. Просто...
это слишком. И я не хочу нагружать тебя всем этим... - Он вновь замолчал.

Князь несколько мгновений рассматривал брата, а затем осторожно спросил:

- Но хоть что он тебе предложил, можно узнать? Император вздрогнул, его
губы дернулись, как будто он едва удержался от резкого ответа, но взгляд
брата был наполнен тревогой и заботой, поэтому император переборол первый
порыв и, через силу улыбнувшись, ответил:

- Ну если ты так хочешь... Он обещал обеспечить империи полную
неприкосновенность в течение следующих пятидесяти лет.

- Что?!! - Князь вытаращил глаза и недоуменно уставился на брата. Тот
продолжил:

- В предстоящем сражении мы, без сомнения, потеряем практически весь флот.
А еще одного такого напряжения экономика империи не выдержит. Более того,
мы на пределе уже сейчас. Сказать по правде, даже содержать такой огромный
флот нам скоро станет не под силу.

- Ты хочешь сказать, что, если после сражения мы останемся без флота, ты не
будешь его восстанавливать?

Император кивнул:

- В таком или даже близком составе - да, - и добавил извиняющимся тоном: -
Нам нужна передышка. Ты не можешь себе представить, какой тяжкий груз для
кровоточащей после потери экономического потенциала северо-западных
провинций экономики империи эти полторы тысячи боевых кораблей и семнадцать
миллионов людей в погонах.

- А он сможет это сделать?

- Да.

- Ты уверен?

- Да. И не спрашивай меня почему. Я все равно не расскажу. Но он
предоставил мне веские доказательства.

Князь склонил голову. Оба помещения снова заполнила напряженная тишина.
Затем князь поднял глаза и, смерив брата тяжелым взглядом, произнес:

- Если ты уверен в том, что он СМОЖЕТ это сделать, что же тебя гнетет?

Император сжал челюсти так, что побелели губы, и тихо произнес:

- Я не уверен в том, что он ЗАХОЧЕТ это сделать.

8

Карим приподнялся на локте и, обмакнув тряпку в миску с водой, в которой
плавал колотый лед, слегка отжал ее и вновь осторожно положил на лицо. О
аллах, как он мог это позволить?! Бывший чахванжи вырос в пригороде
Дарм-аль-Укрума, одного из самых бедных поселений Черного нагорья. А Черное
нагорье

Ас-Сурама издавна славилось во всем султанате как рассадник самых отчаянных
солдат и бандитов. Его детство было обычный для детей окраин. Из всех
новорожденных до года доживала только треть, поэтому в первый год дети даже
не имели имен. И только через год и один день счастливый отец, чей ребенок
оказался настолько крепок, что сумел преодолеть этот рубеж, выжив в дикой
грязи, коей отличались жилища обитателей бедных пригородов, при полном
отсутствии какой-либо медицинской помощи и не имея никакого представления о
какой-либо детской пище, а питаясь объедками, остающимися после взрослых,
получал право устроить худоим - праздник жертвоприношения, призванный
отвратить от мокрого, сопливого, но упорно цепляющегося за жизнь комочка
плоти взоры злых духов. Именно во время этого праздника ребенку давали имя
и место в иерархии рода.

Но первый год жизни был всего лишь первым тяжелым испытанием. Затем детей
ждала улица. С трех лет дети начинали выпрашивать милостыню, которая,
впрочем, была крайне скудна. В Дарм-аль-Укруме было не очень много людей,
которые имели возможность подавать, поэтому с пяти лет на смену нищенству
приходило воровство, а после семи ребенок считался уже достаточно взрослым
для грабежа и разбоя. К жестокости так же привыкали с младых ногтей. Нельзя
было представить себе, чтобы уже в три года ребенок появился на улице без
острого обломка кости в кармане, к десяти большинство обзаводилось дешевыми
ножами из обсидана, а некоторые уже имели железные. Подобный образ жизни,
естественно, приводил к тому, что из десяти доживших до года детей только
семеро переваливали рубеж пятнадцати лет.

