поделать, это всегда так, ну, будто какое-то расте-
ние вдруг выросло и лезет у меня из глаз и из носа, особенно из носа,  я
идиотка, ты должна меня избить. Я больше  не  буду  тебе  мешать,  Элен,
прости меня.
   Элен, облокотясь на подушку, приподнялась, включила ночник и поверну-
лась к Селии, чтобы вытереть ей глаза уголком  простыни.  Она  на  Селию
почти не смотрела, чувствуя, что  та  охвачена  бессловесным  стыдом,  и
разгладила скомканный угол простыни со смутно  мелькнувшей  мыслью,  что
дурацкий ритуал в точности повторяется - девочка  с  торжественной  тща-
тельностью укладывает свою куклу, затем хочет, чтобы уложили ее самое, и
ждет, чтобы с нею проделали то же: пригладили локоны на подушке,  подтя-
нули одеяльце к шее. А где-то позади, в каком-то ином месте, которое  не
было ни площадью с трамваями, ни этой кроватью, где Селия закрыла  глаза
и с последним гаснущим всхлипом глубоко вздохнула, происходило  или  уже
произошло нечто чудовищно похожее - в подвале  клиники  кто-то  подтянул
белый холст к подбородку мертвого юноши, и кукла Телль  была  Селией,  а
Селия - мертвым юношей, и это я определяла и совершала все три обряда, в
судорожном напряжении и одновременно уже отключаясь, потому что снотвор-
ное увлекало меня куда-то вниз, в легкую полудрему, в которой  кто-то  -
это была еще я, и я следила за своими мыслями - спрашивал себя: кем, од-
нако, была послана кукла, и все менее возможным казалось, что послала ее
Телль, хотя нет, это могла сделать Телль, но не сама по себе, не по сво-
ему почину, а по подсказке Хуана, который однажды перед  сном,  будто  в
шутку, в той легкомысленной манере, которая была ему присуща,  но  также
была нарочитой, усвоенной в кабинах переводчиков, в международных  барах
или у операционных столов, возможно, сказал: "Тебе следовало бы подарить
эту куклу Элен", подтягивая простыню к подбородку перед  тем,  как  зас-
нуть, и Телль, наверно, посмотрела на него с удивлением и даже  с  доса-
дой, хотя такие вещи ее мало интересовали, а потом, пожалуй, она подума-
ла, что мысль недурная, потому что абсурдное  почти  никогда  не  бывает
дурным, и что я, верно, буду забавно озадачена, когда вскрою  посылку  и
обнаружу куклу, которая мне абсолютно ни к чему, как и подарившей мне ее
Телль.
   - Ну, довольно хлюпать, - возмутилась Элен. - Я гашу свет, сейчас бу-
дем спать.
   - Да, - сказала Селия, закрывая глаза и покорно улыбаясь. - Да,  док-
тор, сейчас мы будем спать, эта кровать такая чудная.
   Ей-то уснуть не трудно, ее голос уже звучит полусонно, но  моя  рука,
нажав на выключатель, повторила жест с какой-то другой картины,  и  нап-
расно я закрываю в темноте глаза и стараюсь расслабиться, все эта дурац-
кая мания объявлять о своих действиях: сейчас я погашу свет,  сейчас  мы
будем спать - точное повторение профессиональной предусмотрительности  и
аккуратности - сесть слева от пациента и чуть позади, чтобы не быть  пе-
ред его глазами, нащупать вену на руке, протереть ваткой  со  спиртом  и
потом сказать ласково, почти легкомысленно, как, наверно,  Хуан  говорил
Телль, сказать: "Сейчас я вас уколю", чтобы пациент знал, был предупреж-
ден и не реагировал на острую боль резким рывком, от которого может сог-
нуться игла. Сейчас я погашу свет, сейчас я вас уколю, сейчас  мы  будем
спать, бедный мальчик, он так похож на Хуана, который дарит кукол  через
подставное лицо, бедный мальчик, он так доверчиво  улыбается,  так  мило
сказал "до свиданья", с уверенностью, что все будет хорошо, что они  мо-
гут гасить свет, что он проснется исцеленный, на другом  берегу  тяжкого
сна. Наверно, его уже вскрыли, как вскрывают  куклу,  чтобы  посмотреть,
что у нее внутри, и это гладкое, красивое, голое тело, которое, как сте-
бель, завершилось ясным цветком голоса, сказавшего с благодарностью  "до
свиданья", теперь подобно ужасной сине-красно-черной анатомической  таб-
лице, которую поспешно прикрыл санитар и,  быть  может,  подтянул  белую
простыню к подбородку из сострадания к ожидающим  в  коридоре  родным  и
друзьям, начало ловкого обмана, первый, временный и непрочный белый одр,
подушечка под затылок, торжественное освещение в палате,  где,  наверно,
уже плачут в голос родители, где приятели по кафе и по работе перегляды-
ваются, не в силах поверить,  близкие  к  истерическому  взрыву  хохота,
чувствуя себя тоже голыми и вскрытыми, как покойник под белым  полотном,
и наконец они тоже говорят, говорят друг другу,  говорят  ему  "до  сви-
данья" и уходят выпить коньяку или одиноко поплакать где-нибудь в  убор-
ной, стыдясь, и дрожа, и затягиваясь сигаретой.
