зумеется, требует уточнения. О какой природе идет речь? О естественной
природе Земли - лесах, реках, озерах или об искусственной "природе"
станции, построенной в вакууме космоса? О "первой" или "второй" природе,
употребляя удачный термин Максима Горького? Я имею в виду естественную
природу. И вот выяснилось в результате психологических исследований, что у
многих жителей космических станций имеется обостренное чувство природы,
тоска по естественности. Теперь мысленно перенесемся на загадочную Уазу.
Тоскует ли уазец, как житель космической станции, по естественной природе?
Сомнительно. Сомнительно прежде всего потому, что на Уазе нет и не может
быть разрыва между естественным и искусственным. Ведь искусственно
созданная среда и стала природой Уазы, другой среды Уаза не знала и не
знает. Не следует забывать также и о том, что уазцы на сотни тысяч, а
может, и на миллионы лет опередили нас в своем интеллектуально-духовном и
материальном развитии. Следует предположить, что они уже в то время, когда
переселились на Уазу и приступили к созданию природы, владели полностью
тайной фотосинтеза и умением строить наследственную молекулу, меняя
расположение атомов и генов в ней, как хотели. Они могли создавать такие
растения и таких животных, которых никогда не создала бы естественная
среда.
  Не слишком ли я много говорю о среде? Сейчас нас ведь интересует не
столько среда и объективный мир, сколько субъект, отражающий в своем
сознании эту среду. Да, нас сейчас интересует сознание, внутренний мир
уазца и способ его мышления, его видение мира. Человеческий опыт в этом
отношении ограничен историей материальной и духовной культуры самого
человечества. Мы ведь до сих пор ничего не знали о жителях других миров.
Один ли способ видения мира у людей? Нет, разумеется, он менялся вместе с
обществом и окружающей средой. Древний мексиканец, судя по его религии,
искусству, экономике, общественному устройству, видел мир не так, как
видим его мы. Но каким же должен быть способ мышления уазца, создавшего
заново свой мир? Должен признаться, ответить на этот вопрос неимоверно
трудно. В истории человечества есть одна эпоха, которая поражает нас своим
видением мира. Я говорю об эпохе великого итальянского Возрождения.
Картины художников этой необыкновенной эпохи висят в наших музеях. Они
говорят о том способе мышления, которым владели эти гениальные художники.
Правда, сейчас речь идет о способе художественного мышления, а не мышления
чисто логического и научного, но в ту эпоху происходил синтез
художественного и научного мышления. Художники итальянского Возрождения
видели мир таким, словно они только что создали его из небытия. Это был
величественный способ мышления. Я бы сказал: монументальное видение мира.
Так видят мир великаны мысли и действия. Мне думается, что мышление
жителей Уазы в высшей степени монументальное мышление, масштабное,
интимно-грандиозное. Я вижу по вашим недоуменным улыбкам, что вас смущает
это не слишком удачное выражение - "интимно-грандиозное". Но как иначе
выразить нужную мысль? Я хочу сказать о мышлении величественном,
грандиозном и в то же время проникающем в микрокосмос - и в малое и в
большое... Мышление, способное объять бесчисленные галактики вселенной и
почувствовать боль плачущего ребенка, слить большое с малым, личность с
объектом. Я не философ, я инженер. Мне не раз приходилось наблюдать
чувство изобретателя, создавшего какую-нибудь машину, и ту интимную,
глубокую связь, которая возникает между конструктором и конструкцией. Но
представьте себе людей, создавших заново весь окружающий их мир,
изобретших жизнь и природу. Вообразите на минуту их чувства, мысли,
переживания...
  - Не нужно воображать, - раздался чей-то сильный голос, - не нужно! Зачем
воображать, когда есть возможность познать?
  Все оглянулись. Вошел мой отец. Я еще никогда не видел его таким. Сейчас
он походил на гипотетического уазца, создавшего заново свой мир. Лицо его
выражало радость, удивление, гнев, надежду, удовлетворение - все чувства.
  - Только что, - сказал он, - принято новое пространное сообщение с Уазы.