По меркам Дарм-аль-Укрума Карим считался тихим и послушным мальчиком.
Поскольку в тот момент, когда, всего на десяток шагов опередив преследующую
его толпу сахмелов, известных своей свирепостью проводников и погонщиков из
Песчаного моря, влетел в дверь вербовочного пункта, он имел лишь два
неправильно сросшихся после перелома ребра, а на его левой ноге не хватало
трех пальцев. Что по сравнению с некоторыми сверстниками, с ног до головы
покрытыми шрамами, выглядело не очень-то впечатляюще. Но вербовщик оказался
тертым калачом. Он знал, что из таких вот типов получаются самые лучшие
солдаты, поскольку выжить в Дарм-аль-Укруме само по себе было нелегкой
задачей. А отсутствие шрамов указывало на то, что парню удалось сделать это
еще и с наименьшими потерями.

Вербовщик как раз дремал за столом, переваривая вкусный обед, который он
вполне мог себе позволить на щедрую зарплату, когда дверь вербовочного
пункта с грохотом распахнулась и на пороге возник тяжело дышащий юноша с
окровавленным обсидановым лезвием в руке и полоумными глазами. Вербовщик
резво скинул ноги со стола, отработанным движением выудил из пачки бланк
стандартного контракта, сунул его в приемное устройство принтера и рявкнул:

- Имя?!

Карим выпалил свое имя. Принтер, настроенный на голосовое управление,
пулеметной дробью выстрелил буквы на бумагу и выплюнул бланк. Вербовщик
поймал парня за левую руку. В правой у того был нож, и вербовщик совершенно
справедливо предположил, что любая попытка избавить руку парня от этого
обязательного в здешних краях предмета может закончиться плачевно. Двумя
быстрыми движениями он украсил контракт отпечатком папиллярных линий левой
ладони кандидата в славные аскеры султана. В этот момент дверь вербовочного
пункта слетела с петель - и в помещение ввалилась толпа разъяренных
сахмелов.

Уже гораздо позже, вспоминая этот момент и анализируя действия вербовщика.
Карим понял, что все, что делал вербовщик, было отнюдь не блестящей
импровизацией, а отработанной схемой. Похоже, все премиальные, полагавшиеся
ему за каждого вновь завербованного, этот старый вояка зарабатывал именно
таким образом. В отличие от бандитских шаек, которые никогда не испытывали
недостатка в кандидатах, вербовочные пункты армии султана почему-то не
пользовались среди здешнего населения особой популярностью. Несмотря на
вполне убедительные доказательства перспективности данного жизненного пути
в виде солидно обеспеченного, по местным меркам, персонала из числа
выслуживших установленные армией сроки контракта. Возможно, такое
непонятное упрямство было вызвано тем, что среди них не было ни одного
местного.

Но в тот момент вербовщик выглядел очень впечатляюще. Он одним рывком
перебросил Карима себе за спину, а затем выхватил широкополосный скорчер и,
выставив вперед обе руки, в одной из которых угрожающе блестел раструб, а в
другой трепетал листок контракта с криво отпечатавшейся Каримовой пятерней,
заорал:

- Стоять! Назад! Парень подписал контракт!

Сахмелам всегда было глубоко наплевать на контракт, на самого султана и по
большому счету даже на скорчер в руках этого типа, но... За время
существования в Дарм-аль-Укруме вербовочного пункта он подвергался разгрому
шесть раз. И эта история всегда заканчивалась одинаково. Спустя пару
месяцев в поселении появлялась пара армейских атмосферных транспортников с
десятком аскеров в боевой броне и стандартным комплектом жилого модуля под
командованием немолодого служаки в чине не выше чахванжи. Аскеры собирали
комплект, а чахванжи выяснял, что произошло. Закончив сборку, аскеры
загружались в транспортники и летели разбираться с посмевшими напасть на
вербовочный пункт. Причем они не ограничивались только уничтожением
непосредственно виноватых, а сжигали из плазмобоев всех: женщин, детей,
стариков, случайных гостей, оказавшихся в стойбище, даже баранов, собак и
верблюдов. После чего аскеры возвращались в гарнизон, а пожилой служака
оставался в качестве нового вербовщика. Новый вербовщик был кровно
заинтересован в том, чтобы все виновные были обязательно наказаны, ибо от
этого зависела его собственная безопасность. И потому теперь даже до самых
тупых обитателей пустынь дошло, что вербовочный пункт лучше не трогать.
Поэтому после непродолжительной визгливой ругани, нескольких
предупредительных выстрелов в потолок, который Кариму потом пришлось латать
в ожидании армейского транспорта, и демонстративного полосования сахмелами
собственных предплечий, отчего пол оказался весь заляпан кровью, они
наконец покинули вербовочный пункт.

