им
любимцем и балагуром на корабле. У него ловкие, как у  фокусника,  руки  и
гибкие ноги, как-у канатного плясуна. Он умеет языком и губами имитировать
все деревянные  и  медные  инструменты  и  располагает  к  тому  же  самым
разнообразным  ассортиментом  старинных   народных   песенок,   застольных
куплетов, патриотических мелодий, кафешантанных монологов  и  скетчей.  Он
рассказывал мне обо всем этом  с  выразительными  жестами,  с  неистощимым
красноречием, шагая взад и вперед по  площадке  и  покачиваясь  на  широко
расставленных ногах со слегка обращенными  внутрь  ступнями  -  ну,  истый
моряк,  всегда  в  веселом  и  бодром  настроении.   В   обществе   такого
жизнерадостного товарища соскучиться невозможно!
   - А где вы выступали перед отъездом из Франции? - спрашиваю я.
   - В Ферте-Су-Жуар [маленький городок неподалеку от Парижа],  где  мадам
Катерна с огромным успехом исполняла роль Эльзы в "Лоэнгрине", которого мы
играли без музыки. Но зато какая интересная и талантливая пьеса!
   - Вы, наверное, исколесили весь свет, господин Катерна?
   - Вы правы, мы побывали в России, в  Австрии,  в  обеих  Америках.  Ах!
Господин Клодиус...
   Он уже зовет меня Клодиусом!
   -  Ах,  господин  Клодиус,  когда-то  я  был  кумиром  Буэнос-Айреса  и
пользовался огромным успехом в Рио-де-Жанейро. Не  думайте,  что  я  решил
прихвастнуть. Нет, я себя не переоцениваю! Я плох в Париже, но великолепен
в провинции. В Париже играют для себя, а в провинции - для зрителей.  И  к
тому же какой разнообразный репертуар!
   - Примите мои поздравления, дорогой соотечественник!
   - Принимаю, господин Бомбарнак, так как я очень люблю мое ремесло.  Что
вы хотите? Не все могут претендовать на звание сенатора или... репортера!
   - Ну, это довольно ядовито сказано,  господин  Катерна,  -  ответил  я,
улыбаясь.
   - Нет, что вы... это я только так, для красного словца.
   Пока неистощимый комик  выкладывал  свои  истории,  мимо  нас  мелькали
станции: Кулька, Низашурш, Кулла-Минор и другие, имеющие довольно грустный
вид; затем Байрам-Али на семьсот девяносто пятой версте, Урлан-Кала  -  на
восемьсот пятнадцатой.
   - При этом, - продолжал господин  Катерна,  -  переезжая  из  города  в
город, мы подкопили и немного деньжат.  На  дне  нашего  сундука  хранятся
несколько облигаций Северного банка, которыми я  особенно  дорожу,  -  это
надежное помещение денег, - и они добыты честным трудом, господин Клодиус!
Хоть мы  живем  и  при  демократическом  режиме,  в  эпоху,  так  сказать,
всеобщего равенства, но нам  еще  очень  далеко  до  того  времени,  когда
благородный отец [амплуа опереточного комика] будет сидеть рядом  с  женою
префекта на обеде у  председателя  судебной  палаты,  а  субретка  [амплуа
комедийной актрисы] в  паре  с  префектом  откроет  бал  у  генерал-аншефа
[генерал армии, главнокомандующий]. Пока что  мы  предпочитаем  обедать  и
танцевать в своем кругу.
   - И я полагаю, господин Катерна, что это не менее весело, чем...
   - И, уверяю вас, господин  Клодиус,  не  менее  достойно,  -  добавляет
будущий  шанхайский  первый  комик,   встряхивая   воображаемым   жабо   с
непринужденностью вельможи эпохи Людовика XV.
   Тут к  нам  присоединяется  госпожа  Катерна.  Это  поистине  достойная
подруга своего мужа, созданная для того, чтобы подавать ему реплики как на
сцене, так и в жизни, одна из тех редкостных служительниц театра,  которые
не жеманятся и не злословят, из тех,  по  большей  части  случайных  детей
странствующих комедиантов, которые родятся на свет  неведомо  где  и  даже
неведомо как, но бывают предобрыми и милыми созданиями.
   -  Представляю  вам  Каролину  Катерна,  -  провозглашает  комик  таким
торжественным тоном, как если  бы  знакомил  меня  с  самой  Патти  [Патти
Аделина (1843-1919) - знаменитая  итальянская  певица]  или  Сарой  Бернар
[Сара Бернар (1844-1923) - выдающаяся французская актриса].
