ам  не  пришлось
возвращаться в Тайюань,  что  избавило  нас  от  лишнего  полуторачасового
опоздания. Перейдя стрелку, локомотив повернул в  сторону  Шоуяна.  Вагоны
были отцеплены, откачены за разъезд и составлены в прежнем порядке. В пять
часов пополудни мы ехали уже с нормальной скоростью по провинции Чжили.
   Мне нечего сказать об этом последнем дне путешествия. Замечу лишь,  что
китайский машинист даже и не старался наверстать потерянное время. Но если
для нас еще несколько часов опоздания не так уж много  значат,  то  совсем
иначе относится к этому барон Вейсшнитцердерфер, который  должен  сесть  в
Тяньцзине на пароход в Иокогаму.
   И действительно, когда мы  остановились  около  полудня  на  вокзале  в
Тяньцзине,  немецкий  "globe  trotter"  [турист,  торопливо  осматривающий
достопримечательности; в буквальном переводе -  "топтатель  земного  шара"
(англ.)], соперник мисс Блай и  Бисленда,  бомбой  вылетев  на  платформу,
узнал, что иокогамский пароход покинул порт за три четверти часа до нашего
прибытия и в эту минуту уже выходил в открытое море.
   Злополучный  путешественник!  Нечего  удивляться,  что  на  наш   поезд
изливается целый поток тевтонских ругательств, которые барон  посылает  "с
бакборта, с штирборта и с обоих бортов  сразу",  как  сказал  бы  господин
Катерна. Но не будем слишком строги! Сейчас  у  него  есть  все  основания
браниться на своем родном языке!
   В Тяньцзине мы задержались только на  четверть  часа.  Да  простят  мне
читатели "XX  века",  что  я  не  мог  посетить  этот  китайский  город  с
полумиллионным населением, город с многочисленными  пагодами,  европейским
кварталом, где совершаются крупные торговые сделки, набережной реки Хайхэ,
по которой вверх и вниз снуют сотни джонок...  Повинен  в  этом  не  я,  а
Фарускиар, заслуживающий самой суровой кары уже за одно то, что он помешал
мне выполнить подобающим образом мои репортерские обязанности!
   Последний этап нашего длинного пути не был отмечен никакими из ряда вон
выходящими событиями.
   Единственно, что печалит меня до глубины души, -  то  что  я  не  смогу
доставить Кинко на улицу Ша-Хуа...  Ящик  его  безнадежно  пуст  и  теперь
бесполезно сопровождать пустую тару к Зинке Клорк! Как повернется  у  меня
язык  сообщить  молодой  девушке,  что  жених  ее  не  доехал  до  станции
назначения, что Кинко больше нет в живых?..
   Однако всему на свете бывает конец.  Кончилось  и  наше  путешествие  в
шесть тысяч километров по Великой Трансазиатской магистрали. По  истечении
тринадцати суток, час в час,  минута  в  минуту,  не  считая  однодневного
опоздания, наш поезд останавливается у ворот столицы Поднебесной Империи.



26

   - Приехали, Пекин! - громогласно объявляет Попов.
   Пассажиры выходят из вагонов.
   Четыре часа вечера.
   Если вы провели в поезде  триста  двенадцать  часов,  то  вряд  ли  вам
захочется броситься с места в карьер осматривать город - что я  говорю!  -
четыре города, включенных один в другой!
   Впрочем, времени у меня достаточно, так как я намерен провести в Пекине
несколько недель. Сейчас самое главное - найти приличную гостиницу. Наведя
справки,  узнаю,  что  европейским  вкусам  больше   всего   соответствует
"Гостиница десяти тысяч снов", находящаяся неподалеку от вокзала.
   Визит к мадемуазель Зинке Клорк придется отложить  до  утра.  Я  и  так
явлюсь к ней раньше, чем принесут пустой ящик, и успею  подготовить  ее  к
горестному известию о гибели Кинко.
