а спиной которой не маячит джентельменистый пиджак, -
существо несчастное и обиженное природой. Передышка на спектакль, -
темнота в зрительном зале уравнивает всех, - а потом... антракт. Антракты
придумали для тех посетителей, которым театр как вид искусства глубоко
безразличен, а нужен мужчинам - как место выгула дам, а дамам - вечерних
платьев. Вся эта публика либо устремляется в буфет, либо светски
дефилирует по коридорам и лестницам, оживленно болтая и флиртуя, а ты
слоняешься между ними, для приличия разглядывая фотографии актеров на
стенах. Ты - и еще две-три молодящиеся старушки-театралки. Впору и самой
почувствовать себя глубоко старой.
  Так что Лара остановилась возле кассы исключительно из любопытства.
Снежинки садились на стекло напротив какого-нибудь "Тартюфа" или
"Укрощения строптивой" и, чуть помедлив на классике, сползали вниз уже
бесформенными мокрыми комочками. А вдруг сейчас за спиной послышится
вкрадчивый голос: "Вы любите театр? Разрешите пригласить вас на..." А что,
она бы пошла. И не секунды не чувствовала бы себя чем-то обязанной. А
дальше... мало ли что могло бы случиться дальше...
  - Вы любите театр?
  Отражение в стекле было высоким, темным и неясным, и на нем контрастно
высветилось белое пятно ее шубки. Не оборачиваться. Потому что, - не в
первый же раз! - если обернуться, невероятная сказка тут же исчезнет.
  Лара обернулась.
  Мальчишка оказался совсем молоденьким, лет семнадцати, длинным, худющим и
прыщеватым. Нахальные маленькие глазки, толстые губы в морозных трещинах и
дешевая папироска в углу рта.
  Лара сузила глаза и ответила холодно и уничижительно:
  - Люблю, но к вам это не имеет никакого отношения.
  Если немедленно отойти от кассы, пацан мог бы расценить это как бегство и,
чего доброго, увязаться следом. Поэтому она только сделала несколько шагов
в сторону и завернула за угол театрального теремка. Вот так всегда.
Какой-нибудь переросток спугнет романтическое настроение, и огни проспекта
начинают светить тусклее, и снег тает, налипая на сапожки, и в кино
хочется все меньше и меньше... И вообще: может быть, домой?..
  С этой стороны кассы за стеклом висела только одна афиша. Большая,
аляповатая, помпезная. "Спешите взять билеты! Новогодняя премьера! Сведен,
Сон и Фальски. "Жизнь и мечта".
  Еще и это! Вечер безнадежно потерял всякую привлекательность. Мокрый снег
сыпал прямо в лицо, размывая тушь на ресницах, порыв промозглого ветра
проник в рукава, и Лара со вздохом прикинула расстояние до метро. Все на
свете несправедливо, ты чужая на празднике жизни, к тому же и праздника
никакого нет и в помине.
  Сегодня утром она положила на стол Старика неплохую корреспонденцию на
двести полновесных строк, где нашли свое место и шуточки Сона с Фальски, и
личные откровения Артура Клариджа, и восторженные, с некоторым рекламным
привкусом, эскапады директора театра. Словом, все, что можно было выжать с
той проклятой прессухи. Старику материал понравился, - а как же иначе,
все-таки она Лара Штиль, и она легла спать в полчетвертого, - Старик
поставил его в номер на третью полосу основательным подвалом, и все было
бы нормально. Если бы уже вечером только-только заявившаяся в редакцию
Вероника не протянула сладким голоском, - в присутствии Старика, конечно:
"Лара, дорогая, а я видела тебя по телевизору! Во всех новостях показали,
как ты берешь интервью у того высокого... у Альберта Сона!"
Перед этим Вероника успела, разумеется, взглянуть одним глазом на гранки
уже ушедшего в типографию номера.
  Старик ледяным голосом предложил Ларе выйти, - но, как обычно, никуда не
пошел, а прямо в отделе сорвался и устроил ей скандал минут на двадцать
пять, не меньше. После чего приказал немедленно садиться за компьютер
разбирать сообщения информагентств, поскольку ни на что другое она, Штиль,
патологически не способна.