   Селия в темноте глубоко вздохнула, и Элен услышала, как она с ленивой
непринужденностью кошки потянулась. Легкий сон, хорошая девочка  отправ-
ляется спать без вопросов. И пяти минут не прошло, как она уснула, поиг-
рав с куклой и поплакав; казалось невозможным, чтобы сон был здесь,  так
близко от Элен, которая медленно поворачивалась к Селии, смутно различая
пряди волос на подушке, очертания чуть согнутой руки;  нет,  невозможно,
что сон вселился в одно тело, тогда как в другом лишь  горькое,  терпкое
бдение, одинокая усталость, пакет, перевязанный желтой тесемкой и стано-
вящийся все тяжелее, хотя она положила его к  себе  на  колени,  сидя  в
трамвае, скрежещущем и двигающемся, будто по волнам, в  чем-то  непонят-
ном, где тишина была одновременно и скрежетом, где они совмещались,  как
совмещалось покорное сидение на скамейке трамвая со  стремлением  скорей
прийти на улицу Двадцать Четвертого Ноября, где ее ждут, на улицу с  уже
виденными когда-то высокими глинобитными оградами, за которыми, кажется,
склады или трамвайные депо, и всюду уйма трамваев - и на  улицах,  и  на
этих пустырях за высокими оградами, а в оградах ворота из ржавого  желе-
за, и к ним подходят и под ними исчезают рельсы, и вот скоро надо  будет
выходить с пакетом из трамвая и пойти (но это еще не Двадцать  Четвертое
Ноября) по боковой улице странно загородного вида, хотя она в центре го-
рода, по улице с пучками травы между брусчаткой,  с  тротуарами  намного
выше мостовой, по которой бродят тощие собаки и изредка равнодушные  чу-
жие люди, и, оказавшись на тротуаре, надо идти осторожно, чтобы не осту-
питься и не свалиться на мостовую, где груды  ржавых  обручей,  и  пучки
травы, и тощие собаки, вылизывающие себе бока с клочковатой шерстью.  Но
ей не удастся попасть на свидание, потому что она опять слышит прерывис-
тое дыхание Селии и, открыв глаза во внезапно наступившей темноте,  слы-
шит ее посапывание и уже не может решить - идти ли дальше  или  остаться
здесь, рядом с Селией, которая дышит так, будто в  глубине  ее  сна  еще
притаился остаток плача. Может, и я в конце концов усну, подумала Элен с
благодарностью, глупо, конечно, но уютная близость Селии успокаивала,  и
хотя непривычная покатость матраца под  тяжестью  Селии  создавала  неу-
добство, мешала растянуться по диагонали, чтобы найти  более  прохладное
место на простыне, и приходилось отодвигаться на край,  а  то  еще  ска-
тишься на середину, где столкнешься с Селией и, возможно, пробудишь  де-
вочку ото сна, полного гневных родителей или югославских пляжей,  -  все
это ничуть не пробуждало в ней всегдашнего желания наводить порядок, от-
вергать всякое нарушение своих привычек. Она с иронией подумала о Хуане,
о том, как недоверчиво бы он глядел, окажись он здесь, рядом с  кроватью
или в каком-нибудь другом углу комнаты, как он стоял бы и покорно  ждал,
что она, как всегда, отдаст кесарю кесарево, и вдруг обнаружил  бы,  что
почему-то на сей раз все тихо и что она как бы умиротворена и безропотно
примирилась с вторжением Селии в ее дом и в ее ночь. Бедный Хуан,  дале-
кий, горький друг, все это могло бы каким-то образом быть для него, ока-
жись он здесь, у кровати, в темноте, в который раз ожидая ответа, теперь
звучавшего слишком поздно и ни для кого. "Надо было  тебе  самому  прие-
хать, а не посылать мне куклу", - подумала Элен. Все еще с  открытыми  в
темноте глазами она улыбнулась  образу  отсутствующего,  как  улыбнулась
юноше, прежде чем согнуть его руку и нащупать вену, но ее улыбку ни один
из двоих не мог увидеть - один, голый, с застывшим  профилем,  другой  в
Вене, посылающий ей кукол.