   Майор Нольтиц решил занять номер в той же гостинице, что и  я.  Мне  не
нужно поэтому  прощаться  ни  с  ним,  ни  с  супругами  Катерна,  которые
собираются недельки две пожить в Пекине, прежде чем уехать в Шанхай.
   Пан Шао и доктора Тио Кина ждет у вокзала присланный из дома экипаж. Но
мы еще встретимся. Друзья так легко не расстаются, и рукопожатие,  которым
я обмениваюсь с молодым китайцем, выходя из вагона, не будет последним.
   Мистер и миссис Эфринель спешат  покинуть  вокзал,  чтобы  не  потерять
даром ни одной минуты. Дел у них, что называется, по  горло.  Они  подыщут
себе гостиницу в каком-нибудь  китайском  квартале,  поближе  к  торговому
центру. Но они не уйдут, не получив от  меня  добрых  пожеланий!  И  мы  с
майором Нольтицем догоняем эту милую парочку.
   - Итак, мистер Фульк  Эфринель,  -  говорю  я,  -  сорок  два  ящика  с
изделиями торгового дома "Стронг  Бульбуль  и  Кo"  причалили  в  надежную
гавань! А ведь какой опасности подвергались ваши  искусственные  зубы  при
взрыве локомотива!
   - Совершенно верно, господин Бомбарнак, - отвечает американец, - просто
удивительно, что мои зубы не сломались.  Сколько  было  приключений  после
нашего  отъезда  из  Тифлиса!  Поистине,   путешествие   оказалось   менее
однообразным, чем я ожидал.
   - И вдобавок ко всему, - замечает майор, - вы  успели  еще  жениться  в
дороге.
   - Wait a bit! - произносит янки каким-то странным тоном. - Извините, мы
торопимся.
   - Не смеем вас задерживать, мистер Эфринель, - ответил я.  -  Позвольте
только сказать до свидания миссис Эфринель и вам.
   - До свидания, - буркнула  американизированная  англичанка,  еще  более
тощая и сухопарая, чем в начале путешествия.
   И прибавила, обращаясь к мужу:
   - Мне некогда ждать, мистер Эфринель.
   - А мне и подавно, миссис...
   Мистер, миссис!.. Вот как! Они уже больше не называют друг друга  Фульк
и Горация!
   И молодожены порознь направляются к вокзалу. Мне  невольно  приходит  в
голову, что маклер должен повернуть направо, а маклерша  налево.  Впрочем,
это их дело.
   Остается еще номер 8, сэр Фрэнсис Травельян, немое лицо, не произнесшее
ни  одного  слова  на  протяжении  всего  действия,  я  хотел  сказать   -
путешествия. Неужели я так и не услышу его голоса, неужели он не подаст ни
одной реплики?
   Эге! Вот, кажется, подходящий случай, я непременно им воспользуюсь!
   Флегматичный джентльмен  стоит  на  платформе,  презрительно  оглядывая
вагоны. Он только  что  достал  сигару  из  желтого  кожаного  портсигара,
встряхнул коробок и убедился, что в нем не осталось ни одной спички.
   А моя сигара - превосходнейшая "лондр"! - сейчас  как  раз  зажжена.  Я
курю ее с наслаждением знатока, испытывая,  признаюсь  в  этом,  некоторую
жалость, оттого что она последняя и таких отборных не найти во всем Китае.
   Сэр Фрэнсис Травельян, увидев у меня в руке  зажженную  сигару,  делает
движение в мою сторону. Я жду, что он попросит огня, или  скорее  "света",
как говорят в этом случае англичане. Сейчас я услышу от него  традиционное
"some light".
   Но джентльмен только протягивает руку, и я машинально  подаю  ему  свою
сигару.
   Он берет ее двумя пальцами, большим и  указательным,  стряхивает  белый
пепел, прикуривает, и тут я по наивности воображаю, что если он не  сказал
"some light", то уж никак не забудет вымолвить "thank you, sir!"