Передал его лично командир космолета "Баргузин" Виталий Далуа,
находящийся, как вам известно, далеко за пределами солнечной системы. От
себя Далуа добавил нечто чрезвычайно важное. Сообщение он принял не с
помощью аппарата, как в прошлый раз, а от живых уазцев, встреченных им в
космосе. В расшифровке и переводе эта живая беседа не нуждается, мы
получили одновременно с сообщением текст, уже переведенный на несколько
земных языков. Сейчас я включу передачу, и вы услышите живые голоса
уазцев...


  26

  Все были поражены больше всего тем, что жители Уазы оказались такими же
людьми, как мы, если сделать поправку на то, что их цивилизация была
значительно старше земной и знали они о мире и себе гораздо больше, чем
знали мы.
  Они обладали поистине человеческим юмором, как, в свою очередь, не без
юмора передавал с космолета "Баргузин" его командир Виталий Далуа. Они
весело смеялись, когда узнали о том, какими мы их себе представляли.
  В условном смысле они уже были нашими гостями, правда пребывавшими пока
еще за пределами солнечной системы, еще не на Земле, но уже на земном
космолете, среди земных людей и вещей.
  Теперь уже не Большой мозг Института времени, а астронавт Виталий Далуа
был посредником между ними и нами. Квантаппараты почти беспрерывно
передавали информацию о космолете "Баргузин", где гостили уазцы, их
рассказ о себе и о своем далеком мире.
  Они называли нас своими родственниками, намекая на то, в сущности,
двусмысленное обстоятельство, что нас роднили не семейно-бытовые узы, а
нечто более существенное и прочное, хотя и безмерное: космос и эволюция
жизни с ее способностью создать инструмент мысли и познания. Они с
гордостью говорили о том, что они монисты, такие же монисты и диалектики,
как и люди Земли, и что законы природы едины для всей вселенной.
  "Да, мы монисты, - утверждали они, - и встреча с людьми необычайно радует
нас и доказывает, что мы были правы, когда думали, что встретим себе
подобных".
  Они знали о вселенной неизмеримо больше, чем мы, и, может быть, это и
настраивало их на интимно-шутливый тон своих космических рассуждений. Да,
говорили они, пространство бесконечно, так же как и время. Но, однако, и
бесконечность, не поймите только нас буквально и вульгарно, обладает
"любознательностью", и ей хочется узнать о себе нечто истинное и
интересное, и поэтому она спешит создать условия для жизни в разных местах
своей бесконечности и безмерности. А жизнь - это и есть самый совершенный
способ соединить конечное с бесконечным.
  Рассказывая о себе, они заверили нас, что они дети естественных сил своей
планеты и своей биосферы, и, в свою очередь, удивляясь, спрашивали нас, с
чего это нам взбрело в голову принять их за пришельцев в собственном доме
и вообразить, что им пришлось строить заново свой мир, даже не прибегая к
помощи эволюции и естества?
  Отец и Евгений едва ли были довольны тем, что наши космические гости
отнюдь не были похожи на созданное ими представление об уазцах. И,
по-видимому, пока отцу и Сироткину неосуществившаяся гипотеза была дороже
реальности, к которой они еще не могли привыкнуть.
  И отец сказал Сироткину про уазцев:
  - Не находите ли вы, что для мудрецов они слишком словоохотливы?
  - Словоохотливы? - проворчал Сироткин. - Не словоохотливы, а попросту
болтливы!
  Впрочем, у отца и у Евгения Сироткина было оправдание. Их гипотеза об
одушевленности среды на Уазе возникла из-за помех и неисправности
аппаратов на корабле "Баргузин". Эти помехи извратили первоначальный смысл
уазского послания. Об этом не замедлили сообщить земным ученым космические
гости.
  Мой отец, Евгений Сироткин и все сотрудники нашего института отдали много
сил расшифровке первого уазского послания. И им не стоило обижаться на
шутливые замечания уазских гостей. Кроме того, следовало учесть, что
развитие цивилизации предполагает не только развитие всепознающего
интеллекта, но и развитие чувства юмора. Юмор всегда свидетельствует о
том, что его обладатели чувствуют себя хозяевами в мире и что, играя на
словах конечным, они соприкасаются с бесконечностью, не давая ей устрашить
и победить себя.