   - Я уже обменялся рукопожатием с вашим мужем, а  теперь  буду  счастлив
пожать и вашу руку, госпожа Катерна, - говорю я.
   - Вот она, сударь, - отвечает мне актриса, - подаю ее вам запросто, без
всяких церемоний и даже без суфлера.
   - Как видите, сударь, она не ломака, а лучшая из жен.
   - Как и он - лучший из мужей!
   - Я горжусь этим, господин  Клодиус,  -  отвечает  комик,  -  и  знаете
почему? Я  понял,  что  весь  смысл  супружеского  счастья  заключается  в
следующем евангельском правиле, с которым должны  были  бы  считаться  все
мужья: что любит жена, то и ест ее муж!
   Поверьте мне, я был тронут, глядя на этих честных комедиантов, столь не
похожих на сидящих в соседнем вагоне маклера и  маклершу.  Те  любезничают
по-своему: для них нет  ничего  более  приятного,  как  подводить  баланс,
подсчитывать приход и расход.
   Но вот и барон Вейсшнитцердерфер, уже раздобывший где-то новую дорожную
шапку. Он выходит из вагона-ресторана, где, как я  полагаю,  занимался  не
изучением железнодорожного расписания.
   - На авансцене владелец потерпевшей крушение шляпы! - объявил  господин
Катерна, как только барон вошел в вагон, не удостоив нас поклоном.
   - Сразу узнаешь немца, - прибавляет госпожа Катерна.
   - А еще Генрих Гейне называл  этих  людей  сентиментальными  дубами!  -
говорю я.
   - Сразу видно, что он  не  знал  нашего  барона,  -  отвечает  господин
Катерна, - дуб - с этим я вполне согласен, но сентиментальный...
   - Кстати, - спрашиваю я,  -  вы  знаете,  зачем  он  едет  по  Великому
Трансазиатскому пути?
   - Чтобы поесть в Пекине кислой капусты, - выпаливает комик.
   - Ну,  нет...  Совсем  не  для  того.  Это  соперник  мисс  Нелли  Блай
[американская журналистка, в 1889 г. совершила кругосветное путешествие за
72  дня  и  получила  от  Жюля  Верна  приветственную  телеграмму   такого
содержания: "Я никогда не сомневался в успехе  Нелли  Блай.  Она  доказала
свое упорство и мужество. Ура в  ее  честь.  Жюль  Верн"].  Он  собирается
совершить кругосветное путешествие за тридцать девять дней.
   - За тридцать девять!  -  восклицает  господин  Катерна.  -  Вы  хотите
сказать - за сто тридцать девять! Уж на спортсмена-то он никак не похож!
   И комик напевает голосом, похожим на охрипший кларнет, известный  мотив
из "Корневильских колоколов":

   Ходил три раза кругом света...

   и добавляет по адресу барона:

   Но половины не прошел...



10

   В  четверть  первого  наш  поезд  проехал  станцию  Кари-Бата,  которая
напомнила  мне  своей  итальянской   крышей   станционные   постройки   на
пригородной железной дороге Неаполь - Сорренто. Мы вступили на  территорию
Мервского оазиса, имеющего в длину сто двадцать пять километров, в  ширину
двенадцать и площадь в шестьдесят тысяч гектаров; как видите, меня  нельзя
упрекнуть в том, что я даю недостаточно точные сведения.
   Справа  и  слева  видны  обработанные  поля,  зеленые  кущи   деревьев,
непрерывный ряд поселков, водоемы под сводами ветвей, фруктовые сады между
домами, стада овец и быков, рассеявшиеся  по  пастбищам.  Эту  плодородную
местность орошает река Мургаб, что значит Белая вода, и ее притоки. Фазаны
там летают большими стаями, как вороны над нормандскими равнинами.
   В час дня поезд останавливается перед Мервским  вокзалом  в  восьмистах
двадцати двух километрах от Узун-Ада.
   Вот город,  который  неоднократно  разрушался  и  заново  отстраивался.
Туркестанские войны не пощадили его. Говорят, что раньше это был настоящий
притон грабителей и  разбойников,  и  можно  только  пожалеть  знаменитого
Ки-Цзана, что он не жил в эту эпоху. Быть может, из него вышел  бы  второй
Чингисхан.
   В Мерве поезд стоит семь  часов.  Я  успею  осмотреть  этот  любопытный
город,  коренным  образом  изменивший  свой  характер  благодаря   русской
администрации, действовавшей зачастую даже слишком круто. После того,  как
русские войска овладели Мервом, древнее гнездо феодальных смут  и  разбоев
стало одним из важнейших центров Закаспийского моря.