   Как бы не так! Затянувшись несколько раз  своей  сигарой,  сэр  Фрэнсис
Травельян небрежно бросает мою "лондр" на платформу и,  не  удостоив  меня
даже кивка, показывает спину и мерным шагом, как истый лондонец, уходит  с
вокзала.
   "Как, и вы ничего не сказали?" - спросит читатель. Нет! Я остолбенел. Я
не выразил возмущения ни единым  словом,  ни  малейшим  движением.  Я  был
сражен наповал этой ультрабританской бесцеремонностью.
   Эх, попался бы мне этот джентльмен!.. Но я никогда больше не видал сэра
Фрэнсиса Травельяна из Травельян-Голла в Травельяншире.
   Через полчаса мы устраиваемся в "Гостинице десяти тысяч снов". Там  нам
подают обед, приготовленный по всем невероятным правилам китайской  кухни.
Покончив с едой,  во  вторую  стражу,  -  если  уж  употреблять  китайские
выражения, - мы расходимся по своим, не слишком комфортабельным, комнатам,
ложимся на узкие кровати  и  тотчас  же  засыпаем  -  мало  сказать,  сном
праведников! - сном донельзя утомленных людей, а это почти одно и то же.
   Проспал я, как убитый, до десяти часов и, несомненно, спал бы и дольше,
если б  меня  не  разбудила  мысль  о  необходимости  выполнить  печальную
обязанность, - попасть на улицу Ша-Хуа  раньше,  чем  роковой  ящик  будет
передан его собственнице, Зинке Клорк.
   Пора вставать! Ах, если б Кинко был жив, я  отправился  бы  на  вокзал,
присмотрел бы, как обещал ему, за выгрузкой драгоценного  ящика,  за  тем,
чтобы его установили как следует на подводе, пошел бы  следом  за  ним  на
улицу Ша-Хуа и даже помог  бы  его  перенести  в  комнату  Зинки  Клорк!..
Воображаю, какое было бы ликование: стенка отодвигается, жених выскакивает
из ящика и бросается в объятия хорошенькой румынки!..
   Но нет! Ящик будет пустым, пустым, как сердце, из которого вытекла  вся
кровь!
   Около одиннадцати часов я выхожу  из  "Гостиницы  десяти  тысяч  снов",
подзываю китайский экипаж, напоминающий паланкин  на  колесах,  даю  адрес
Зинки Клорк и качу к ней через весь город.
   Из восемнадцати провинций Китая - Чжили самая северная. Она состоит  из
девяти округов со столичным городом Пекином или "Шун-Тянь-фу", что  значит
"город первого ранга, повинующийся небу".
   Не знаю, действительно ли  эта  столица  повинуется  небу,  но  законам
прямолинейной геометрии, -  беспрекословно.  Каждый  из  четырех  городов,
включенных один в другой, представляет собой квадрат или прямоугольник.  В
так  называемом  китайском  городе  находится   маньчжурский,   в   центре
маньчжурского - Желтый, или Хуанчэн, внутри Желтого - Пурпурный город, или
Тэиньчэн, то есть "Запретный". [Китайский и маньчжурский города составляли
вместе Внешний Пекин - "Вайчжен" и были заселены трудовым людом.  Наиболее
благоустроенными были районы Внутреннего  Пекина  -  "Нэйчэн",  в  которых
селились власть имущие. Внутренний Пекин, в свою очередь, делился  на  две
части; Императорский, или Желтый город, где  находились  правительственные
учреждения, жили сановники и дворцовая челядь, и Запретный, или  Пурпурный
город, где находился дворец императора. В настоящее  время  весь  комплекс
дворцовых сооружений и храмов превращен в город-музей.] И в пределах  этой
симметричной планировки, окружностью в двадцать миль, насчитывается  около
двух миллионов  жителей,  в  подавляющем  большинстве  китайцев,  а  также
несколько тысяч монголов, тибетцев и татар.
