знанию некоторых особенностей взрослой жизни. Вот, например,
почему Нумр так бесится, когда Сган делает Лии очередного ребенка? И зачем
он так часто занимается с Лией тем же самым, если никаких детей у Лии от
него не будет? Их единственный ребенок прожил только восемь недель. А когда
осенью Лия понесла в Енд высушенную ручку своего малыша, чтобы сделать
анализ тканей, то выяснилось, что Контролер запретил Нумру участвовать в
линии размножения. Так что весь этот труд, после которого с Лии и Нумра
ручьями тек пот, казался мальчику абсолютно бессмысленным. Но Нумр и Лия
отчего-то занимались этим считай каждый день.

- Уимон, смотри, двулистник. - Тарвес подскочил к нему и с размаху
шмякнулся на свой сухопарый зад, даже не поморщившись от гулкого удара.

За последний год он изрядно вытянулся и раздался в плечах. Когда они стояли
рядом, Тарвес возвышался над приятелем почти на две головы. Уимон частенько
ловил на себе его покровительственные взгляды. Но мальчик относился к этому
философски. В конце концов Тарвес оставался единственным из всех детей
куклоса, кто не шептался и не хихикал у него за спиной. Никто не рисковал
слишком уж задевать лучшего приятеля самого сильного мальчика куклоса.

- Уимон, да ты что, заснул? Мальчик улыбнулся приятелю:

- Нет. Но ведь чтобы загадать желания, надо два двулистника.

- Так пошли искать! Уимон покачал головой:

- Я лучше посижу.

- Ну как знаешь. - И, не дожидаясь ответа, Тарвес рванул в заросли, откуда
доносились звонкие голоса детей, собирающих хворост для костра. Уимон
огляделся. Двое охотников с помощью юных помощников собирали навес, а отец
выкладывал из мешка продукты и пучки сушеной травы. Хотя это был всего лишь
обеденный привал, взрослые не упускали возможности лишний раз потренировать
кандидатов в охотники в искусстве устройства длительной стоянки. Поэтому
стоянку устраивали по всем правилам, как для ночлега или для охотничьего
стойбища.

Отец затянул горловину мешка и бросил на сына раздраженный взгляд. Уимон
был единственным, кто не принимал участия в обустройстве стоянки. Мальчик
вздохнул и поднялся на ноги. Что ж, таково правило: в охотничьей экспедиции
все должны подставлять плечи под груз и делать свою долю работы.

К тому же сейчас он мог сделать то немногое, что в общем-то и примиряло
других людей с его присутствием в экспедиции. Сваренную им похлебку
одобрила даже Туна-кухарка. А что уж говорить об охотниках, не привыкших к
особым разносолам.

Вечерний переход был коротким. Однако при приближении к месту, выбранному
старшими для ночного привала, возникла тревога. Первым неладное, как
всегда, заметил Торрей. Его желтая голова, до того спокойно маячившая
впереди, внезапно исчезла, а затем донеслось приглушенное сопение барсука,
означавшее сигнал опасности. Охотники отреагировали с привычной сноровкой.
Мгновенно утихомирив детей, они перекинули со спины арбалеты, молниеносно
взвели их, заложив, однако, в лоток не широколезвийную охотничью стрелу,
оставлявшую в теле зверя страшные, глубокие раны, а другую - с тонким
игольчатым наконечником, которая используется для охоты только на одного
зверя, имя которому - человек. Мальчишки, повинуясь охотникам, тут же
рассыпались по кустам и замерли там, ожидая развития событий и кося по
сторонам испуганными, но любопытными глазами.

Но ничего серьезного в этот раз не произошло. Через некоторое время
появился Торрей. Он двигался быстро, но не прячась. Это означало, что
непосредственной опасности нет. Поэтому все с облегчением покинули свои
укрытия и собрались вокруг Желтоголового. Младшие не рискнули подойти
вплотную, и потому расслышать разговор взрослых им было довольно трудно. Но
маленькие желтые цилиндрики, которые показал старшим Торрей, увидели все.
Эти цилиндрики назывались "гильзы" и означали, что где-то поблизости
затаились "дикие".