   Я спрашиваю у майора Нольтица:
   - Я не злоупотреблю вашей любезностью,  если  попрошу  вас  снова  меня
сопровождать?
   - Охотно буду вам сопутствовать, - отвечает  он,  -  да  и  мне  самому
доставит удовольствие еще раз взглянуть на Мера.
   И мы отправляемся быстрым шагом.
   - Должен вас предупредить, - говорит майор,  -  что  мы  идем  в  новый
город.
   - А, почему бы не начать с древнего? - спрашиваю я. - Это было бы более
логично и последовательно.
   - Потому, что старый Мерв находится в тридцати километрах от нового,  и
вы увидите  его  только  мельком,  из  окна  поезда.  Итак,  вам  придется
довольствоваться описаниями вашего знаменитого  географа  Элизе  Реклю.  К
счастью, они очень точные.
   От вокзала до нового Мерва совсем  недалеко.  Но  какая  ужасная  пыль!
Торговая часть города расположена на левом берегу реки. Планировка "вполне
американская", и это должно понравиться Фульку  Эфринелю:  улицы  широкие,
протянутые как по ниточке, пересекающиеся под прямым углом;  прямолинейные
бульвары с рядами стройных деревьев; оживленное движение; толпы торговцев,
одетых в восточные костюмы. Кругом снуют разносчики всевозможных  товаров.
Много двугорбых и одногорбых  верблюдов.  Последние,  дромадеры,  особенно
ценятся за их выносливость и отличаются от  своих  американских  собратьев
формой крупа. На залитых  солнцем,  будто  доведенных  до  белого  каления
улицах, мало женщин. Но среди них встречаются  очень  оригинальные  особы.
Представьте себе  женщину,  облаченную  в  полувоенный  костюм,  в  мягких
сапогах и с патронами на груди, как у черкесов. Кстати, берегитесь в Мерве
бродячих псов. Эти голодные твари с длинной шерстью и опасными  клыками  -
какая-то  разновидность  кавказской  породы.  Не  эти   ли   собаки,   как
рассказывает инженер Буланжье, съели русского генерала?
   - Съели, но не совсем, - отвечает майор. - Они оставили сапоги.
   В торговом квартале, в глубине темных нижних этажей, где ютятся персы и
евреи, в жалких лавчонках продаются те ковры поразительно тонкой работы  и
артистически подобранных расцветок, которые терпеливо  ткут  целыми  днями
старые  женщины,  даже  и  не  подозревая  о  существовании  жаккардовских
трафаретов.
   По обеим берегам Мургаба русские расположили свои  военные  учреждения.
Там обучаются  солдаты-туркмены,  состоящие  на  царской  службе.  На  них
штатская одежда, но синие форменные фуражки и белые погоны.
   Через  реку  перекинут  деревянный  мост  длиною  в  пятьдесят  метров,
предназначенный не только  для  пешеходов,  но  и  для  поездов;  над  его
перилами протянуты телеграфные провода.
   А на другом берегу-административная часть города, где живут в  основном
гражданские чиновники.
   Самое интересное из того, что здесь  можно  увидеть,  -  это  деревушка
Теке, непосредственно примыкающая к Мерву. Жители ее,  текинцы,  сохранили
не только свой национальный тип, но и обычаи. Только там  еще  чувствуются
следы местного колорита, которого так не хватает новому городу.
   На  повороте  одной  из  улиц  торгового  квартала  мы  сталкиваемся  с
американцем-маклером и англичанкой-маклершей.
   - И вы здесь, господин Эфринель! - восклицаю я. -  Ведь  в  этом  новом
Мерве нет ничего интересного.
   - Напротив, господин  Бомбарнак,  город  почти  в  американском  стиле.
Недостает только трамвая и газовых фонарей.
   - Со временем и это будет.
   - Надеюсь, и тогда Мерв станет настоящим городом.
   - А мне, господин  Эфринель,  хотелось  бы  посетить  древний  город  и
осмотреть его крепости, дворцы,  мечети.  Но,  к  сожалению,  это  слишком
далеко, и поезд там не останавливается...
   - Вот уж что меня не интересует, - отвечает янки. - Я  сожалею  лишь  о
том,  что  в  этих  туркменских  краях  мне  нечего  делать.   У   мужчин,
по-видимому, целы все зубы...
   - А у женщин - волосы - подхватывает мисс Горация Блуэтт.
   - А вы бы взяли, мисс, да скупили у них волосы. Тогда и время будет  не
зря потеряно.