   На улицах такая толчея, что мою коляску  на  каждом  шагу  подстерегает
какое-нибудь препятствие: то группа  странствующих  торговцев,  то  тяжело
нагруженные ручные тележки, то мандарины со своей шумной свитой. Настоящий
бич  китайской  столицы  -  отвратительные  бродячие  собаки,  облезлые  и
паршивые, с бегающими глазами и оскаленной пастью. Они пожирают отбросы  и
набрасываются на иностранцев, которых узнают по одежде. К  счастью,  я  не
иду пешком, и у меня нет никаких  дел  ни  в  Запретном  городе,  куда  не
пускают простых смертных, ни в Желтом, ни в маньчжурском.
   Китайский город имеет вид прямоугольника, разделенного  Большой  улицей
на две приблизительно равные части. Большая улица тянется с севера на  юг,
а с востока на запад ее пересекает, также  посредине,  улица  Ша-Хуа.  При
такой планировке нетрудно найти дом, где живет Зинка Клорк, но  не  так-то
просто добраться до него по улицам Внешнего города, запруженным  людьми  и
повозками.
   Наконец около полудня экипаж останавливается перед невзрачным домом,  в
котором,  судя  по  вывескам,  живут  главным   образом   ремесленники   -
иностранцы, снимающие комнаты.
   Комната Зинки Клорк во втором этаже, с окном на улицу. Как вы  помните,
молодая румынка выучилась в Париже ремеслу модистки и уехала  в  Пекин  на
заработки.
   Поднимаюсь на второй этаж. На дверях табличка:  Зинка  Клорк.  Стучусь.
Мне отворяют.
   Передо мной весьма миловидная девушка. Кинко  почти  не  преувеличивал,
назвав ее красавицей. Это стройная блондинка, лет двадцати двух - двадцати
трех, с черными,  румынского  типа,  глазами,  с  тонкой  талией  и  очень
приветливым, улыбающимся личиком.
   Разве она не знает, что  Трансазиатский  поезд  прибил  в  Пекин  вчера
вечером? Разве она не ждет с минуты на минуту своего жениха?
   И я, как злой вестник, должен уничтожить ее радость, прогнать эту милую
улыбку...
   Зинка Клорк очень удивлена, увидев на пороге своей двери иностранца.  И
так как она прожила несколько лет во Франции, то сразу же  узнает  во  мне
француза и спрашивает, чем заслужила такую честь.
   Я должен  взвешивать  каждое  слово,  чтобы  не  убить  бедную  девушку
печальной вестью.
   - Мадемуазель Зинка... - начинаю я.
   - Как, вы меня знаете? - воскликнула она.
   - Да... Я приехал вчера Трансазиатским экспрессом.
   Девушка бледнеет, ее красивые глаза  затуманиваются.  Очевидно,  у  нее
есть причины чего-то бояться. Не открылась ли проделка  с  ящиком?  Может,
Кинко пойман, арестован, брошен в тюрьму?..
   Я торопливо добавляю:
   -   Мадемуазель   Зинка,   благодаря   некоторым   обстоятельствам,   я
познакомился в дороге с одним молодым румыном...
   - Кинко!.. Мой бедный Кинко!..  Его  нашли?  -  лепечет  она  дрожа  от
страха.
   - Нет... нет, - говорю я, запинаясь. - Кроме меня, никто не знает...  Я
часто заходил к нему по ночам в багажный вагон. Мы подружились. Я приносил
ему еду...
   - Благодарю вас, сударь! - восклицает Зинка, пожимая мне руку. -  Кинко
вполне мог довериться французу. О, я вам так признательна!
   Задача моя еще более осложнилась. Как  осмелюсь  я  теперь  сказать  ей
правду?
   - И никто больше не догадался, что в ящике сидит мой милый Кинко?