  Было бесполезно напоминать ему, что она пришла на работу в девять утра,
сдала вполне сносный и одобренный материал, написала четыре заметки по
агентствам и съездила на заказное интервью к министру культуры. Бесполезно
жаловаться на вероломство драматурга, бессонную ночь и металлических мух
перед глазами. И выдернуть пару пучков мелированных волос Вероники тоже
бесполезно, - а жаль.
  Лара подождала, пока словарный запас Старика исчерпается, коротко сказала
"меня ждут", оделась и ушла.
  Хотя на самом деле никто и нигде ее не ждал.
  Становилось все холоднее. Она засунула левую руку за пазуху шубки, а в
правой все равно была сумочка, и пальцы уже навряд ли когда-нибудь
добровольно разогнутся и отпустят ручку. А метро располагалось в самом
конце проспекта, туда еще топать и топать, и было странно вспомнить, как
полчаса назад она собиралась запросто прогуляться из конца в конец, чтобы
вернуться к кинотеатру. Шарфик сполз, открывая голую шею, поправить его
без зеркала вряд ли бы удалось, и Лара, с сожалением вынув из-за пазухи
руку, прижала к подбородку меховой воротник. Вид, наверное, как у мокрой
ощипанной курицы на снегу.
  И наплевать.
  Слева вдруг пахнуло теплом с крепким запахом кофе. Лара остановилась. В
этих помпезных забегаловках в центре города кофе стоит, как вполне
приличные перчатки. В то время как дома она может выпить его совершенно
бесплатно... часа через полтора, не раньше.
  Ну хорошо. В счет гонорара за ту несчастную корреспонденцию.
  И ей было совершенно все равно, как называется это кафе, который теперь
час и врал ли ей высокий человек со светлой бородкой и хитро прищуренными
глазами, пообещавший, помнится, ждать.

  * * *

  Он сказал, что придет вовремя, и на том конце провода Марша серьезно
пообещала ждать.
  Франсис повесил трубку и откинулся в кресле. Собственно, на сегодня работа
уже закончилась, и все об этом знали. Кроме Вик, естественно.
  Последнюю сегодняшнюю пресс-конференцию давал Склавиньский, известный
скандалист, попиратель авторитетов и осквернитель национальных святынь.
Накануне Вик страшно переживала, что его очередное шоу для журналистов
может выйти за рамки приличий и плавно перетечь в безобразное
рукоприкладство. А ей вполне хватило вчерашней давки из-за билетов, -
сдержанно повторяла начальница, балансируя на грани срыва и наводя тем
самым ужас на сотрудников. Девушку, задержавшуюся вчера с объявлением об
аккредитации, Вик чуть было не уволила, - и уволила бы, если б не Франсис.
Он единственный в пресс-центре умел находить пути к спрятанному за
железной броней нежному женскому сердцу шефини.
  Но все прошло нормально. Склавиньский уже порядком поднадоел публике, и на
столе перед ним даже через четверть часа после официального начала
конференции выстроилось всего три диктофона и один старенький микрофон
допотопной телекамеры местного канала. Журналисты тоскливо поглядывали в
окно, отчаявшись услышать что-нибудь жареное или хотя бы новое, а
телевизионщики вообще смылись через двадцать минут. Чего ж ты хотел,
парень, - подумал Франсис, провожая Склавиньского после прессухи к выходу,
- святыни и авторитеты рано или поздно должны были закончиться. Особенно
если целых полгода так интенсивно их попирать и осквернять.
  Проводив гостя, Франсис позвонил Марше, а затем достал из ящика
письменного стола пачку газет. Газеты были вчерашние, но в одной из них он
еще утром приглядел большой, на всю последнюю полосу, кроссворд. Сражение
с этим монстром должно было с пользой убить оставшиеся полтора часа
рабочего времени.
  - Господин Брассен, чем это вы тут занимаетесь?
  Франсис вскинул голову, - конечно же, над ним стояла незаметно подошедшая
- подкравшаяся? - Вик.
  То есть генеральный директор пресс-центра госпожа Викторина Хиггинс.
  - Просматриваю прессу, госпожа Хиггинс, - как ни в чем не бывало ответил
Франсис, правой рукой виртуозно переворачивая газету первой полосой вверх,
а левой неотразимо поглаживая усы. Вик должна растаять, или он теряет
квалификацию.
  Вик растаяла и даже улыбнулась.
  - Шел бы ты домой, Франсис, - внезапно посоветовала она, и девушки за
соседними столами резко повернули головы, как если бы в офис вошел одетый
в пижаму Артур Кларидж. Франсис и сам крайне удивился, но упускать момент
было бы глупо и не по-джентльменски.