Взрослые думали весь вечер. "Дикие" - это серьезно. Но цилиндрики были
покрыты зеленоватым налетом окислов, значит, "дикие" ушли отсюда давно. А
эта охотничья экспедиция была очень важной. Они забрались так далеко от
куклоса именно потому, что в этих местах водилось много непуганого зверья.
Река текла здесь среди обрывистых берегов, и троп к водопоям было мало.
Даже одна выкопанная на тропе к водопою ловушка могла обеспечить куклос
мясом на два зимних месяца. Упустить эту возможность означало обречь
родичей на голодную зиму. А потому решили рискнуть и поохотиться.

На следующее утро большая часть детей отправилась копать яму-ловушку, трое,
во главе с одним из старших, пошли рубить дрова для копчения, заготавливать
колья и валить бревна для плотов, на которых они должны были сплавлять
заготовленное мясо. А Уимон с отцом двинулись вверх по склону, чтобы
разбросать соль. Лесные звери любят соль. После соли хочется пить. Значит,
в яме-ловушке скоро будет много свежего мяса.

Первые мили Уимон прошел легко. Но потом склон круто пошел вверх, и ноги
начали медленно, но неотвратимо наливаться знакомой свинцовой тяжестью, а
заплечный мешок - все сильнее оттягивать плечи. Однако Уимон упрямо
карабкался вверх, стиснув зубы и смаргивая пот с ресниц.

Первую остановку они сделали мили через четыре. Отец, который за все это
время ни разу не повернул голову, чтобы посмотреть на сына, молча
остановился и, дождавшись, пока мальчик добредет до него, протянул руку.
Уимон с облегчением стянул с плеч мешок. Отец так же молча развязал его,
достал несколько кусков желтоватой соли и, спрыснув их "пахучкой", буркнул
сыну:

- Жди здесь.

Поднырнув под склоняющиеся над землей ветви деревьев, отец исчез. Уимон
огляделся и заметил впереди поваленное дерево. Подхватил мешок и двинулся к
нему. Пристроив мешок в развилке между сучьев, он осторожно опустился на
замшелый ствол и вытянул гудящие ноги.

Отца не было долго. Уимон успел вздремнуть. Вдруг послышался треск сучьев.
Мальчик вскинулся и, сонно потерев глаза кулаками, быстро накинул на плечи
лямки мешка. А затем торопливо выбрался на середину тропы, забыв, что отец
всегда передвигался по лесу бесшумно. Треск приближался. Мальчик
насторожился, различив какие-то непонятные звуки - топот, странное
чавканье. Мальчик замер. Из-за поворота показался здоровенный черно-бурый
секач-одиночка. По-видимому, для него эта встреча также оказалась полной
неожиданностью. Секач остановился и, поведя из стороны в сторону крупным
буро-розовым пятаком, шумно втянул в себя воздух. Мальчик и кабан
неподвижно стояли друг против друга, а потом Уимон осторожно, стараясь не
делать резких движений, начал медленно отходить назад и вбок. Мальчик
действовал инстинктивно. Никто и никогда не объяснял ему, как следует вести
себя при встрече с диким кабаном.

Уимон успел добраться почти до самого дерева, на котором он так славно
прикорнул. Но когда ему осталось сделать всего несколько шажков спиной
вперед, под ногу попалась ветка. Ветка хрустнула, нога подвернулась,
мальчик громко ойкнул и рухнул на тропу. Кабан взревел, вздыбил шерсть на
загривке и бросился вперед. Уимон расширившимися от ужаса глазами
завороженно смотрел, как громадный зверь, выставив огромные желтовато-серые
клыки, огромными прыжками приближается к нему. Когда на мальчишку уже
пахнуло мокрой шерстью и жаркой кабаньей яростью, откуда-то слева
выметнулась знакомая гибкая фигура с растрепанными светлыми волосами и
повисла на загривке у кабана, заставив массивное тело слегка изменить
направление. И вместо того чтобы поддеть на клыки беззащитное маленькое
тельце, секач со всего маха вломился в густой орешник. Несколько минут
мальчик неподвижно лежал на земле, повернув голову в сторону зарослей и
оцепенело вслушиваясь в доносившийся шум, треск и остервенелый кабаний рев.
Но потом перевернулся на живот, приподнялся на дрожащих руках и, подтянув к
себе упавший заплечный мешок, развязал шнурок и вытащил массивный
топорик-клевец. Отец взял его, чтобы откалывать куски соли от большого
камня, который он нес в своем мешке. Вцепившись в удлиненную рукоять, Уимон
бросился вперед по пролому, оставленному в зарослях массивным кабаньим
телом.