  27

  У юмора есть еще одно свойство - он брат скромности, если не сама
скромность, скрывающая свою сущность так тонко и деликатно. Они не хотели
показаться всезнайками - наши уважаемые уазские гости, они боялись задеть
нашу гордость, ущемить наше самолюбие и, в сущности, не торопились
поразить нас достижениями своей древней цивилизации, блеснуть физическими
и математическими теориями, умопомрачительном техникой и этим заставить
краснеть нас за нашу земную технику и науку. Наоборот, они старались
представить дело так, что у них там, на Уазе, далеко не все обстоит
идеально и что Земля не так уж сильно отстала от них, особенно если учесть
то, что они, уазцы, намного старше людей и, следовательно, опытнее.
  Опыт! Опытнее... Еще бы! Они там, у себя, на Уазе, уже создали теорию
относительности и квантовую механику, когда мы, или, точнее, наши предки,
еще охотились на мамонтов. И все же они натворили немало ошибок, особенно
в эпоху капитализма, и их биосфера тоже изрядно пострадала от хищнического
истребления лесов и ограбления недр рек, озер и океанов. Опыт? Да, это
богатство, приобретенное сменой тысяч и сотен тысяч поколений, мужественно
боровшихся с природой и слишком рано выбывавших из строя из-за
возмутительной непрочности того материала, из которого природа и эволюция
строила организм, больше заботясь о сложной его деятельности, чем о его
длительности, рассчитывая и полагаясь на вид и на род больше, чем на
индивид. Природе и эволюции было невдомек, что уазец, став из существа
природного существом социальным, не захочет мириться с этим безобразием.
  И вот после победы над капитализмом, в своем эгоистическом безумии
истреблявшим биосферу и в глупом и подлом ослеплении готовом истребить
даже саму планету, после Великой победы уазское коммунистическое общество
бросило все средства на борьбу с непрочностью индивидуальной жизни.
Добивалось ли оно бессмертия? Нет. Абсолютное отсутствие смерти сделало бы
бессмысленной и метафизичной жизнь, потому что каждое существо, лишившись
конца, тем самым лишалось и начала. Речь шла не о конце, а об отсрочке,
отсрочке настолько длительной, насколько позволяло бы естество.
"Естество!" "Естественно!" "Природа!" "Природно!" Эти понятия уазцы
употребляли часто, слишком часто, не боясь повторений. По-видимому, они
придавали им особенно большое значение, что было несколько удивительно и
даже странно, если учесть, что они сумели внести такую существенную
поправку в ход эволюции и в само течение природных процессов.
  После победы коммунизма на Уазе из всех наук наибольшее развитие получила
биология и все ее прикладные отрасли, особенно медицина. Сначала искали
средства воздействовать на эндокринную систему, считая, что только от нее
зависит судьба длительности процессов, называемых жизнью.
  Потом поняли, что организм - это целое, и все части этого целого важны для
победы над бренностью и временем. Затем увлечение кибернетикой и генетикой
сделало модным изучение памяти. Сущностью организма и его прочности, его
долголетия стали считать память. Именно ей, памяти, была обязана личность
своей непрерывной связью с временем, отмеренным ей судьбой, состоянием
здоровья и связью со скользящим мгновением. И именно она, память,
сохраняла во времени индивидуальность в более широком смысле,
индивидуальность биохимическую и физическую, передавая на клеточном и
молекулярном уровне необходимую информацию, своего рода "шпаргалку", с
помощью которой происходившие в организме процессы сохраняли нечто
устойчивое и постоянное, подверженное, правда, изменениям, связанным со
старением.
  Вот против этого старения и направила наука свой главный удар... Ему,
этому старению, объявлена была война, самая благородная из всех войн...
Приостановить старение организма, не значит ли это сказать мгновению:
"Остановись!"?