  - Как скажете, госпожа Хиггинс, - учтиво ответил он, вставая. И добавил
негромко и по-человечески:
  - Хорошо, что со Склавиньским обошлось.
  Начальница кивнула и вышла из офиса. Для ее возраста у нее была очень даже
неплохая фигура, особенно ноги. Особенно со спины.
  Франсис спустился на улицу и направился к пресс-центровской стоянке. На
машину уже навалило толстое одеяло снега, хотя по идее его регулярно
счищали подрабатывающие тут мальчишки. Он натянул кожаную перчатку и
ладонью смахнул снег с гладкого темно-вишневого корпуса. Машину подарила
Марша. Вернее, родители Марши - на свадьбу, - но идея была ее. И теперь
все свои карманные деньги она неизменно тратила на подарки мужу, хотя
Франсис неоднократно пытался раз и навсегда авторитарно запретить ей это.
А теперь вот жена решила устроиться на работу, - так что платиновые
авторучки и эксклюзивные галстуки от ведущих модельеров посыплются на него
сплошным потоком, хочет он того или нет. Пухленькая глупышка Марша.
Франсис улыбнулся. Надо же - если бы он тогда не начал ухаживать за ней
назло длинноногой красотке-вамп по имени Линда, редкой, кстати, стерве и
шлюхе, - мог бы за здорово живешь пропустить свою женщину. Свою.
Единственную.
  Снежинки плавно кружились в воздухе, мягко опускаясь на только что
очищенный вишневый капот. Франсис уже открыл дверцу и, облокотившись на
нее, посмотрел вдаль. Улица, где располагался пресс-центр, перпендикулярно
выходила на центральный проспект города, и сквозь снежную сетку
просматривался отрезок освещенной разноцветными огнями праздничной жизни
вечернего города. Жизни, к которой Франсис со времени женитьбы не имел
никакого отношения.
  Он взглянул на часы. Было всего лишь половина седьмого.
  И в самом деле, - думал Франсис, двигаясь на заснеженный маяк проспекта, -
за все это время ему ни разу не пришлось выбраться в город без Марши.
Короткие вылазки из пресс-центра по мелким личным поручениям Вик не в
счет. Вечерами же он неизменно торопился с работы домой по кратчайшему
расстоянию между двумя точками, - это было уже на уровне условного
рефлекса, который Марше удалось выработать у мужа в сжатые сроки, -
горячими ужинами и тщательно скрываемыми слезами в роли пряника и кнута.
Иногда, чаще по выходным, Франсис и Марша отправлялись в центр города
вдвоем, гуляли по проспекту, разглядывали витрины, сидели в кафе, изредка
ходили в кино или театр. И очень здорово проводили время, - впрочем, с
Маршей было здорово всегда и везде, с ней, по большому счету, и выходить
никуда не нужно было, с такой теплой, уютной, домашней... На черта ей
сдалась эта работа?
  Франсис вышел на проспект. Кружились разноцветные снежинки, мигали огни,
играла музыка. И в обоих направлениях двигались неторопливо или поспешно,
сутулясь или покачивая бедрами, пленительно улыбаясь или внимательно глядя
под ноги, - женщины.
  Много женщин.
  Юных девушек, красавиц, толстушек, натуральных блондинок, топ-моделей,
учительниц, крашеных брюнеток, молодых мам, проституток, дам в возрасте,
неформалок, спортсменок, бизнес-леди, девчонок, феминисток, снова
красавиц...
  Черт возьми!
  Ладно, - уговаривал себя Франсис, - разумеется, он женатый человек,
разумеется, ровно в восемь он будет дома. Раньше просто не имеет смысла, -
ведь бедняжка Марша, чего доброго, кинется жарить ему яичницу, не слушая
уверений, что муж способен поголодать минут сорок в ожидании какого-нибудь
фаршированного судака или кнедликов по-варшавски. Конечно, нужно признать,
что и яичница у нее выходит потрясающе вкусная... но зачем такие жертвы? В
восемь - значит в восемь. Как раз пройтись туда и обратно по проспекту.
Без жены, в чем есть своя ностальгическая прелесть.
