заполнили вагон-ресторан. Я не  вижу
среди них ни одного незнакомого лица. Новые пассажиры  появятся  только  в
Кашгаре. Там русская кухня уступит место "небесной", и, хотя это  название
напоминает нектар и амброзию Олимпа, возможно, что мы  много  потеряем  от
такой перемены.
   Фульк Эфринель сидит на своем обычном  месте.  Янки  относится  к  мисс
Горации Блуэтт без фамильярности, но легко почувствовать, что  между  ними
установилась  интимная   дружба,   основанная   на   сходстве   вкусов   и
наклонностей. Никто из нас не сомневается, что дело идет к  браку,  и  они
заключат его, как только  сойдут  с  поезда.  Это  будет  достойный  финал
железнодорожного романа американца и англичанки. По правде  говоря,  роман
Зинки Клорк и Кинко мне-гораздо больше по душе.
   Мы в своей компании. "Мы" - это самые симпатичные  из  моих  номеров  -
майор Нольтиц, супруги Катерна,  молодой  Пан  Шао,  который  отвечает  на
тяжеловесные шутки комика тонкими парижскими остротами.
   Обед хороший, настроение веселое.  Мы  знакомимся  с  третьим  правилом
благородного венецианца Корнаро, давшего определение истинной меры  еды  и
питья. Пан Шао сам вызывает доктора на этот разговор, и  Тио  Кин  поучает
его с истинно буддийской невозмутимостью.
   - Это правило, - говорит он, - основано на том, что каждый темперамент,
в зависимости от пола, возраста, физического сложения и  жизнеспособности,
требует разного количества пищи.
   - А каковы, доктор, потребности  вашего  собственного  темперамента?  -
интересуется господин Катерна.
   - Четырнадцать унций  [устаревшая  мера  аптекарского  веса;  около  30
граммов] твердой и жидкой пищи...
   - В час?
   - Нет, сударь, в день, - отвечает  Тио  Кин,  -  и  такой  именно  меры
придерживался знаменитейший Корнаро с тридцатишестилетнего  возраста,  что
помогло ему сохранить физические и  умственные  силы,  чтобы  написать  на
девяносто пятом году свой четвертый трактат и дожить до ста двух лет.
   - По этому поводу дайте мне, пожалуйста, пятую  котлету!  -  восклицает
Пан Шао, разражаясь хохотом.
   Ничего нет приятнее дружеской беседы за хорошо сервированным столом. Но
обязанности призывают меня пополнить записную книжку заметками о  Коканде.
Мы должны прибыть туда в девять вечера, когда будет уже темно.  Поэтому  я
прошу майора поделиться со мной некоторыми сведениями  об  этом  городе  -
последнем значительном городе на территории русского Туркестана.
   - Мне это тем легче сделать, -  отвечает  майор,  -  что  я  пятнадцать
месяцев служил в Кокандском гарнизоне.  Очень  жаль,  что  вы  не  сможете
посетить этот город, полностью сохранивший свой азиатский облик,  так  как
мы еще не успели прилепить к  нему  новые  кварталы.  Вы  увидели  бы  там
площадь - второй такой  не  найти  во  всей  Азии;  величественный  дворец
Худоярхана, на холме в сто метров высотой, в котором остались от  прежнего
правителя пушки работы узбекских мастеров. Дворец этот считается, и не без
оснований, могу вас  уверить,  настоящим  чудом  архитектуры.  Вы  теряете
счастливую возможность употребить самые изысканные эпитеты,  какие  только
есть в вашем языке, чтобы  описать  приемный  зал,  обращенный  в  русскую
церковь; длинный лабиринт комнат с паркетом из карагача; розовый павильон,
где с чисто восточным гостеприимством  встречали  иностранцев;  внутренний
двор, расцвеченный мавританским  орнаментом,  напоминающим  восхитительные
архитектурные причуды Альгамбры [дворец в Испании, замечательный  памятник
мавританского зодчества XIII-XIV веков]; террасы  с  прекрасным  видом  на
город и окрестности; красивые здания гарема, где жили  в  добром  согласии
жены султана - тысяча жен, больше на целую сотню,  чем  у  царя  Соломона;
кружевные фасады, сады с прихотливыми сводами и беседками  из  разросшихся
виноградных лоз... Вот что могли бы вы увидеть в Коканде...
   - Но я уже увидел это вашими глазами,  дорогой  майор,  и  читатели  не
будут на меня в обиде. Скажите мне только еще, есть ли в Коканде базар?
