риблизительно и
понятия не имел, что за автобусный маршрут мог иметь здесь остановку.
Совершенно автоматически, еле поднимая ноги с налипшими килограммами грязи
и листьев, он побрел к ней наискось через шоссе.
  Они появились на дороге одновременно: мирный, медленный, ярко освещенный
автобус - и черный "Ягуар" с темными стеклами и прожекторами фар,
направленными прямо на него, в лицо, в глаза...
  Он побежал, прихрамывая, спотыкаясь - но отчаянно, как никогда в жизни.
Они могли не заметить его... они должны были его не заметить!.. Автобус
подходил к остановке - а вдруг он проедет мимо, вдруг никому не нужно
выходить здесь?!
  ...Он тяжело привалился к захлопнувшейся створке - изнутри, боже мой,
изнутри! Преследователи остались снаружи, хоть бы они не успели его
увидеть, иначе они будут преследовать автобус, дождутся, когда он
выйдет... Но все равно - он выиграл передышку, время прийти в себя и
что-нибудь придумать. Стараясь держаться подальше от заднего окна, Грег
поднялся в салон и уже хотел рухнуть на ближайшее сиденье...
  Оно было такое светлое, чистое, обитое палевой кожей. Только тут Грег
почувствовал взгляды пассажиров - они разом обрушились на него,
удивленные, недоуменные, брезгливые. Эти люди видели невозможно грязного,
ободранного, окровавленного бродягу, а скорее всего - преступника. Грузная
женщина, занимавшая место рядом с тем, где он хотел сесть, покосилась на
Грега и привстала, собираясь подвинуться ближе к окну. И в этот момент
автобус тряхнуло на повороте, Грег взмахнул руками, теряя равновесие,
облепленные грязью ботинки заскользили по полу, пальцы сомкнулись в
сантиметре от поручня, и он затормозил падение, только упершись черной
исцарапанной ладонью в обширное плечо пассажирки.
  Несколько секунд она ошеломленно хлопала накладными ресницами, - Грег
успел выпрямиться и пробормотать извинения, - и тут она зажмурилась и
завизжала противным душераздирающим голосом. По головам пассажиров
прокатился ропот, перерастая в неуправляемую волну агрессии. Кто-то
крикнул, чтобы остановили автобус. Несколько мужчин повставали с мест.
Грег затравленно огляделся по сторонам, бросил взгляд в темноту за окном,
пронизанную слепящими фарами легковых машин - среди них могла быть и та,
черная...
  Он вцепился в поручень обеими руками, на которых грязь, смешиваясь с
кровью, подсыхала бурой коркой, - вцепился мертвой, отчаянной хваткой.
  И тут я положила сверху свою руку в светлой перчатке и, обернувшись к
пассажирам, раздельно сказала:
  - Извините нас, пожалуйста.


                                  ГЛАВА II


  Оказывается, я уснула и проспала почти двадцать минут, прислоняясь через
неестественно изогнутое запястье ко вздрагивающему оконному стеклу.
Автобус покачивало, темнота мирно светилась сквозь оплывшие буквы слова
"ненавижу", написанного мной на запотевшем окне. А может, и не мной - во
всяком случае, указательный палец моей перчатки уже высох, и вообще, все
это было слишком давно.
  Я размашисто протерла окно тыльной стороной ладони, сняв перчатку, и
снова натянула ее на влажную руку. В конце концов, просто не надо было к
нему переезжать. Если бы мы встречались, как раньше, по субботам, это
могло бы продолжаться неопределенно долго. Другой вопрос, зачем - но могло
бы. И не пришлось бы сейчас ехать неизвестно куда на ночь глядя... только
и всего. Больше ничего бы не изменилось.
  Надо же, я уже сейчас плохо помнила его лицо - только перебитый нос и
детские пухлые губы. Вообще-то он был хороший, такой наивный и неловкий,
похожий на медвежонка. Все тело - тело я помнила гораздо лучше - в
дремучих черных волосах, большое, тяжелое, сильное. И любил носить меня на
руках. Правда, последнее время все чаще не туда, куда я хотела, - я пожала
плечами и тихонько рассмеялась. Последняя фраза, которую он мне сказал:
"Спорим, я не дам тебе выйти отсюда?.. Спорим, ты вернешься?!"