 
   Время от времени ей вспоминались слова песни, которую Калак  напевал,
мурлыкал и насвистывал, какое-то танго, где говорилось о том, как, желая
спасти любовь, ее губят, что-то в этом духе, что в любезно сделанном Ка-
лаком переводе, наверно, наполовину теряло свой смысл. Позже Николь  по-
думала, что надо попросить его повторить ей эти слова, но после  появле-
ния Гарольда Гарольдсона и удаления портрета доктора  Лайсонса  они  как
раз выходили из музея, и Марраст без умолку говорил, требуя подробностей
происшедшего, а потом Калак, насвистывая это  танго,  ушел  в  моросящий
дождь, и Марраст повел ее в паб выпить портвейна, а вечером -  еще  и  в
кино. Лишь несколько дней спустя, рассеянно гладя по голове спавшего ря-
дом с ней Остина, она подумала, что с некоторым правом могла  бы  приме-
нить к себе слова танго, и чуть не рассмеялась - по-французски все танго
звучат немного смешно и приводят на ум старинные фотографии смуглых кра-
савцев с черными, как у жуков, головами, и так же смешно было, что рядом
с нею спит Остин и что именно Марраст обучил его тем нескольким  фразам,
которые он, путая акценты, с  трудом  ей  высказал,  пока  держал  ее  в
объятиях.
   Да, можно сказать, что между Остином и гномами невелика разница; ког-
да я смотрю, как он спит, и глажу его волосы  -  на  мой  вкус,  слишком
длинные, викинг-подросток, девственник, - то,  вспоминая  его  отчаянную
неопытность, его неловкость и нелепую заботливость, я чувствую себя ста-
рой, матерински настроенной развратницей. Отче, я каюсь в том, что  сов-
ратила юношу / А кто ты такая? / Отче,  сосед  мой,  я  недовольная,  mi
chiamano cosi / Ма il tuo nome, figliola / II mio nome e Nicoie / Ahime,
Chalchiuhtotolin abbia misericordia di te, perdoni i tuoi peccati  e  ti
conduca alia vita eterna / Confesso a te, paredro mio,  che  ho  peccato
molto, per mia colpa, mia colpa, mia grandissima colpa / Va bene, lascia
perdere, andate in pace, Nicoie. Visto: se ne permette la stampa74 /  Но
кто такой Чальчукакеготам?/ Это бог тьмы, вечный разрушитель, чей  образ
является лишь в крови жертв, в бесценной влаге, какой  становится  кровь
на жертвенном камне. Он  воплощение  женщин,  ставших  жертвами  и  обо-
жествленных, в отличие от принесших себя в жертву воинов / Но  я,  отче,
вовсе не жертва, я не хочу быть жертвой, это я нанесла первый удар,  со-
сед мой, я поспешила ударить, я без зазрения совести гублю свою  любовь,
а остальное пусть тебе споет Калак, он это знает на своем языке. А  нас-
чет того, что se ne permette la stampa, - это грубый ляпсус моего  сосе-
да, он, видите ли, не очень силен в наречии, которым  заблагорассудилось
изъясняться недовольной, когда среди прочих кошмаров  ей  грезился  этот
литургический эпизод. Но зато ей не снился "Марки-Клаб" на Уордор-стрит,
клуб со старомодным джазом, и мрачный, и без спиртного, там молодежь си-
дела на полу, чтобы лучше слушать соло старика Бена Вебстера, который  в
Лондоне проездом, и Маррает уже загодя наклюкался, зная, что  в  "Марки"
будет самое большее чай да фруктовые соки, и Остин за яичницей с  ветчи-
ной и двумя стаканами молока толковал о Кропоткине, если не о  Потемкине
- с его франко-английским не всегда разберешь. И в какую-то минуту, меж-
ду "Take a train"75 и "Body and soul"76, Николь вспомнила  слова  танго,
как повторял их под дождем Калак для нее, только для нее, устав  ее  жа-
леть, предлагать карамельки через окно вагона, в который она  не  сядет;
она осторожно коснулась руки Остина, сидевшего между нею и Маррастом  на
скамейке, которая из-за стоявших вокруг людей казалась темной  траншеей,
улыбнулась ему, per mia grandissima colpa, да, недовольная тронула  руку