  Нет, по-прежнему все спешило на Уазе к концу - растения и животные, все их
виды и роды, от мимолетных, как бабочка, и долголетних, как слон, все, за
исключением самих уазцев, победивших время и бренность для того, чтобы
оказаться победителями и в борьбе с пространством. Уазская наука выиграла
войну со старением и связанной с ней немощью.
  Каким способом? Нет, они не собираются скрывать его от людей, наоборот,
они готовы поделиться с людьми солнечной системы всеми своими знаниями,
всем своим опытом, не оставляя никаких тайн про запас. Зачем? Знания
прячут только от врагов, а люди - друзья и братья, братья если и не по
крови, то по духу, что неизмеримо существеннее.
  Они разговаривали с Землей и со всей солнечной системой, находясь пока еще
за ее пределами. Их отделяло пока от человечества пространство,
значительное пространство, но все же не такое огромное, чтобы сделать
невозможным духовное общение, разговор, или, точнее, беседу,
продолжавшуюся вот уже несколько дней. И у людей возникло естественное
желание не только слышать своих гостей, но и, слушая, одновременно видеть
их хотя бы с помощью телеоптической техники, находящейся на космолете
"Баргузин" в числе многих других достижений земной науки. Но то ли было в
неисправности телеоптическое устройство, то ли гости почему-то пожелали
пока остаться невидимыми, никто на Земле не знал, как они выглядят и
совпадает ли их физический облик с их обликом духовным.
  Возник вопрос: долго ли они останутся невидимыми? А кое у кого возникли
сомнения: не внешность ли их заставляет не торопиться с общением более
конкретно осязаемым, улавливаемым сетчаткой нашего зрения?
  Пошли разные слухи и кривотолки. И один из сотрудников нашей лаборатории,
известный шутник и остроум, высказал предположение, что победа над
старостью далась уазцам, по-видимому, не дешево и за нее им пришлось
уплатить ничего не дающей даром природе красотой и физическим обаянием,
всем тем, что так ценит человечество со времен верхнего палеолита до наших
дней.
  Но довольно гипотез! Их и так было много! И мой отец, так же как и Евгений
Сироткин, равнодушные в форме (морфе), только пожимали плечами, слыша со
всех сторон вопросы, почему наши уважаемые гости не спешат предъявить нам
свою внешность во всей ее, надо предполагать, великолепной форме, а пока
отделываются только беседой.
  - Предъявить? - ворчал мой отец. - Они и так предъявили нам нечто
существенное, поделились своим опытом, своими знаниями. А свою внешность
они все равно вынуждены будут оставить при себе. Этим не делятся!
  Отец и Сироткин значительно подобрели к уазским гостям, после того как те
высказали интерес к работам Института времени и особенно к достижениям
лаборатории, руководимой Евгением Сироткиным и Мариной Вербовой, о чем они
уже имеют смутное представление. Наши закрыли глаза на то, что это было
проявлением их вежливости.
  Но здесь мне нужно остановить свое повествование и забежать чуточку
вперед. Как раз в эти дни я совершил проступок, в результате которого
больше всех пострадала лаборатория Марины, лишившись самого большого
своего достижения.
  Что же за проступок я совершил? Об этом пойдет речь в следующей главе.


  28

  Это был мой последний разговор с ним. Разговор? В сущности, разговаривал
только он один, или, вернее, его память. А я молчал и слушал. Я слушал,
боясь пропустить хотя бы одно слово. Я слышал его дыхание и шепот, и мне
казалось, что и он тут, рядом со мной, а не только его воспоминания,
обретшие вечность благодаря искусству Марины Вербовой.
  "Да, - продолжал он свою исповедь. - Катрин, Катя ушла от меня, не
выдержав. "Так будет лучше, дорогой", - сказала она мне. Она ушла после
того, как я потребовал от нее, чтобы она перестала принимать стимуляторы.
Мое категорическое и, в сущности, жестокое требование объяснялось не
только упрямством. Я хотел знать сущность своей жены, сущность, не
подкрашенную и не стимулированную, а естественную. Я хотел знать, какой
была Катрин, а не какой ее сделали биохимические препараты, приготовленные
в лаборатории Афанасия Синклера.