За темным окном угадывалась зубчатая стена леса, накладываясь на четкое
отражение моего лица. Вглядываясь в темноту, я принялась сочинять
адаптированный вариант этой истории для Марты. С Мартой мы не виделись
года два, да и раньше не настолько дружили, чтобы вот так вламываться к
ней среди ночи с намерением поселиться как минимум на пару дней. Но у
Марты всегда, сколько я ее помню, лежали в сумочке дамские романы в
бумажных обложках. И она плакала над ними совершенно искренне, не жалея
туши на ресницах.
  Начать надо с фонтанчика.
  ...Тонкая струйка фонтанчика для питья, падая на мраморный ободок,
разбивалась пылью брызг, на которых дрожала маленькая радуга. Молодой
спортсмен пил долго и жадно, его широкие плечи, усеянные бусинками пота
меж черной курчавой порослью, тяжело вздымались. Отпив последний большой
глоток, он выпрямился и посмотрел на меня, детским движением большой руки
вытирая пухлые губы.
  Была весна, ярко светило солнце, я - уже не помню, почему, - чувствовала
себя счастливой... Я ему улыбнулась.
  - Хотите пить?
  Его голос еще чуть прерывался неровным дыханием. И я снова улыбнулась
наивности этого вопроса, и наклонилась над фонтанчиком, и почувствовала на
языке вкус ледяной воды, а на талии - прикосновение горячих рук...
  Не совсем на талии, чуть ниже, - но уточнять, пожалуй, не стоило. Как и
воспроизводить наш дальнейший диалог - который я к тому же помнила более
чем смутно. Кажется, он пришел тогда к финишу то ли предпоследним, то ли
еще хуже, и неудовлетворенные амбиции устремились в другое русло.
Классической первой встречной оказалась я. И я это прекрасно видела, я с
первого же взгляда видела его насквозь, простого, как дважды два четыре, -
но он был мужчина, и он был непохож... Когда рядом оказывается мужчина, я
ведь всегда вспоминаю... а он был непохож, совсем непохож... Но уж об этом
точно не надо.
  Поехали дальше. Наши тела непроизвольно потянулись друг к другу... нет,
так сразу - Марта этого не поймет. Хорошо, наши тела непроизвольно
потянутся друг к другу попозже, во время прогулки в лес. Тем более, что мы
действительно когда-то там гуляли, это было еще до того, как он выиграл
профессиональный забег и снял эту самую отдельную квартиру - какой же
идиоткой я была, когда согласилась туда переехать! Об этом тоже придется
сказать, только перейти надо будет плавно, красиво.
  Лес. В дремучей траве стрекотали кузнечики, а небо просвечивало сквозь
темно-зеленые кроны...
  - А-а-а-и-и-и-а-а-а-а!!!
  Я дернулась всем телом, едва не вскрикнув сама, - нервы ни к черту! - и,
привстав, обернулась. Толстуха, сидевшая за мной, вопила так, словно ее
только что пытались изнасиловать или по крайней мере показали крысу.
Светло-сиреневое пальто этой дамы украшал черный отпечаток растопыренной
пятерни, расположенныйкак раз посередине левого плеча и до того четкий,
что вполне мог бы сойти за какую-нибудь эмблему. Тем не менее, толстуха не
переставала вопить - прямо над моей головой, в какой-то момент даже уши
заложило. На этот крик, постепенно нарастая, наложились голоса других
пассажиров, гневные и возмущенные. В автобусе развивалась склока, к
которой я не собиралась иметь отношения. Я снова села и устремила взгляд в
окно, где в темно-синей мгле покачивалась неровная стена леса. Значит,
лес, кузнечики, небо...
  Картинка за окном дернулась и замерла. Мы почему-то остановились, причем
в совершенно пустынном, явно произвольном месте на шоссе. Похоже, все-таки
случилось что-то серьезное.
  - Выбросить его, как собаку! - рявкнул, поднимаясь, мужчина, сидевший
рядом со мной. Его голос органично влился в злобную агрессивную
разноголосицу, из которой слух выхватывал отдельные реплики подобного же
содержания. Я тоже встала - и только тут увидела его.
  В эпицентре конфликта, прямо напротив меня стоял, вцепившись обеими
руками в поручень, окровавленный, оборванный, облепленный грязью человек.