  Кстати, - пусть вредный комплекс вины спрячется подальше в подсознание и
не высовывается, - на том конце проспекта есть ювелирный магазин. Почему
бы не купить Марше какую-нибудь безделушку? Не на Новый год, а просто так.
На случай, если сегодня молодой жене снова взбредет в голову, что он ее
больше не любит. Марше взбредало это в голову довольно часто по самым
мелким поводам, а то и вовсе без таковых: не похвалил ужина, забыл
позвонить с работы или вот как вчера: не выслушал, отмахнулся, спеша
уладить конфликт в конференц-зале. А потом слезы, и хорошо, если в
открытую, гораздо хуже заставать жену среди ночи беззвучно плачущей в
подушку. Глупенькая. Кого же я, по-твоему, люблю?
  Прямо перед Франсисом шла девушка в короткой белой шубке и пушистом
ангорском берете, еще более белом. Стройненькая, держится прямо, сапожки с
белой оторочкой на высоких каблучках... и ножки! Ножки что надо, не
придерешься. Когда-то у Франсиса с Полем была игра: слоняясь по проспекту,
высматривать барышень и находить в них недостатки. Один высматривает,
другой критикует, и наоборот. Побеждал тот, в чьей даме друг не сумел
найти серьезных изъянов... хотя на практике, учитывая острый язык Поля и
наметанный глаз Франсиса, никто никогда не побеждал. Просто, когда игра
надоедала, оба находили очередных кандидаток безупречными и, согласно
правилам, шли к ним знакомиться. Иногда, - не всегда, врать не будем, -
вечер заканчивался еще веселее, чем начинался.
  И где теперь Поль? Да и не только он, практически все друзья постепенно
растворились в пространстве, потеряв интерес к женатому Франсису...
  Барышня в белом со спины была очень даже ничего. Конечно, по настоящему
оценить фигуру зимой на улице не представляется возможным, но в данном
случае потенциальная ошибка держалась в пределах статистической
погрешности, как выразился бы Поль. Франсис усмехнулся. Наверное, это
старость: играть самому с собой в исконно мужские игры. Ну-ну, старость
наступит тогда, когда для игры не будет нужна и женщина. А пока что... Он
пригладил усы рукой в перчатке. Надо посмотреть, как у нашей красотки с
лицом.
  На этот счет тоже были свои правила. Забегать вперед женщины, чтобы
взглянуть на ее физиономию, - несколько странно выглядит со стороны да и
попросту невежливо. Клиентка должна обернуться сама, уловив затылком
мужские флюиды... или по другой причине, не важно. Допускалось
использование зеркальных витрин, но сейчас они все, как назло, были
увешаны шариками, гирляндами и прочей новогодней атрибутикой. В дробных
островках зеркал не получалось даже отыскать объект, не то что
по-настоящему разглядеть. Оставалось только следовать за незнакомкой,
посылая ей эти самые флюиды, что Франсис и делал более чем старательно.
По-человечески интересно: есть ли еще порох в пороховницах?
  Внезапно белая шубка резко повернула налево и скрылась за светящейся
дверью, - профиль мелькнул слишком быстро, чтобы его рассмотреть. Франсис
поднял голову к неоновой вывеске. "Плезир", надо же.
  Ностальгические воспоминания нахлынули мутной волной. В этом заведении
когда-то мы с Полем и прочими друзьями... Чаще, конечно, не только с
друзьями, но Марше он об этом не говорил. Впрочем, ей все равно тут не
понравилось: в "Плезире" разрешалось курить, да и официантки то и дело,
забываясь, обращались к Франсису на "ты". К тому же "Плезир" без особых
усилий мог за один вечер поглотить целиком менеджерскую зарплату. В
прежние времена и такое случалось. В прежние времена...
  Франсис помедлил перед дверью, восстанавливая в памяти содержимое своего
бумажника. Да, положение дел таково: либо подарок Марше, либо коньяк и
кофе на двоих в "Плезире". Ведь если барышня окажется выше всякой критики,
по правилам игры придется с ней знакомиться, а знакомство в таком месте
обязывает...
  Выпить кофе с коньяком, взять телефончик, - потом бумажку можно будет
ненавязчиво отдать на милость снега, - и ровно к восьми вернуться домой.
Последнее Франсис знал абсолютно точно. Уж тут он был в себе уверен.
  Кстати, может быть, она не такая уж красавица, - тогда он с чистой
совестью повернется и потопает в ювелирный. Риск - неотъемлемый компонент
игры.