Отца он догнал всего в трех десятках шагов от тропы. Схватка довела
противников до полного изнеможения. Секач пропахал в орешнике здоровенную
борозду, волоча за собой повисшего на нем охотника. Но в конце концов
Торрей сумел завалить секача на бок. И теперь, ухватившись за клыки, из
последних сил прижимал к земле морду и передние ноги хрипло дышащего зверя.
Но даже в таком виде секач представлял собою страшное зрелище. Мальчик
остановился, прижмурил глаза, позволив приступу животного страха на секунду
овладеть своим сердцем, но затем снова широко распахнул глаза и, перехватив
поудобнее короткую рукоять клевца, двинулся вперед. Торрей не видел сына.
Похоже, он вообще ничего вокруг не видел, отдавая все силы этой неравной
схватке.

Когда на Уимона повеяло запахом первобытной животной ярости и жаром
напряженных мышц, он испуганно замер, но потом сознание того, что, если он
ничего не сделает, отца ждет неминуемая и страшная смерть, заставило его
сделать шаг, потом еще шаг и наконец он со всего размаха воткнул узкий и
чуть изогнутый клюв клевца в налитый кровью глаз секача. Кабан взревел,
мотнул головой, отшвырнув повисшего на его клыках охотника, как обломанную
ветку, и резко развернулся. Но острый наконечник топорика, пробив глаз
животного, вошел в мозг. Секач смог сделать всего лишь один скачок, ударив
своим пятаком в живот мальчика и сбив его с ног. А затем передние ноги
зверя подогнулись, морда уткнулась в землю, и задние копыта, сделав
несколько судорожных движений, замерли навсегда.

Ребенок и взрослый долго лежали по разным сторонам мертвого зверя, не в
силах пошевелиться. Охотник сразу и не понял, что все уже закончилось. А
Уимону показалось, что последний удар высосал из него все оставшиеся силы,
не оставив ни капельки даже для того, чтобы держать открытыми веки, не
говоря уж о том, чтобы выползти из-под кабаньей морды, придавившей ему
ноги. Но вот Торрей наконец открыл глаза и приподнял голову. Он недоуменно
пялился на мертвую тушу, но затем разглядел торчащий из глаза
топорик-клевец. Глаза его изумленно расширились, и он, неуклюже, но
торопливо поднявшись на четвереньки и помогая локтями дрожащим ногам
удержать тело, пополз к кабану.

Увидев неподвижно лежащего сына, придавленного кабаньей мордой, охотник
скрипнул зубами и, навалившись своим весом на левую сторону животного,
выдернул сына из-под мертвого секача. Веки мальчика дрогнули и
приоткрылись. Торрей выдохнул:

-... Жив! - и обессиленно привалился к боку кабана.

До стоянки они добрались только к полуночи. У отца был сильно разодран бок,
правая рука располосована кабаньими клыками и, похоже, сломано два или три
ребра. А Уимон отделался несколькими царапинами, но был так измучен, что
отцу пришлось большую часть дороги просто нести его, останавливаясь через
каждые полсотни шагов. И потому путь, который утром они прошли за два часа,
занял более двенадцати.

На следующее утро Уимон проснулся сам. Несколько мгновений он, жмурясь,
поводил глазами по сторонам, недоумевая, почему, несмотря на то, что солнце
уже довольно высоко, его никто не растолкал. Но тут в костре треснул уголек
и Уимон дернул головой, отчего все тело пронзила такая острая боль, что
мальчик, не удержавшись, застонал.

- Уимон! Что с тобой? Тебе больно? Где болит? - над ним склонилась лохматая
голова Тарвеса. Прикрыв глаза, Уимон молча переждал вспышку боли, а потом
ответил:

- Нет, уж прошло.

Одновременно с болью он вспомнил вчерашний день.

Тарвес серьезно глядел на него:

- Взрослые сказали, что тебе надо лежать. Есть будешь? У меня тут для тебя
горячая похлебка и жареная печень. Итрон принес.

Не дожидаясь ответа, Тарвес исчез. Пока Уимон собирался с силами, чтобы
сказать, что у него нет никакого желания что-нибудь в себя вталкивать,
Тарвес уже вернулся, приволок деревянную миску-колоду со вкусно пахнущим
варевом и оструганную ветку с нанизанными на нее кусочками жирной печенки.