Немыслимо грязный - это и удерживало пока от рукоприкладства разгневанных
пассажиров, образовывая вокруг бродяги немного пустого пространства, вроде
заколдованного круга. На этом человеке буквально не было живого места, с
которого не отваливалась бы жирная глина вперемешку с бурыми листьями. Вся
его одежда пропиталась черным и липким - хотя изначально это была вполне
приличная одежда, даже бывший галстук выбивался из-под разорванного плаща.
Я всегда гордилась своей наблюдательностью. Я отметила, что ногти на его
руках, покрытых черной корой, были коротко острижены, а исцарапанный в
кровь подбородок - чисто выбрит.
  А потом я увидела его глаза.
  Он отчаянно озирался по сторонам в затравленной безнадежности, серые,
подернутые багровой сеточкой глаза со слипшимися ресницами блуждали по
кругу, не находя нигде ни искры поддержки и наполняясь со дна обреченной
решимостью сопротивляться до последнего... Он был совсем молод.
  И вот тут я сделала шаг вперед, положила на черные содранные костяшки его
пальцев свою руку в светлой перчатке и, обернувшись к пассажирам,
раздельно сказала:
  - Извините нас, пожалуйста.
  В конце концов, почему это не мое дело? Парень явно не был ни бродягой,
ни бандитом, с ним просто что-то случилось, а теперь вот он снова так
нелепо, по-глупому попал в переделку. Почему бы и нет, в конце концов?
  - Простите, Джим ведь не нарочно, - теперь я уже обращалась конкретно к
толстухе в сиреневом, окрашивая голос мягкими, чуть ли не материнскими
интонациями. - Знаете, мы гуляли в лесу, а там такие овраги, и,
представляете, их же совершенно не видно, доверху залиты водой и листья
сверху плавают. Когда Джим провалился, я даже ахнуть не успела. По шею
провалился, представляете? Я так боюсь, как бы он не схватил воспаления
легких, ведь по самую шею, и ледяная вода...
  Стоило только начать нести откровенную чушь - дальше она несла себя сама,
а я с брезгливым презрением наблюдала, как злоба и агрессия на тупых
физиономиях трансформировались в неприкрытый интерес зевак к
захватывающему зрелищу. Надо же, этот грязный бродяга и эта красивая
аккуратная девушка едут вместе, да он и не бродяга вовсе, ах, какое
недоразумение, а мы чуть было...
  - Непременно заварите чаю с липой, - с выражением крайней заботы на
толстом лице произнесла жертва. - И разотрите молодого человека спиртом,
вы слышали, юноша, пусть вас разотрут спиртом...
  - А вы подождите, пока пятно высохнет, соскоблите его аккуратно ножиком, а
потом почистите щеткой, - серьезно посоветовала я. - И следа не останется,
обещаю вам!
  Автобус тронулся, и пассажиры начали растекаться по местам. Я села к окну
и в продолжение спектакля дернула за руку своего Джима, увлекая его на
сиденье рядом. На этом должно было кончиться.
  Я попыталась вернуться к своей романтической истории. Что у нас еще было
красивого? Трудно сказать. За все время он не подарил мне ни единого
цветка, даже на день рождения, не говоря уже о подарках. Ага, он носил
меня на руках.
  Итак, каждую субботу, ровно в три часа, я останавливалась перед обитой
кожей дверью со знакомым чеканным номером и нажимала на кнопку
электрического звонка. Его трель была похожа на пение птицы, я пыталась
уловить в ее переливах звук тяжелых шагов. Дверь распахивалась, и прямо с
порога он подхватывал меня на руки, и я, закрыв глаза, отдавалась на волю
его могучих рук...
  Между прочим, так оно и было. Даже ничего не нужно сочинять - просто
ненавязчиво забыть о некоторых вещах. Например, как, захотев поесть, он
хватал меня одной рукой и нес на кухню - на самом интересном месте
детективного фильма. Или бесцеремонно выносил за порог комнаты, если
собирался в одиночестве насладиться соревнованиями по регби. Естественно,
я относилась к этому с юмором и даже пыталась сопротивляться - а потом
подсчитывала круглые синяки на запястьях. К тому же он не допускал мысли,
что не я должна стирать его вечно разбросанные по комнате носки, чистить
кроссовки, даже мыть бритвенный станок... все это, конечно, уже после
того, как я к нему переселилась. Дура. И еще эти вечера, длинные осенние
вечера в обществе человека, имеющего в лексиконе не больше пятидесяти
слов. Вот, об этом я и скажу Марте. Мы оказались слишком разными людьми,
которых связывало только телесное влечение... Черт, надоело, противно.