   - Торговый дом Гольмс-Гольм, несомненно, этим займется, - отвечает  мне
негоциантка, - но  после  того,  как  мы  используем  волосяные  богатства
Поднебесной Империи.
   И милая парочка удаляется.
   Уже шесть часов вечера. Я говорю майору Нольтицу, что до отхода  поезда
мы еще успеем пообедать в Мерве. Он соглашается, и  злая  судьба  приводит
нас  в  "Славянскую  гостиницу",  где  обеды   намного   уступают   нашему
вагону-ресторану. Был там, между прочим,  "борщ"  со  сметаной,  но  я  не
рискнул бы его рекомендовать гурманам "XX века".
   Тут я вспомнил о своей газете. А как же  быть  с  телеграммой?  Ведь  я
хотел сообщить о мандарине, которого везет наш поезд.  Удалось  ли  Попову
выведать у безмолвных стражников имя этой высокой особы?
   Оказывается, удалось. Едва мы показались на платформе, как он  подбежал
ко мне со словами:
   - Я узнал его имя. Это Иен Лу, великий мандарин Иен Лу из Пекина.
   - Благодарю вас, Попов.
   Я мчусь в телеграфную контору и посылаю  "XX  веку"  депешу  следующего
содержания:

   "Мерв, 16 мая, 7 часов вечера.
   Поезд  Великой  Трансазиатской  выходит  Мерва.  В  Душаке  взяли  тело
великого мандарина Иен Лу, отправляемое из Персии в Пекин".

   Заплатить  за  телеграмму  пришлось  очень  дорого,  но  вы,   конечно,
согласитесь, что она того стоит.
   Имя Иен Лу быстро распространяется среди пассажиров. Но мне показалось,
что господин Фарускиар улыбается, когда его произносят.
   Поезд отошел в восемь часов без всякого опоздания. Спустя  сорок  минут
мы прошли мимо старого  Мерва,  но  уже  стемнело,  и  я  не  смог  ничего
разглядеть. А ведь там есть  старинная  крепость  с  квадратными  башнями,
обнесенная стеной из обожженного на солнце кирпича,  развалины  гробниц  и
дворцов, остатки мечетей - одним словом, целые археологические  сокровища,
описание которых заняло бы не меньше двухсот строк петитом.
   - Не огорчайтесь! - сказал мне майор Нольтиц. - Все равно вы не были бы
вполне удовлетворены, ведь старый Мерв четыре раза перестраивался. Если бы
вам удалось увидеть четвертый город, Байрам-Али, относящийся к  персидской
эпохе,  то  вы  не  смогли  бы  увидеть  ни  третьего,  монгольского,   ни
мусульманского     города     второй     эпохи,     носившего     название
Султан-Санджер-Кала, и  уж,  тем  более,  первоначального.  Одни  называют
Искандер-Кала, по  имени  Александра  Македонского,  другие  -  Гяур-Кала,
приписывая его основание Зороастру, создателю религии магов, лет за тысячу
до христианской эры. Потому я советую вам забыть о всех ваших сожалениях.
   Так я и сделал, ничего другого мне не оставалось.
   Теперь поезд мчится на северо-восток. Станции удалены одна от другой на
двадцать  -  тридцать  километров.  Названий  их  не  объявляют,  так  как
остановок там нет, и я довольствуюсь тем,  что  слежу  за  ними  по  моему
путеводителю. Мы миновали Кельчи, Равнину, Пески, Репетек и так  далее.  И
вот уже едем по пустыне, настоящей пустыне,  где  нет  ни  единой  струйки
воды. Поэтому для снабжения водой станционных  резервуаров  здесь  прорыты
артезианские колодцы.
   Майор рассказал мне, что инженеры,  прокладывавшие  дорогу,  испытывали
большие затруднения, когда  им  приходилось  закреплять  барханы  на  этом
участке пути. Если бы щиты не были поставлены здесь наклонно, как  бородки
пера, то все полотно давно уже было бы засыпано песком, и движение поездов
стало бы невозможным.
   Миновав полосу барханов, мы снова выезжаем на  горизонтальную  равнину,
где прокладка рельсового пути не отняла много времени.
   Мало-помалу  мои  спутники  засыпают,  и  наш  вагон   превращается   в
"Sleeping-car" [спальный вагон (англ.)].