   - Никто.
   - Что делать, сударь? Мы не богаты. У Кинко не было  денег  на  дорогу,
там... в Тифлисе, и у меня их было недостаточно, чтобы ему послать. Как  я
рада, что все кончилось благополучно! Он хороший обойщик  и  легко  найдет
здесь работу. И как только мы будем в состоянии возместить Компании...
   - Да... я знаю... знаю...
   - Мы поженимся, сударь... Он так любит меня, и, скажу вам по правде,  я
люблю его нисколько не меньше. Мы познакомились в Париже, а в чужом городе
земляки всегда сближаются. И он был так внимателен ко мне... Потом,  когда
он уехал в Тифлис, я стала зазывать его сюда... Бедный мальчик, воображаю,
как ему было плохо в этом ящике...
   - Да нет, мадемуазель Зинка, совсем неплохо.
   - Ах, с какой радостью я заплачу за доставку моего милого Кинко!
   - Да, за доставку... ящика...
   - Теперь его уже не могут задержать?
   - Нет... и после полудня, без сомнения...
   Я решительно не знал, что говорить дальше.
   - Сударь, - продолжает Зинка Клорк, - как только  будут  выполнены  все
формальности, мы обвенчаемся с Кинко, и я думаю, что не злоупотреблю вашей
любезностью, если приглашу вас на свадьбу.  Это  было  бы  для  нас  такой
честью...
   - Вы приглашаете меня на свадьбу... Да, разумеется, я  это  уже  обещал
моему другу Кинко...
   Бедняжка! Нельзя больше оставлять ее в заблуждении, надо сказать ей всю
правду, как она ни горька.
   - Мадемуазель Зинка... Кинко...
   - Просил вас предупредить меня о своем приезде?
   - Да,  мадемуазель...  Но  вы  понимаете...  После  такого  длительного
путешествия он очень утомлен.
   - Утомлен?
   - О, не пугайтесь.
   - Уж не болен ли он?
   - Да... немного прихворнул.
   - Тогда я иду... я должна немедленно увидеть его... Сударь, умоляю вас,
проводите меня на вокзал!
   - Нет, мадемуазель Зинка, это  было  бы  неосторожно...  Вы  никуда  не
должны ехать.
   Девушка пристально смотрит мне в глаза.
   - Правду, сударь! Говорите только правду! Не скрывайте от меня  ничего!
Что слиплось с Кинко?
   - Сейчас скажу... Я пришел к вам с печальной вестью.
   Зинка Клорк готова лишиться  чувств.  Губы  ее  дрожат,  она  с  трудом
произносит слова.
   - Значит, его нашли... все узнали... он в тюрьме...
   - Это бы еще ничего... По дороге было крушение...
   - Он умер!.. Кинко умер!..
   Несчастная Зинка падает на стул -  тут  я  опять  употребляю  китайский
оборот речи - и "слезы льются у нее из глаз,  как  дождь  осенней  ночью".
Никогда я не видел ничего более грустного. Но нельзя  же  оставить  бедную
девушку в таком ужасном состоянии. Сейчас  она  потеряет  сознание...  Что
делать? Как ей помочь?
   - Мадемуазель Зинка... мадемуазель Зинка... - повторяю я.
   В эту минуту на улице поднимается сильный шум. Под самым  окном  слышны
крики, возгласы, топот, возня, и среди  общего  шума  выделяется  знакомый
голос.
   Боже! Да это голос Кинко! Я не ошибаюсь! Я узнаю его!
   Возможно ли это? Уж не рехнулся ли я?
   Зинка Клорк срывается с места, бросается к окну, распахивает его.
   И что же мы видим?
   У подъезда стоит  телега,  а  рядом  с  ней  полуразвалившийся  ящик  с
знакомыми надписями:

   ВЕРХ! НИЗ! ОСТОРОЖНО, ЗЕРКАЛА!