Потом была учебка, в которой чахванжи творили с новобранцами такие вещи,
которые были очень далеки от обучения и скорее напоминали дрессировку.
Впрочем, и новобранцы, по большей части прибывшие с самых отсталых и нищих
миров султаната, больше напоминали не людей, а тупых и злобных зверьков,
скорее способных искусать, чем чему-то научиться. Так что Карим вполне
справедливо считал себя человеком, готовым к любым неожиданностям и
способным выдержать очень многое. Но ТАК его не били никогда. Вообще, все,
что произошло там, на склоне, Карим помнил довольно смутно. Эта бесстыжая
тварь сразу же ударила его в ухо с такой силой, что в те несколько
мгновений, пока она еще окончательно не вышибла из него дух, его участие в
схватке ограничивалось тем, что он глупо хлопал глазами и пытался выдавить
через стиснутое чем-то горло некую глубокомысленную фразу типа: "Хи-и-ип!"
Но совершенно очевидно, что его немалая мудрость и добрый покладистый
характер, который он изо всех сил старался продемонстрировать, не произвели
на эту стерву никакого впечатления. Карим получил еще один удар в лоб,
после которого его глаза занырнули куда-то под надбровные дуги, и, что там
эта стерва делала с его бесчувственным телом, он абсолютно не помнил. Но,
судя по тому, что он обнаружил, когда очнулся и посмотрел на себя в
зеркало, она вволю отвела душу. И сейчас он лежал на жестком лежаке и
прикладывал холодное полотенце к своим многочисленным синякам и ссадинам.
Кроме того, Карим так и не смог вспомнить, как он очутился на корабле.
Первое, что он увидел, разлепив склеившиеся от крови веки, было лицо его
приятеля-кока, озабоченно склонившееся над ним. Духанщик несколько
мгновений тупо разглядывал его, а затем прорезавшийся слух донес
встревоженный вопрос:

- Ты наткнулся на кого-то из НИХ? Карим некоторое время вспоминал, кого же
тот имеет в виду, а затем, кряхтя и подвывая от боли во всем теле, тяжело
приподнялся и встал, опираясь на руку приятеля. Вокруг толпились доны с
оружием, трое из них были в боевой броне, но с откинутыми забралами. Карим
обвел всех мутным взглядом, а затем тяжело вздохнул и буркнул:

- Нет, ИХ там не было и в помине, - после чего осторожно пошевелил руками и
ногами и, убедившись, что ни одна кость вроде не сломана, шатаясь двинулся
вверх по пандусу.

Приятель-кок навестил его после обеда. От него Карим узнал, что его
обнаружил дежурный. Он валялся у самого пандуса, избитый, в разодранном
халате. Кто и как спустил его с крутого склона, так и осталось для Карима
загадкой. Сам он не смог бы слезть в любом случае. Версия о том, что его
спустила ОНА, даже не выдерживала критики. Во-первых, спуск с таким тяжелым
и неудобным грузом, каким являлось его бесчувственное тело, по крутому
склону требовал абсолютного чувства равновесия и просто виртуозной
альпинистской техники, а во-вторых, на кой черт ей это было надо?

Судя по ощущениям в собственном теле, он привел ее в такое бешенство, что
она едва удержалась от того, чтобы его не убить. Впрочем, к удивлению
Карима, несмотря на то что на нем не было живого места, у него не было
сломано ни одной кости и не выбито ни одного зуба. Да и его мужское
достоинство, хотя пах и жгло огнем, судя по ощущениям, должно было остаться
вполне работоспособным. И это тоже озадачивало. Но самым мучительным было
то, что, стоило ему закрыть глаза, перед его мысленным взором вставали
соблазнительные изгибы совершенного тела. Пожалуй, по его меркам она была
несколько худа, да и плечевой пояс скорее подошел бы какому-нибудь мужчине,
но зато какая великолепная грудь, а крепкие ягодицы, а живот... О аллах,
этот сладкий, упругий живот, созданный, чтобы принимать мужское семя и
вынашивать новую плоть! Есть ли в женщине что-то более сладострастное, чем
живот?! Недаром умелые танцовщицы исполняют танец, названный по этой самой
сексуальной части женского тела. Но, клянусь самым поганым отродьем иблиса,
теперь невозможно показаться ей на глаза!