   - Туркестанский город без базаров - все равно, что Лондон без доков,  -
отвечает майор.
   - И Париж без театров! - восклицает первый комик.
   - Да, в Коканде есть несколько базаров, и  один  из  них  находится  на
мосту через реку Сох, проходящую через город  двумя  рукавами.  На  базаре
продаются лучшие азиатские ткани, за которые платят золотыми "тилля" -  на
наши деньги три рубля шестьдесят копеек.
   - А теперь, майор, вы расскажете мне о мечетях?
   - Пожалуйста.
   - И о медресе?
   - С большим удовольствием, господин репортер, но лишь для  того,  чтобы
вы знали, что здешние мечети и медресе не идут  ни  в  какое  сравнение  с
бухарскими и самаркандскими.
   Я  воспользовался  любезностью  майора  Нольтица,  и,  благодаря   ему,
читатели "XX века" получат хоть некоторое представление о  Коканде.  Пусть
мое перо бросит беглый луч на этот  город,  смутный  силуэт  которого  мне
удастся, быть может, разглядеть в темноте!
   Сильно затянувшийся обед неожиданно закончился, когда господин  Катерна
изъявил готовность прочесть нам какой-нибудь монолог.
   Вы,  конечно,  легко  догадаетесь,  как   охотно   было   принято   это
предложение.
   Наш поезд все больше и больше начинает напоминать городок на колесах. В
нем есть даже свой "клуб" - вагон-ресторан,  где  мы  находимся  в  данную
минуту.
   И вот, в  восточной  части  Туркестана,  в  четырехстах  километрах  от
Памирского плоскогорья, за десертом после превосходного обеда, поданного в
салоне трансазиатского поезда Узун-Ада - Пекин, было  с  большим  чувством
прочитано "Наваждение", прочитано со  всем  талантом,  присущим  господину
Катерна, первому комику, ангажированному на предстоящий сезон в шанхайский
театр.
   - Сударь, - говорит ему Пан Шао, - примите мои самые искренние похвалы.
Я уже слышал Коклена-младшего... [Коплен младший (1848-1909) - французский
комедийный актер]
   - О, это мастер, сударь, великий мастер!..
   - К которому вы приближаетесь...
   - Мне это очень лестно, очень лестно!..
   Дружеские "браво", которыми закончилось выступление господина  Катерна,
бессильны были сбить сэра Фрэнсиса  Травельяна,  не  устававшего  выражать
нечленораздельными  восклицаниями  свое  неудовольствие  обедом,   который
показался ему отвратительным. Да он вообще не способен к веселью, хотя  бы
даже к "грустному веселью", что было свойственно его соотечественникам еще
четыреста лет тому назад, если верить Фруассару... [французский  летописец
XIV века]  Впрочем,  на  этого  ворчливого  джентльмена  никто  больше  не
обращает внимания.
   Барон Вейсшнитцердерфер  ни  слова  не  понял  из  маленького  шедевра,
прочитанного первым комиком, а  если  бы  и  понял,  то  вряд  ли  одобрил
"парижскую монологоманию".
   А величественный Фарускиар вместе с неразлучным Гангиром, при  всей  их
сдержанности и невозмутимости, казалось, все же проявили некоторый интерес
к странным жестам и забавным интонациям господина Катерна...
   Это  не  ускользнуло  от  внимания  актера,  очень  чувствительного   к
настроению зрителей, и он сказал мне, вставая из-за стола:
   -  Сеньор  монгол  просто  великолепен!..  С  каким   достоинством   он
держится!.. Сколько в нем величия!.. Настоящий человек Востока!..  Гораздо
меньше нравится мне его товарищ... Такого можно  было  бы  взять  лишь  на
третьи роли. Не правда ли, Каролина, этот великолепный монгол был бы очень
хорошим Моралесом в "Пиратах саванн"?
   - Только не в этом костюме, - сказал я.
   - А почему бы и нет, господин Клодиус? Однажды  я  играл  в  Перпиньяне
полковника де  Монтеклена  из  "Женевской  усадьбы"  в  мундире  японского
офицера.
   - И как ему аплодировали! - заметила госпожа Катерна.
   Поезд  идет  по  гористой  местности.  Рельсовый  путь  делает   частые
повороты. То и дело мы проезжаем через виадуки и тоннели, которые  дают  о
себе знать гулким грохотом вагонов.