   ХРУПКОЕ, НЕ КАНТОВАТЬ! БЕРЕЧЬ ОТ СЫРОСТИ!

   Ящик уже выгружали, когда на  подводу  налетела  тележка.  Он  упал  на
землю, разбился... и Кинко выскочил, как чертик из  коробочки  -  живой  и
невредимый.
   Я не верю своим глазам. Так, значит, он не погиб при  взрыве?  Нет,  не
погиб.
   Позже он мне сам рассказал, как  все  произошло.  Когда  лопнул  котел,
силой  взрыва  юношу  отбросило  на  полотно.  Он  довольно  долго  лежал,
оглушенный ударом, потом очнулся и - бывают же чудеса на свете - убедился,
что даже не ранен.  Затем  он  отошел  в  сторону  и  притаился,  пока  не
представилась возможность вернуться в багажный вагон. А я тем временем уже
успел там побывать и, увидев пустой ящик, решил, что  Кинко  стал  жертвой
катастрофы.
   Вот уж действительно ирония судьбы! Проехать  в  ящике,  среди  багажа,
шесть тысяч километров по  Великой  Трансазиатской  магистрали,  избегнуть
стольких опасностей, пережить нападение разбойников, уцелеть после  взрыва
котла и благодаря какой-то глупой случайности - толчку тележки на одной из
улиц Пекина - мгновенно  потерять  всю  выгоду  от  своего  путешествия...
путешествия, правда, мошеннического -  ничего  другого  не  скажешь  и  не
подберешь более изящного эпитета.
   Возчик кричит, хватает человека, выскочившего из ящика. В ту же  минуту
собирается толпа, сбегаются полицейские. И  что  может  поделать  в  таких
обстоятельствах румын, не  знающий  ни  слова  по-китайски  и  вынужденный
прибегнуть к маловразумительному языку жестов? Его не понимают, да и какое
он мог бы дать объяснение?
   Мы с Зинкой выбегаем на улицу.
   - Зинка!.. Моя милая Зинка! - восклицает он, обнимая молодую девушку.
   - Кинко!.. Мой дорогой Кинко! - лепечет она, заливаясь слезами.
   - Господин Бомбарнак... - жалостно произносит юноша,  надеясь  лишь  на
мое заступничество.
   - Кинко, - отвечаю я, - не отчаивайтесь и рассчитывайте на мою  помощь.
Вы живы, а ведь мы считали вас мертвым...
   - Ах, но мне сейчас не лучше, чем мертвому, - шепчет он.
   Какое заблуждение!  Все  поправимо,  кроме  смерти,  если  даже  грозит
тюрьма, и не простая тюрьма, а китайская. И  несмотря  на  мольбы  молодой
девушки и мои уговоры, полицейские под хохот  и  улюлюканье  толпы  уводят
Кинко.
   Но я его в беде не покину! Я выручу его во что бы то ни стало!



27

   Если выражение "потерпеть крушение в гавани" может быть  употреблено  в
самом точном смысле, то в данном случае оно очень кстати. Поэтому читатели
должны меня простить, что я прибегаю к такой затасканной метафоре.  Однако
из того, что корабль потерпел крушение у самого причала, отнюдь не следует
заключать, что он погиб. Конечно, свобода Кинко будет под сомнением,  если
мое заступничество и заступничество наших спутников окажется  бесполезным.
Но он жив, а это главное.
   Нельзя терять ни минуты. Хотя китайская полиция и не слишком умела,  ей
нельзя отказать в быстроте и решительности действий. Раз, два, -  и  петля
на шее. Но я и в мыслях не могу допустить, что дойдет до этого.
   И я предлагаю руку Зинке Клорк, веду ее к своему экипажу, и  мы  быстро
едем в "Гостиницу десяти тысяч снов".
   Там я  застаю  майора  Нольтица,  супругов  Катерна  и,  по  счастливой
случай