  Мужской игры.
  Швейцар в пурпурном мундире с золотыми позументами широко распахнул дверь
перед еще сомневающимся Франсисом, и сомнения так или иначе пришлось
отбросить. Швейцар был уже другой, помоложе и выше на целую голову. А
гардеробщик тот же самый - невысокий пожилой негр со скорбной физиономией.
  Когда Франсис вошел, негр как раз принимал белую шубку и еще более белый
берет у худенькой старушки в коротком фиолетовом платье, обтягивающем
совершенно плоскую, хотя и стройную старушечью фигурку. Волосы у дамы были
тоже фиолетовые или, скорее, нежно-сиреневые, под цвет тонких капроновых
перчаток. А ножки ведь действительно, черт возьми, ничего!
  Пожилая леди заметила внимание Франсиса, - не каждый день, наверное, на
нее с идиотским видом пялятся годящиеся во внуки молодые люди, - и одарила
его ослепительной улыбкой, сверкнув свежевставленными жемчужными зубами.
  Вот тут-то он и расхохотался.
  Не в голос, разумеется, и не во весь рот, - снаружи все выглядело вполне
невинной улыбкой в глубине усов, - но на самом деле это был хохот, да еще
какой! Более чем громовой, более чем саркастический. Мои поздравления,
господин Брассен!
  Бабулька проскользнула внутрь, напоследок стрельнув в сторону Франсиса
ярко-фиолетовыми - какими ж еще? - глазами. Печальный негр за гардеробной
стойкой вопросительно уставился на него, и Франсис вдруг обнаружил себя в
зеркале напротив стягивающим с плеч замшевую куртку. В конце концов,
интересно же, что делать этой древней старушенции в таком месте! Поль,
будь он здесь, непременно бы полюбопытствовал. И еще он, вдоволь
нахохотавшись, объявил бы во всеуслышание: "Вот что делает с людьми
женитьба!" Хорошо хоть, что Поля здесь нет.
  Жалко, что Поля здесь нет.
  Девушка в серебристом платье пела нежную неаполитанскую песню, и на
потолке мягко мерцали крупные неаполитанские звезды. Девушка была уже не
Анни, другая, а песня и звезды те же самые. В такое время "Плезир" еще
почти пустовал, молодые парочки занимали только два-три столика, а
остальные, сервированные бокалами и рюмочками богемского стекла,
поблескивая, дожидались посетителей. У самого входа струйка сигаретного
дыма очерчивала тонкий луч прожектора, ответственного за звезды на
потолке. А старушка словно провалилась, и, оглядывая салон в ее поисках,
Франсис автоматически поздоровался с человеком, пускающим дым. В прежние
времена само собой разумелось, что он знал в лицо всех завсегдатаев
"Плезира", только в лицо, ближе по негласному правилу никто ни с кем не
знакомился, - в "Плезире" каждый имел право на уединение. Впрочем, Франсис
и в прежние времена искал тут чего угодно, но не одиночества. В прежние
вре...
  - Господин Брассен, если я не ошибаюсь?
  В этот момент звезды мигнули и погасли, серебристая девушка исчезла,
вспыхнул горячий красный свет, и под жгучие латиноамериканские ритмы между
дальними столиками появилась Анни в черном платье с разрезом от бедра и
алыми розами за декольте и в волосах. Франсис помахал ей, хотя певица вряд
ли могла это заметить, а потом повернулся к окликнувшему его незнакомцу.
  Человек за крайним столиком был узколицый, бородатый, в его прищуренных
глазах светились алые отблески, что в сочетании с красноватыми клубами
дыма создавало впечатление какой-то мефистофельщины. Он загасил сигарету и
поднялся во весь рост.
  И тут Франсис его узнал. Альберт Сон, драматург со вчерашней
пресс-конференции.
  Тридцать три года, - самый молодой из Трех мушкетеров, - холост, родом с
Юга, Скорпион по Зодиаку, Дракон по восточному гороскопу, рост два метра
пять сантиметров, но в профессиональный баскетбол никогда не играл,
интервью дает еще реже, чем Сведен с Фальски. Франсис усмехнулся. Все это
рассказала ему Марша, которая целую неделю перед прессухой собирала досье
на драматургов и совершенно не могла общаться на какую-либо другую тему.
  Сон навряд ли столько о нем знает. Странно, ч