   Спустя некоторое время Попов объявил, что  мы  вступили  на  территорию
Ферганы, прежнего Кокандского ханства, присоединенного  к  России  в  1876
году с семью составляющими его округами. Эти округа, населенные по большей
части узбеками,  управляются  окружными  начальниками,  их  помощниками  и
"городскими головами".
   Дальше опять простирается  степь,  настолько  плоская  и  гладкая,  что
госпожа Уйфальви-Бурдон сравнила ее с зеленым сукном бильярдного стола.  И
по этой ровной поверхности катится не шар из слоновой  кости,  а  экспресс
Великой Трансазиатской магистрали, делающий шестьдесят километров в час.
   Проехав станцию Чучай, мы останавливаемся в девять часов у  Кокандского
вокзала. Остановка двухчасовая, поэтому мы сходим на платформу.
   Спустившись с площадки, я подхожу  к  майору  Нольтицу  как  раз  в  ту
минуту, когда он обращается к Пан Шао с вопросом:
   - Вы знали этого мандарина Иен Лу, тело которого везут в Пекин?
   - Нет, не знал.
   - Должно быть, он был очень важной персоной, судя по  тому,  какие  ему
воздают почести.
   - Вполне возможно, майор. Ведь  у  нас  в  Поднебесной  Империи  немало
важных персон.
   - В таком случае, мандарин Иен Лу?..
   - Но я даже не слыхал о нем.
   Зачем майор Нольтиц спросил об этом у молодого  китайца  и  почему  его
вдруг заинтересовал именитый покойник?



15

   Коканд. Двухчасовая остановка. Темно, как ночью. Большинство пассажиров
уже приготовили постели и не собираются выходить из вагона.
   Я прогуливаюсь по платформе и курю. Коканд - довольно крупная станция с
запасными путями и паровозным депо. Локомотив, который вез нас от Узун-Ада
по ровной, почти горизонтальной местности,  будет  здесь  заменен  другим,
более мощным. Среди ущелий Памирского  плоскогорья,  на  крутых  подъемах,
нужны машины, обладающие большей силой тяги.
   Я слежу за  маневрами.  Когда  локомотив  с  тендером  были  отцеплены,
багажный вагон, где находится Кинко, оказался в голове поезда.
   Молодой румын поступит крайне  неосмотрительно,  если  вздумает  сейчас
выйти на платформу. Его тотчас  же  заметят  "городовые",  которые  так  и
шныряют взад и вперед, пристально разглядывая каждого пассажира.  Тихонько
сидеть в своем ящике и не высовываться из вагона - это самое  лучшее,  что
может сделать мой номер 11. А я тем временем раздобуду какой-нибудь еды  и
постараюсь проникнуть к нему до отхода поезда.
   Вокзальный буфет открыт. Как хорошо, что там нет Попова,  а  то  бы  он
удивился и спросил, зачем я запасаюсь провизией. Ведь  в  вагоне-ресторане
есть все необходимое.
   Немного холодного мяса, хлеба и бутылку водки -  вот  и  все,  что  мне
удается получить в буфете.
   На вокзале довольно темно. Горят лишь  несколько  тусклых  ламп.  Попов
разговаривает с каким-то железнодорожным служащим. Новый локомотив еще  не
подан. Момент подходящий!  Незачем  ждать,  пока  мы  выйдем  из  Коканда.
Повидавшись с Кинко, я смогу, по крайней мере, провести спокойную ночь,  а
спать мне, признаться, очень хочется.
   Поднимаюсь на площадку и, убедившись, что меня никто не видит,  прохожу
в багажный вагон и, чтобы предупредить Кинко, говорю вполголоса:
   - Это я!
   Он сидит в своем  ящике.  Советую  ему  быть  еще  более  осторожным  и
поменьше расхаживать по вагону. Провизии он очень обрадовался, потому  что
еды у него почти не осталось.
   - Не знаю, как вас и благодарить, господин Бомбарнак, - говорит он.
   - Раз не знаете, так избавьте себя от этой  заботы,  дорогой  Кинко,  -
отвечаю я. - Так будет проще.
   - Сколько времени мы простоим в Коканде?
   - Два часа.
   - А когда будем на границе?
   - Завтра, в час дня.
   - А в Кашгаре?
   - Еще через пятнадцать часов. В ночь с девятнадцатого на двадцатое.
   - Вот где будет опасно, господин Бомбарнак.