  И нам пришлось расстаться. Нашу девочку Лизу мы отдали в интернат, и
теперь только она, наша дочка, да еще воспоминания связывали нас.
Отчуждение произошло по моей вине, но я в этом признался себе не скоро. Я
обвинял ее в упрямстве, в том, что ее шеф Синклер и ее препараты дороже
ей, чем я. Но когда она ушла, я почувствовал такое одиночество, какого не
знал даже в марсианских пустынях. Она ушла только в элементарном, в
физическом смысле этого слова, в духовном смысле она осталась. Своим
мысленным взором я видел ее всю с терпеливой улыбкой на добрых губах, я
слышал ее голос, произносящий тихо: "милый"... Не сразу я осознал, что моя
настырность была бесчеловечной и в желании добраться до сущности было
нечто деспотичное, дикое, не соответствующее нашему веку. Это стремление
объяснялось поистине неестественной жаждой естественного, с необычайной
силой вспыхнувшее во мне еще на Марсе в гиперискусственной среде. И вот я
был наказан за свою бесчеловечность. Что мне оставалось делать? Снова
лететь на Марс и жить там в обществе Биля, Джека и Ле-Роя? Нет, я не хотел
и слышать о Марсе. Я уехал в сибирскую тайгу вместе с земными геологами,
влюбленными в эти леса, в холодные реки и озера.
  Тайга! Когда-то этим словом обозначали нечто первозданное и дикое, где
были узкие тропы вместо дорог. Сейчас от прежней первобытности остались
только олени и комары. Комаров сохранили, разумеется, не для того, чтобы
не огорчать любознательных энтомологов, а потому, что ими питались рыбы
таежных рек. Нас комары не тревожили. Ультразвуковой прибор отвлекал их от
нас, и они попадали в специальное "поле-ловушку", которое их уничтожало.
  Нашу любознательность приобщили к тайнам края специальные приборы.
  Чувствительные и умные, они делали словно прозрачной поверхность Земли,
поросшей таежными лиственницами и сибирскими кедрами, они погружали наши
чувства в вдруг ожившую историю Земли. Поэзия познания и труда необычайно
воодушевляла нас. Нравились нам и контрасты. Поработав с совершенными
приборами в горах, мы спускались в долину к речке, где ловили окуней и
хариусов древним многовековым способом - на крючок. Рыбы были под защитой
общества, и ловить разрешалось только на удочку.
  В нашем распоряжении были аппараты, способные в любое время связать нас с
близкими и нужными людьми, приобщить нас к их жизни. В любое время, если я
хотел, я мог увидеть интернат и свою дочку Лизу, гонявшую мяч или
прыгавшую по траве, ее смеющееся детское личико. Я мог увидеть и лицо той,
с которой я расстался вопреки рассудку и чувству. Но я не решился сделать
это, что-то удерживало меня.
  Я все время думал о ней. И однажды мне пришла мысль, что, может, вовсе не
стимуляторы делали ее такой, какой она была... Стимуляторы - не защита ли
это для скромности и душевной чистоты? Она была так чиста и добра, что
пожелала скрыть свою доброту, придумав эти стимуляторы".
  Голос замолчал. Пауза продолжалась долго. И я подумал, что испортился
аппарат. Действительно, в нем произошла какая-то заминка. И когда я снова
услышал шепот и дыхание, рассказ уже, видно, подходил к концу.
  "В то лето я не поехал в экспедицию. Я работал над книгой по стратиграфии
Сибири. Лето было жаркое. И в свободные часы я уходил на берег моря
купаться. Я лежал на песке, греясь на солнце, когда услышал крик. Кто-то
тонул. Я вскочил. Подростки сказали мне, что тонет женщина. Я бросился в
воду и поплыл. До нее было далеко - метров двести или триста. Когда я
схватил ее, она уже выбилась из сил. Но мои силы тоже были на исходе. Я
плыл, поддерживая ее. И в эти минуты, нет, не минуты, а секунды мне
казалось, что я держу ее, свою Катю, что это она. Это были мгновения, но
они длились долго-долго, бесконечно долго. Я терял силы, но не выпускал из
рук ут