- Твой отец и остальные с рассвета отправились к убитому тобой кабану. А
пару часов назад вернулся Итрон и принес для тебя печенки и мясо для
похлебки. - Мальчик замолчал, а потом произнес уже другим тоном: - Уимон, а
как тебе удалось его убить? Итрон говорит, что кабан очень большой. Им
пришлось даже делать две волокуши, потому что на одной не утянешь...

- Я не помню, Тарвес. Я просто... ну как бы знал, что надо делать.

Этот день пролетел быстро. К вечеру, когда вернулись охотники, притащив две
здоровенные волокуши, нагруженные кабаньим мясом, Уимон сумел встать и
встретил их у коптильни. Отец не тащил волокуши. Он шел впереди, опираясь
на плечо одного из подростков и прихрамывая. Увидев сына, он ускорил шаги:

- Как ты?

Мальчик пожал плечами, сдержавшись, чтобы не сморщиться от приступа глухой
боли, вызванной этим простым движением:

- Нормально.

Они помолчали. Потом Торрей спросил:

- Как тебе это удалось?

Уимон поднял голову и посмотрел отцу в глаза.

- Не знаю. - Он сделал паузу и попытался пояснить. - Мне показалось, что у
него слишком толстые кости, и я решил ударить в глаз.

Торрей искривил губы в странной улыбке:

- Ты попал ему в глаз с первого раза. А удар был такой силы, что топор
пробил мозг и воткнулся в кость с другой стороны черепа. Причем так, что
нам даже не удалось сразу вытащить клевец. Пришлось поддеть копьем.

Они помолчали. За последний день с ними произошло так много неожиданного,
что сила, с которой девятилетний мальчик, обычно несущий в заплечном мешке
только половину груза и быстрее всех выматывающийся на переходе, вонзил
клевец в голову секача, уже не казалась чем-то особо невероятным. Как и то,
что он попал в глаз зверя с первого же раза.

Между тем вокруг нарастала суета. Мясо сгрузили и разделили. Часть детей
была отряжена на засолку той доли, что была предназначена для вяления.
Остальное стали готовить к копчению. Взрослые уже раскочегаривали
коптильню. Она должна была работать всю ночь. Но вся эта суета не задевала
этих двоих. То, что они совершили, как бы отделило их от остальных,
возвысило. Отец поднял левую руку и провел по взъерошенной голове сына.

- Ладно, похоже, все самое страшное позади. - И, помолчав, добавил: - Ты
был молодцом.

В эту минуту с той стороны, где они выкопали ловушку, раздался гулкий звук.
Все замерли, а Торрей, вскочив на ноги, произнес побелевшими губами:

- "Дикие"...

6

- Эй, парень, пора бы тебе уже научиться уважению!

Вслед за этим послышался глухой удар и Торрей, застонав, рухнул на землю.
Уимон съежился. В то время как остальные "дикие" демонстрировали по
отношению к пленникам презрительное равнодушие, этот чернявый, жилистый тип
с маленькими бегающими глазками и гнусавым голосом все время выискивал
поводы для придирок. Он так и норовил пнуть кого-нибудь, хлестнуть плеткой
или врезать кулаком. Вот и сейчас он с довольным видом наблюдал за тем, как
Торрей, перевязанный уже почерневшими от грязи полосами полотна, стиснув
зубы, пытается подняться, опираясь на здоровую руку. Когда отец уже
подтянул ногу, чтобы стать на колено, чернявый шагнул вперед и со злорадной
ухмылкой врезал отцу по руке. Тот вновь рухнул лицом на землю. Чернявый
дробно рассмеялся и произнес с наслаждением в голосе:

- А это тебе, чтобы получше запомнил.

Люди куклоса стояли вокруг, вжав головы в плечи и старательно отводя глаза.
Уимон медленно обвел взглядом испуганные лица, а потом повернулся и, глядя
прямо в отвратительную довольную рожу, тихо, но твердо произнес:

- Тебе лучше меня убить. Потому что я никогда этого не забуду. И когда
вырасту, то, где бы ты ни прятался, я отыщу и убью тебя.

Чернявый резко оборвал смех:

- Что-о-о? Ах ты, щенок...

Он с угрожающим видом тронулся вперед, но откуда-то из глубины тени, со
всех сторон обступившей костер, раздался спокойный голос:

- Если ты тронешь парня хотя бы пальцем, Гугнивый, тебе придется иметь дело
со мной.