   - Да, Кинко, там будет опасно. Если трудно попасть  в  Россию,  то  еще
труднее  из  нее  выбраться,  когда  у  дверей  стоят  китайцы.  Китайские
таможенники не пропустят через  границу,  пока  внимательно  нас  всех  не
осмотрят. Но такие строгости применяются  только  к  пассажирам,  а  не  к
багажу. А так как этот вагон предназначен  только  для  груза,  идущего  в
Пекин, то я думаю, вам особенно нечего бояться. Итак,  доброй  ночи.  Ради
предосторожности, не буду здесь больше задерживаться...
   - Доброй ночи, господин Бомбарнак! Доброй ночи!
   Я вернулся на свое место и так крепко заснул, что не слышал  сигнала  к
отправлению.
   До рассвета поезд проехал только одну крупную станцию -  Маргелан,  где
стоял очень недолго.
   В Маргелане шестьдесят тысяч жителей, и фактически он является столицей
Ферганской области, а не Коканд, где климат вреден  для  здоровья.  Город,
конечно, делится на две части - русскую  и  туземную.  Однако  в  туземных
кварталах нет ничего примечательного, не  сохранилось  никаких  памятников
старины, а потому читатели не осудят меня за то, что я не  прервал  своего
сна, чтобы окинуть Маргелан беглым взглядом.
   Достигнув Шахимарданской долины, поезд снова выбрался на ровное степное
пространство, что позволило ему развить нормальную скорость.
   В три часа утра - сорокапятиминутная остановка на  станции  Ош.  Тут  я
вторично пренебрег своими репортерскими обязанностями и ничего не  увидел.
Оправдаться я могу лишь тем, что и здесь смотреть не на что.
   За станцией Ош полотно железной дороги выходит  к  границе,  отделяющей
русский  Туркестан   от   Памирского   плоскогорья   и   обширной   страны
кара-киргизов.
   Эту часть Центральной  Азии  непрерывно  тревожат  плутонические  силы,
колеблющие земные недра. Северный Туркестан не раз подвергался воздействию
разрушительных толчков. Здесь еще хорошо помнят землетрясение 1887 года, и
я сам мог видеть в Ташкенте  и  Самарканде  неопровержимые  доказательства
вулканической деятельности. К счастью, подобные  катаклизмы  случаются  не
так уж часто. Но слабые толчки и колебания почвы наблюдаются регулярно  на
протяжении всей длинной  нефтеносной  полосы  -  от  Каспийского  моря  до
Памирского плоскогорья.
   Вообще же эта область - одна из интереснейших частей Центральной  Азии,
какие только может посетить турист. Хотя майору  Нольтицу  не  приходилось
бывать дальше станции Ош, он хорошо знает эти места по современным  картам
и описаниям новейших путешествий. Среди авторов  записок  следует  назвать
Капю и Бонвало - двух французов, которых я  рад  приветствовать,  находясь
вдали от родины. Майору, как и мне, хочется увидеть эти места, а потому мы
оба, с шести часов утра, стоим на вагонной площадке, вооружившись биноклем
и путеводителем.
   Памир по-персидски называется Бам-и-Дуниа, что значит "Крыша мира".  От
него  лучами  расходятся  могучие  горные  цепи   Тянь-Шаня,   Куэнь-Луня,
Каракорума, Гималаев и Гиндукуша. Эта горная система шириною  в  четыреста
километров,  в  течение  стольких   веков   представлявшая   непреодолимую
преграду, покорена и завоевана русским упорством. Славянская раса и желтая
пришли теперь в соприкосновение.
   Да простят мне читатели некоторый  преизбыток  учености,  которой,  как
легко догадаться, я всецело обязан майору Нольтицу.  Вот  что  я  от  него
узнал.
   Европейские путешественники немало потрудились над изучением Памирского
плоскогорья. После Марко Поло, венецианца, жившего в XIII  веке,  кого  мы
встречаем здесь в поздние времена? Англичан - Форсайта, Дугласа,  Бидьюфа,
Йонгхесбенда и знаменитого Гордона, погибшего  в  области  Верхнего  Нила;
русских -  Федченко,  Скобелева,  Пржевальского,  Громбчевского,  генерала
Певцова, князя Голицына, братьев  Грум-Гржимайло;  французов  -  д'Оверня,
Бонвало, Капю, Папена, Брейтеля,  Блана,  Ридгвея,  О'Коннора,  Дютрей  де
Рена, Жозефа Мартена, Гренара, Эдуарда Блана; шведа - доктора Свен-Гедина.
Благодаря этим исследователям, Крыша мира приоткрылась, будто ее коснулась
рука Хромого беса [Хромой бес  -  герой  одноименного  романа  Алена  Рене
Лесажа; летая над Мадридом,  силой  волшебства  он  приподнимает  крыши  и
заглядывает внутрь домов], и все увидели, какие под ней кроются тайны.