Вот и сейчас он отнюдь не в своей каюте, а валяется на лежаке в нижнем
кубрике, любезно предоставленном ему приятелем-коком, справедливо
предположив, что уж сюда-то она сунуться не рискнет. И в то же время,
сгорая от тщательно скрываемого даже от самого себя желания, мечтает еще
раз хотя бы одним глазком увидеть это тело, пусть даже спрятанное под
паранджой. О аллах, ну это ж надо было так вляпаться!..

Следующие несколько дней прошли довольно однообразно. Карим валялся на
лежанке, угрюмо терпя шутки донов, ел плов и потихоньку поправлялся. В
принципе, можно было бы залезть в реанимакамеру, и тогда все зажило бы в
течение полутора-двух часов. Но медблок располагался слишком близко от ее
каюты. А у нее до сих пор все еще была тамга.

Через неделю, когда Карим уже почти оклемался, его разбудил шум в кубрике.
Он приподнял голову над подушкой и ошалело уставился на суету, с которой
доны абордажной группы шарили по рундукам и антресолям.

- Что случилось?

- Капитан возвращается, - весело ответил ему кто-то, а затем все ринулись
наружу.

Выходить сейчас ему не стоило. Если возвращение капитана такое значительное
событие, что весь экипаж глухой ночью собирается выходить его встречать,
ОНА непременно будет там же. Но у него появились кое-какие мысли
относительно своего будущего, с воплощением их мог бы помочь только этот
неуловимый и невидимый капитан. Впрочем, его влияние на корабле
чувствовалось. Карим сам был свидетелем того, как один слегка подвыпивший
абордажник никак не мог выставить калибровку прицельного устройства на
своем только что отремонтированном шлеме. В конце концов абордажник плюнул
на это и засунул шлем в шкаф с боевым скафандром, сообщив Кариму,
наблюдавшему его мучения лежа на койке:

- А, ладно, все равно у меня отродясь не было никаких навесных оружейных
комплексов. Завтра сделаю, - и облегченно опустился на койку.

Но тут в кубрик заглянул другой абордажник. Увидев отдыхающего приятеля, он
живо поинтересовался:

- Ну что, закончил со шлемом? Тут Кайману письмо пришло, у сестры родилась
двойня, и одного назвала в честь братца. Он ставит. Тот вскинулся:

- Где?

- У левой опоры. Костер уже разложили. Так что, если хочешь, присоединяйся.

- А то... - Абордажник сел на койке и принялся торопливо натягивать сапоги.
Пригласивший его приятель зашел в кубрик и продолжил светским тоном:

- Слушай, а как у тебя с калибровкой моновизора? Я со своим после ремонта
провозился до посинения.

- А никак. Как раз с ним у меня так ничего и не получилось. Завтра доделаю.

Выражение лица гостя мгновенно изменилось. Он окинул взглядом уже полностью
готового к гульбе приятеля и, поджав губы, строго произнес:

- Капитану это бы не понравилось, - после чего резко развернулся на
каблуках и вышел из кубрика.

Его несостоявшийся собутыльник пару мгновений растерянно пялился на
захлопнувшуюся дверь, потом вдруг что-то пробормотал себе под нос и, зло
пнув ни в чем не повинную дверную панель, вывалился в коридор. Он появился
спустя десять минут злой, трезвый и ругающий на чем свет стоит медицину,
придумавшую всякие поганые штуки, совершенно не дающие нормальному человеку
поймать немного кайфа от вина, скинул сапоги, полез в шкаф, вытащил тестер,
шлем и вновь склонился над ним.

И таких примеров было немало. Вот и дежурный обнаружил его в тот день у
аппарели только потому, что совершал ежедневный утренний обход помещений и
прилегающей территории. Дело в период лагерной передышки почти немыслимое
даже на кораблях регулярного флота султаната. Так что посмотреть на
капитана стоило. Даже несмотря на риск столкнуться с ЭТОЙ...