Чернявый растерянно пялился в темноту, откуда донеслись эти слова, а потом
растерянно пробормотал:

- Но, Иззекиль, ты ж слышал, что он сказал.

- Слышал. - Говоривший шагнул вперед и вступил в освещенный круг. Он
оказался высоким, жилистым мужчиной, одетым в такой же наряд, как и
остальные "дикие", - странный головной убор с загнутыми вверх широкими
полями, куртка, обшитая бахромой, такие же брюки и высокая обувь, которая,
как уловил Уимон из их разговоров между собой, называлась "сапоги". - И
полностью его одобряю. Я говорил тебе, чтобы больше ты не распускал руки?

Уимон внимательно посмотрел на этого человека. Среди тех, что напали на них
позапрошлой ночью и теперь гнали куда-то на север, он его точно не видел.
За прошедшие два дня люди куклоса успели хорошенько рассмотреть своих
похитителей. Главное в них было - высокомерие и грубость. Этот же был
другой. Пожалуй, высокомерия в нем было ничуть не меньше, но ощущалось и
кое-что еще. Что-то, с чем Уимон прежде не сталкивался. Этот человек
обладал здесь большой властью. Во всяком случае, чернявый даже и не подумал
возмущаться. А только уныло затянул:

- Но, Иззекиль, он...

Тот, кого назвали этим странным именем, быстро перехватил левой рукой свою
причудливую палку, способную, как все они уже знали, метать убийственный
огонь, и резко, без замаха, выбросил вперед правую руку.

- А это тебе от меня. Чернявый шмякнулся на землю.

- Пусть это послужит уроком ТЕБЕ. - С этими словами Иззекиль отвернулся от
ослушника и посмотрел на Уимона.

- Кем он тебе приходится, парень?

- Отец. Говоривший кивнул.

- Что ж, хорошо, господь велел чадам заботиться о своих родителях. - Он
окинул его внимательным взглядом. - Сколько тебе лет, ребенок?

- Девять.

Он покачал головой:

- Ты не очень-то похож на девятилетнего.

Уимон промолчал. А мужчина наклонился, схватил его за подбородок и,
повернув голову, принялся рассматривать царапины на его лице и худых
ключицах. Потом, подойдя к его отцу, так же тщательно осмотрел и его:

- Откуда у вас эти царапины? Торрей опустил взгляд и, облизав пересохшие
губы, глухо ответил:

- Кабан...

- Ты убил кабана? - удивился Иззекиль.

- Не я, сын...

Иззекиль долго буравил Уимона удивленным взглядом, а потом медленно
произнес:

- Ты пойдешь со мной.

Но тут со стороны толпы, состоявшей из подошедших похитителей, раздался
сварливый голос:

- Мы уже заплатили пошлину за проход по вашей земле, Иззекиль.

И его поддержал приглушенный гул недовольных голосов. Иззекиль резко, так
что толпа от этого движения даже подалась назад, развернулся и уставился на
говорившего.

- Вы, работорговцы, ходите по земле только милостью господней. И не вам
устанавливать на ней законы. Я сказал, что он пойдет со мной. А если кто-то
рискнет оспорить это... - Он резко оборвал свою речь, угрожающе лязгнув
чем-то на своей огнеметательной палке.

Над поляной повисла напряженная тишина, а потом тот же голос примирительно
произнес:

- Ладно, не кипятись, нам не нужны неприятности с Солдатами господа. Если
тебе нужен этот сопляк - бери, делов-то...

Иззекиль молча кивнул и повернулся к Уимону.

- Итак, дитя, ты идешь со мной. Но тот упрямо набычился:

- Без отца не пойду.

Иззекиль поглядел на угрюмо молчащую толпу и усмехнулся:

- Что ж, мальчик, значит, пойдете вы оба, - и вышел из освещенного круга.

Уимон почувствовал, как холодный ком, находившийся где-то внутри него все
эти два тяжелых дня, внезапно растворился. А когда он посмотрел на родичей,
то заметил, что по их лицам тоже пробежало какое-то странное выражение,
что-то вроде тщательно скрываемого даже от самих себя облегчения. И он
понял, что все это время они были страшно испуганы. Хотя сами, похоже, об
этом не догадывались.

... В тот вечер все произошло слишком стремительно. Не успел еще звук
выстрела раствориться в ночном воздухе, а взрослые, бросившиеся к своим
арбалетам, взвести тетиву и наложить стрелу,