   Теперь известно, что  Крышу  мира  образуют  многочисленные  ложбины  и
пологие склоны, находящиеся на высоте более трех тысяч  метров;  известно,
что над ними возвышаются пики Гурумди и Кауфмана, высотою в  двадцать  две
тысячи футов, и вершина Тагарма, в двадцать семь  тысяч  футов;  известно,
что с этой вершины на запад течет река Оксус или  Амударья,  а  на  восток
река Тарим; известно, наконец, что ее склоны составлены главным образом из
первичных горных пород, перемежающихся  со  сланцами  и  кварцем,  красным
песчаником  вторичной  эпохи  и  наносной  глинисто-песчаной  почвой,  так
называемым лессом,  которым  изобилуют  в  Центральной  Азии  четвертичные
отложения.
   Чтобы провести рельсовый путь по этому плоскогорью, строителям  Великой
Трансазиатской магистрали пришлось преодолеть почти невероятные трудности.
Это был вызов, брошенный природе человеческим гением, и победа осталась за
человеком. На этих отлогих проходах,  называемых  киргизами  "бель",  были
сооружены виадуки, мосты, насыпи, траншеи и тоннели. Тут только  и  видишь
крутые повороты и спуски, требующие сильных локомотивов. В  разных  местах
установлены особые машины, подтягивающие поезда на канатах. Одним  словом,
тут  потребовался  геркулесов   труд,   перед   которым   меркнут   работы
американских инженеров в проходах Сьерры-Невады и Скалистых гор.
   Эта безотрадная местность производит гнетущее впечатление,  и  оно  еще
более усиливается по мере того, как поезд, следуя по  причудливым  изгибам
стальной колеи, достигает головокружительных высот. Ни сел, ни  деревушек.
Ничего, кроме редких хижин, где памирец ведет  одинокое  существование  со
своей семьей, своими лошадьми, стадами яков или "кутаров", то есть быков с
лошадиными хвостами, мелких овец с очень густой шерстью.
   Линька этих животных - естественное  следствие  климатических  условий.
Они периодически меняют зимнюю одежду на летний мех. То же самое бывает  и
с собаками - их шерсть выгорает от жгучего летнего солнца.
   Поднимаясь по этим проходам, видишь  иногда  в  туманной  дали  неясные
очертания плоскогорья. Унылый  пейзаж  оживляют  только  небольшие  группы
берез и кусты  можжевельника  -  основные  виды  древесной  растительности
Памира; на бугристых равнинах растут в изобилии тамариск и  полынь,  а  по
краям впадин, наполненных соленой водой, - осока и карликовое  губоцветное
растение, которое киргизы называют "терскенн".
   Майор  перечисляет  еще  некоторых  животных,  относящихся  к  довольно
разнообразной фауне верхнего Памира. Приходится  даже  следить,  чтобы  на
площадку вагона не вскочило ненароком какое-нибудь млекопитающее - медведь
или пантера, - которые не имеют права на проезд ни в первом, ни во  втором
классе.
   Легко  вообразить,  какие  раздались  крики,  когда  стопоходящие   или
представители семейства  кошачьих  вдруг  выскакивали  к  рельсам  с  явно
недобрыми намерениями. Было выпущено несколько револьверных зарядов  -  не
столько из необходимости, сколько для успокоения пассажиров. Днем на наших
глазах ловкий выстрел сразил наповал огромную пантеру в ту  самую  минуту,
когда она собиралась прыгнуть на подножку третьего вагона.
   - Прими мой дар, Маргарита, -  воскликнул  господин  Катерна,  повторяя
реплику Буридана супруге дофина, а  вовсе  не  французской  королеве,  как
неправильно  сказано  в  знаменитой  "Нельской  башне"  [драма  Александра
Дюма-отца].
   Да и  мог  ли  первый  комик  лучше  выразить  свое  восхищение  метким
выстрелом, которым мы обязаны были нашему величественному монголу?
   - Какая твердая рука и какой острый глаз! - говорю я майору Нольтицу.
   Он окидывает Фарускиара подозрительным взглядом.
   Памирская фауна, как я уже сказал, довольно разнообразна.  Там  водятся
еще волки, лисы, бродят стадами "архары" - крупные дикие бараны  с  изящно
изогнутыми рогами. Высоко в небе парят орлы  и  коршуны,  а  среди  клубов