Карим выбрался из шлюза одним из последних. Слава аллаху, этой стервы нигде
не было видно. Он торопливо спустился по аппарели и, проскочив под брюхом
корабля, спрятался за правой задней посадочной опорой. Толпа встречающих
была большой, человек шестьдесят. Большинство из них он видел только
мельком, а примерно треть вообще никогда не встречал, что было довольно
странно, учитывая размеры корабля. Все были возбуждены, но вели себя
сдержанно. Чернявый стоял у самой аппарели, а рядом с ним еще двое -
невысокий жилистый ниппонец и высокий дон с квадратными плечами и в чалме.
У его пояса болтался ятаган, который не казался чуждым предметом среди
почти безоружных людей и выглядел скорее частью одежды. А на лице явно
лежала печать долгого служения делу Пророка. Похоже, среди донов тоже были
правоверные. Если так, то затея, которую он сначала считал довольно
безнадежной, стала казаться Кариму не столь уж невероятной.

В этот момент раздался грохот, и небосвод прочертила яркая, светящаяся
полоса. Гомон, царящий вокруг, взлетел почти до уровня крика и сразу же
затих. Все напряженно уставились вверх. Спустя пару минут где-то за гребнем
возник гул, который постепенно нарастал, пока не превратился в грохот, под
аккомпанемент которого над кораблем появился небольшой шаттл. Он сделал
круг, затем заложил изящный разворот и, мягко погасив скорость, опустился
на тропинку в полусотне шагов от аппарели. Вопреки ожиданиям Карима, к
шаттлу никто не побежал. Все остались на месте, только слегка подались
вперед и вытянули шеи. Крышка люка отошла вверх и в сторону, и из черного
проема ловко выскользнул уже знакомый духанщику христианский священник.
Карим удивленно раскрыл рот. Такого он не ожидал.

Священник быстрым, уверенным шагом подошел к чернявому, и тот, привычно
вытянувшись, отдал ему короткий рапорт. Священник кивнул и каким-то
спокойным голосом, при этом, правда, каждое слово долетало до малейшего
закутка посадочной площадки, произнес:

- Всем спасибо. Благодарю за то, что вы меня не подвели, и горжусь вами.

Карим вдруг почувствовал, что хотя эти слова по большому счету к нему не
относились, в его горле внезапно запершило, а на глазах выступили слезы. Но
в этот момент слева откуда-то внезапно вынырнула знакомая фигурка, в высоко
поднятой руке которой что-то тускло блеснуло, и Карим, не дожидаясь
продолжения, рванул прямо к священнику:

- Эфенди капитан!

Тот повернулся в его сторону.

- Эфенди капитан, я хочу присоединиться к благородным донам.

На площадке мгновенно установилась мертвая тишина. Капитан окинул его
внимательным взглядом. Кариму показалось, что в его глазах мелькнуло некое
подобие улыбки, и духанщик слегка приободрился. Но последовавшие за этим
слова ввергли его в самую глубокую пропасть отчаяния.

- Это невозможно.

Карим замер, пытаясь найти слова, чтобы объяснить... рассказать... Ну
должны же они понять... Но капитан продолжил:

- К донам нельзя присоединиться. Доном можно стать, - Он сделал паузу,
меряя Карима испытующим взглядом, а затем спросил: - Ты готов начать этот
путь?

Бывший чахванжи торопливо закивал:

- Да, конечно. Я готов следовать за вами, эфенди, куда только вы пожелаете.
Готов хранить вас от...

Тут капитан вскинул руку, прервав его излияния, и тихо произнес:

- Я не могу тебе ничего обещать, кроме того, что сначала тебе придется
изрядно постараться и заслужить уважение тех, кто потом будет рассказывать
о тебе в тавернах за кружкой пива капитанам, ищущим пополнения, или
нанимателям, набирающим отряд. И только если тех, кто будет говорить о тебе
с одобрением, окажется намного больше, чем тех, кто не встанет рядом с
тобой, обнажив шпагу, ни за какие коврижки, тебя наконец признают
благородным доном. Ты готов пахать, ждать и надеяться?

Карим сглотнул. Пожалуй, этот вербовщик оказался гораздо более откровенным,
чем первый. Но... на этот раз он сделал выбор сознательно:

- Да.

- Что ж, в таком случае пока ты мне по