   Тогда я снова начинаю думать о моем румыне. Следует ли  мне  попытаться
увидеть его этой же ночью?  Бесспорно,  и  не  только  для  удовлетворения
моего, впрочем, весьма  естественного,  любопытства,  а  главным  образом,
чтобы его успокоить. И в самом деле, узнав, что кто-то раскрыл его  секрет
и даже пытался с ним заговорить, он может высадиться на одной из ближайших
станций, пожертвовать  своим  путешествием  и  отказаться  от  свидания  с
мадемуазель  Зинкой  Клорк,  лишь   бы   только   избежать   преследования
железнодорожной Компании...  Так  вполне  может  случиться,  и  тогда  мое
вмешательство сослужило бы плохую службу этому бедняге... не говоря уже  о
том, что я потерял бы номер 11, один из интереснейших в моей коллекции.
   Поэтому я принимаю решение нанести ему визит еще  до  зари.  На  всякий
случай, ради большей предосторожности, подожду, пока поезд не  отойдет  от
станции Чарджуй [ныне Чарджоу], куда он должен прибыть в два часа двадцать
семь минут пополуночи. Стоять он  будет  там  пятнадцать  минут,  а  затем
направится к Амударье. После этого Попов уляжется в  своей  каморке,  а  я
прошмыгну в багажный вагон, не боясь быть замеченным.
   Какими долгими показались мне эти часы!  Несколько  раз  меня  начинало
клонить ко сну, но я делал над собой усилие и выходил на площадку подышать
свежим воздухом.
   В установленное  время,  минута  в  минуту,  поезд  подошел  к  станции
Чарджуй,  на  тысяча  пятой  версте.  Это  довольно  значительный  городок
Бухарского ханства, до которого Закаспийская дорога доведена в конце  1886
года, через семнадцать месяцев после того, как была положена первая шпала.
   Теперь до  Амударьи  остается  только  двенадцать  верст.  Пусть  поезд
переедет эту большую реку, тогда и приведу в исполнение свой план.
   В Чарджуе, городе с  населением  до  тридцати  тысяч  человек,  выходят
многие пассажиры, а вместо них в вагоны  второго  класса  садятся  другие,
едущие до Бухары и Самарканда. Поэтому на платформе шумно и людно.
   Я тоже выхожу и прогуливаюсь около переднего  багажного  вагона.  Вдруг
вижу, дверь бесшумно отворяется... Кто-то в темноте крадется по  платформе
и  незаметно  проскальзывает  в  вокзал,   едва   освещенный   несколькими
керосиновыми лампами.
   Это мой румын. Это может  быть  только  он.  Незаметно  прошмыгнув,  он
затерялся в толпе пассажиров. Но к чему эта вылазка? Может  быть,  ему  не
хватило провизии, и он захотел купить чего-нибудь в буфете? А может  быть,
как я и опасался, он решил обратиться в бегство?
   Ну, уж нет, этому я сумею помешать!  Я  познакомлюсь  с  ним.  Пообещаю
помощь и заступничество. Я заговорю  с  ним  по-французски,  по-английски,
по-немецки, по-русски - на выбор... Я скажу ему: "Друг мой, положитесь  на
мою скромность... Я вас не выдам... По ночам буду приносить вам  еду...  А
заодно  стану  вас  развлекать  и  подбадривать...   Не   забывайте,   что
мадемуазель Зинка Клорк, по-видимому, красивейшая из румынок, ждет  вас  в
Пекине..." И так далее.
   И вот я незаметно следую за ним. В общей  сутолоке  на  него  никто  не
обратит внимания. Ни Попов, ни любой другой чиновник не могут  заподозрить
в нем "железнодорожного зайца". Неужели он направится к выходу...  неужели
он ускользнет?
   Нет! Видимо, ему захотелось немножко поразмять ноги. Ведь в  вагоне  не
очень-то нагуляешься! После шестидесяти часов заключения, от самого  Баку,
он заслужил десять минут свободы!
   Это человек среднего роста с гибкими движениями и плавной походкой.  На
нем стянутые поясом брюки, непромокаемая куртка и меховая фуражка  темного
цвета.
   Теперь я спокоен, насчет его намерений. Он  возвращается  к  багажнику,
поднимается на подножку, проходит через площадку и тихонько  закрывает  за
собой дверь. Как только поезд тронется, я постучу в стенку ящика и на этот
раз...
   Вот новая помеха! Вместо четверти часа поезд  простоял  в  Чарджуе  три
часа. Пришлось чинить испорченный тормоз локомотива. Поэтому, невзирая  на
вопли немецкого барона, мы покидаем Чарджуй лишь  в  половине  четвертого,
когда уже забрезжил рассвет.
   Таким образом, я опять не попал  в  багажный  вагон,  но  зато  удалось
увидеть Амударью.
   Эта большая река в древности называлась Оксом и соперничала с  Ин