Если что, буду импровизировать.
  За темным окном уже вовсю мелькали разноцветные огни городских фонарей и
витрин. Я приникла к стеклу, пытаясь узреть хоть какой-то ориентир - в
гостях у Марты я была один раз, черт знает когда и к тому же в компании,
что обычно дает полное право не запоминать дорогу. Единственное, что я
помнила - это была конечная остановка. Угловой дом, третий этаж. Я
взглянула на часы: одиннадцать тридцать пять. Самое время для
непринужденного дружеского визита.
  Автобус развернулся на асфальтовом пятачке и остановился. Раздвинулись
двери, люди косяком потянулись к выходу, я встала - и напоролась взглядом
на этого самого парня, на "Джима".
  Он не поднимался с места и, до предела повернув голову, напряженно
вглядывался в темное заднее стекло, за которым было совершенно невозможно
различить что-нибудь кроме мельтешения витрин и автомобильных фар. Грязь,
пропитавшая его одежду, слегка подсохла, но все равно прикасаться к нему
как-то не хотелось. Но он не вставал, а из автобуса уже выползала,
посапывая, толстуха в светло-сиреневом, и мы были последними людьми,
оставшимися в салоне.
  - Простите, мистер, - начала я, и он вдруг лихорадочным порывом обернулся
ко мне, словно услышал над ухом выстрел. Глаза у него были такие же
затравленно-отчаянные, как и в тот момент, когда его хотели выбросить из
автобуса. Я почему-то почувствовала себя виноватой, рассердилась на себя,
на него, на поздний вечер и абсолютную нелепость ситуации, на того, кто
был в этом виноват и опять же на себя... Снова захотелось написать на окне
"ненавижу".
  Я вежливо сказала:
  - Дайте пройти.
  Он молча смотрел на меня в упор несколько секунд - а потом выговорил
глухим еле слышным голосом:
  - Если я сейчас выйду на улицу... один... Меня убьют.
  Честное слово, я бы сама кого-нибудь убила. Я могу, я же сумасшедшая. Я
протянула ему руку и сказала очень по-деловому:
  - Хорошо, выходим вместе.
  Мы в ответе за тех, кого приручили. Сент-Экзюпери.
  А доброе дело никогда не остается безнаказанным. Не помню, кто.
  При выходе он подал мне руку - потрясающее, наверное, зрелище со стороны.
Пассажиры автобуса уже успели разойтись, и мы очутились на абсолютно
пустынной улице, - тем не менее, ничего похожего на выстрелы из-за угла,
естественно, не наблюдалось. Мимо проносились автомобили, отражаясь в
длинной зеркальной витрине, и парень всякий раз резко поворачивал голову,
глядя то на дорогу, то на ее отражение. Может, он был и не в себе. Может,
это было опасно - вот так гулять с ним по ночной улице. Сейчас меня больше
интересовало, в каком из совершенно одинаковых высотных домов по обе
стороны улицы живет Марта. Кажется, номер был нечетный. Хотя черт его
знает. Надо будет посмотреть в обоих - этаж и квартиру я помнила точно. И
все-таки избавиться от моего экзотического спутника - уж его появления в
своей квартире среди ночи Марта точно не поймет.
  Мы вошли в подъезд, шаги стали гулкими. Я остановилась и повернулась к
парню.
  Он заговорил первым.
  - Я даже не знаю, как... я подвергал вашу жизнь опасности, как
последний... Я, наверное, должен все объяснить. Меня зовут Грегори, Грег...
  Что-что, а знакомиться с ним я не собиралась.
  - Не стоит, - оборвала я его довольно резко. - Надеюсь, у вас все будет
нормально. Просто я сейчас иду не домой, и...
  К счастью, он понял. Кивнув, пробормотал что-то неразборчивое и отступил
к дверям подъезда, но не вышел, а, остановившись, пытался разглядеть
что-то в щель между дверными створками. Меня он больше не интересовал.