Остина-викинга, улыбнулась смущенному  и  жаждущему  Парсифалю,  о,  der
Reine, der Tor77, и тут Остин вмиг проглотил  все  ступеньки  эпизода  с
одесской лестницей (а все же речь шла о "Потемкине"), и его адамово  яб-
локо только разок дернулось, прежде чем он  стал  робко  удостоверяться,
что рука, играющая его рукой, принадлежит подруге его учителя  французс-
кого, которого укачали "Body and soul" и предусмотрительно принятые ста-
каны красного вина, и тут их руки, вроде тарантулов-лунатиков,  отправи-
лись на прогулку по кожаной обивке скамейки, то сплетаясь, то разбегаясь
врозь, то указательный к большому, то четыре пальца к трем,  то  влажная
ладонь на волосатую тыльную сторону ладони, per mia colpa, и Остин опять
судорожно проглотил русско-японскую войну или что-то в этом роде, пока с
опаской не убедился, что Марраст поглощен, и отсутствует, и полностью  с
Беном Вебстером, и тогда он ткнулся в шею Николь первым легким  поцелуем
явно сыновнего свойства. Visto, se ne permette la stampa, пойдем отсюда,
здесь слишком жарко, и иронический страх, что Парсифаль может в  послед-
ний момент спросить: "What about him?"78 He имеет значения, детка, одним
гномом больше, одним меньше, тут тоже есть своя прелесть,  если  закрыть
глаза, и видеть другое лицо, и чувствовать  другие  руки,  и  отдаваться
другим губам. Chalchiuhtotolin abbia misericordia dite, бог  тьмы,  бес-
ценная влага, всесильный разрушитель.
 
   Никто не мог бы объяснить, почему она постепенно отвлеклась от чтения
романа и стала разглядывать со всех сторон подаренную Хуаном куклу,  ду-
мая о его причудах, о том, что и ему иногда нравится рассматривать ее со
всех сторон, как куклу, и спрашивая себя, какая  из  причуд  месье  Окса
ждет своего часа в этом набитом паклей, небольшом, округлом животике,  а
может, там ничего и нет, может, Хуан просто забавы ради рассказал  ей  в
тот вечер выдуманную историю в поезде, шедшем в Кале.  Да  еще  гнетущая
тишина в комнате Владислава Болеславского и липкий,  унизительный  страх
мало-помалу одолевали Телль и заставили ее быстро одеться, выйти  через,
двустворчатую дверь - сперва испуганно поглядев в глазок, - подняться по
исторической лестнице и пробежать по темному коридору до первой полуотк-
рытой двери, за которой уже ничего не могло ей помешать  судорожно  уце-
питься за Хуана и с внезапной и неуместной радостью обнаружить, что Хуан
тоже дрожит и что первой его реакцией, когда он почувствовал руки  Телль
у своего лица, было сделать боковой выпад  левой,  который  лишь  ангелу
хранителю всякого скандинава удалось превратить в дружеское объятие и  в
поворот вдвоем синхронно с движениями фрау Марты, которая начинала обхо-
дить кровать, не переставая светить в лицо юной англичанке, а та с раск-
рытыми, застывшими глазами словно не замечала медленного скольжения  по-
тайного фонаря. Телль едва не закричала, но рука Хуана заранее приблизи-
лась к ее губам и прижалась к ним чем-то, что показалось ей пятью  ледя-
ными липкими пластырями, и Телль все поняла, и Хуан убрал пальцы,  чтобы
впиться ими в плечо Телль, как бы внушая: я  здесь,  не  бойся,  что  не
слишком-то утешало Телль, когда сам Хуан так дрожал и когда  она  видела
это завороженное лицо, вписанное в желтый круг  и,  будто  с  ожиданием,
слегка улыбавшееся. Выходит, они опоздали, они это поняли  без  слов,  и
было бы просто нелепо кричать, включать свет  и  будоражить  весь  отель
из-за чего-то уже совершившегося, что не станет опасней, хоть повторяйся
оно сто раз, уж лучше стоять вот так, прижавшись к Двери, и смотреть,  в
конце-то концов ради этого они переехали в "Гостиницу Венгерского  Коро-
ля", ну, не совсем ради этого, но, если их  благие  намерения  потерпели
крах, что тут можно поделать, к