  Я поднялась на третий этаж. Лестничная площадка в этом доме была
необычной планировки - полукруглая, как солнышко на детских рисунках,
двери поднимались от нее широкими лучами, не то пять, не то шесть, -
почему-то было трудно определить их количество на глаз, не пересчитывая. Я
подошла ко второй слева двери - вторая слева, без вариантов, - и несколько
раз нажала на кнопку звонка. Никто не отвечал, и после паузы я позвонила
еще - безрезультатно. Марты не было дома или же я ошиблась зданием... нет,
Марты не было дома. Эта рубиновая пуговка звонка, я ее хорошо помнила,
потому что...
  И стало больно, страшно больно, ведь и у него тоже была такая пуговка на
двери, и я вспомнила - а по жесточайшему договору с собой я не имела права
вспоминать... Взять себя в руки, думать о чем-то другом, о ком-то другом,
о том же спортсмене с черноволосыми руками... это хотя бы романтично...
это хотя бы глупо...
  Оказывается, открылась первая справа дверь, - а я и не заметила, и
пожилого человека, который вышел на площадку, я в упор не узнавала - даже,
когда он поздоровался со мной как со знакомой, даже, когда пригласил
войти, даже, когда я согласилась...

  /.../


                                  ГЛАВА IV


  В его квартире было гораздо темнее, чем на лестничной площадке. Я
споткнулась на пороге - на правую, к несчастью, - и задела головой
китайский колокольчик. Раздался тоненький печальный звон, и в тот же
момент сосед Марты щелкнул выключателем.
  Свет разгорался медленно, постепенно, это была люминисцентная лампа,
очень слабая, так что я даже не сощурилась, - но хозяин прикрыл ладонью
свои квадратные очки с толстыми стеклами. Собственно, выглядел он вполне
добропорядочно. Маленький интеллигентный старичок, типичный
университетский профессор на пенсии. Да, если я и видела его где-то
раньше, так только в Сент-Клэре. То есть вечность назад, то есть в
предыдущей жизни, когда... стоп. Я уже чуть было не довела себя до
истерики на лестничной площадке.
  Он отвел руку от часто мигающих за очками глаз, пытаясь сфокусировать на
мне взгляд, он ничего не говорил, и это молчание становилось напряженным.
Не люблю.
  - Вы не знаете, Марта надолго уехала? - я напоролась на непонимающее
выражение его лица и переспросила, - Марта, ваша соседка?
  Он ответил после паузы, и было совершенно очевидно, что имя Марты он
слышит впервые.
  - Я как-то не поинтересовался, в последнее время я редко общаюсь с
соседями. Проходите в комнату, мисс Инга, сейчас я приготовлю вам чаю...
  Представляться он и не думал - значит, я, по идее, тоже должна была его
знать. Зловещие провалы в памяти, поздравляю. А впрочем, весь последний
год я только и делала, что старалась забыть, - так почему бы и не добиться
в этом хоть каких-то успехов?
  Я оставила на его руках свое светло-кофейное пальто и вошла в гостиную...
хотя нет, комнатка была совсем маленькая и со всех сторон замурованная
корешками книг - то ли кабинет, то ли библиотека. Тусклый свет
единственной настольной лампы едва пробивался сквозь тяжелые складки
клетчатого покрывала. Старичок протянул руку к рычажку большой, тускло
поблескивающей подвесками люстры - но я, из уважения к его светобоязни,
запротестовала, и он ушел на кухню готовить чай.
  Здесь было хорошо. То есть, нормального человека в нормальной ситуации
такая обстановка в восторг бы не привела: эти книги, все до одной с
золотым обрезом, сужающие пространство, приплюснутое сверху тяжелой
люстрой, две этажерки - тоже с книгами, круглый столик, похожий на
туалетный, даже не застеленный скатертью, - на нем нелепо торчал какой-то
прибор с дрожащей стрелкой. И еще занавески - непроницаемые, словно
ставни, железный занавес от внешнего мира. Вот, пожалуй, из-за них тут и
было так хорошо. Абсолютно внутренний мирок, маленький, тихий.
  Я села в мягкое кресло перед этим самым столиком и, не удержавшись,
потрогала пальцем выпуклое стекло, за которым еле заметно трепыхалась
тоненькая стрелка. Еще тут был квадратный пульт, очень простой: четыре
лампочки, две кнопки и рубильник, похожий на выключатель настольной лампы.
Рядом с ним лежало несколько книг - одну из них я раскрыла посередине и
тут же захлопнула, краем глаза скользнув по длинному, на весь разворот,
пестрому ряду фор