Митей Павлу, как только он вернулся из института.
  Павел задумался. Он долго ходил из угла в угол комнаты, потом сказал мне:
  - Какие-то неполадки. Вещь находится в стадии эксперимента. Что-то не
получилось... Но техники проверят. Это хорошо, что вы наблюдаете за ним и
записываете свои наблюдения. Президиум Академии наук и Высший технический
совет очень интересуются вашим непредубежденным мнением об этом
экспериментальном роботе.
  Я был польщен этими словами и, кажется, не сумел скрыть свое смущение.
  - Вы мне льстите, дорогой Павел, - сказал я. - Кого может интересовать мое
мнение о технической новинке? Я отстал более чем на триста лет.


  16

  Я. Митя, о чем вы сейчас думаете?
  М и т я. О том же, о чем думаете вы. О ней.
  Я. Но вы же ничего не знаете о ней, кроме того, что триста лет назад мы
с ней расстались.
  М и т я. Мы? Мы расстались? Мы?
  Я. Не мы, а я! Я расстался с ней. Вас тогда не было и не могло быть!
Кибернетика в те годы была молодой наукой. И многие надеялись, что машины
научатся думать, но никто еще не думал, что они будут уметь чувствовать и
переживать.
  М и т я. Я не знаю этого.
  Я. Вы и не должны об этом знать. Да и зачем? Но я не могу понять,
почему вы тоскуете по женщине, которую вы ни разу не видели?
  М и т я. Я тоскую по ней только потому, что тоскуете вы. Я ваш двойник,
эмоциональный придаток.
  Я. Успокойся, Митя. И, ради бога, отвлекись. Думай о чем-нибудь другом.
Кстати, если тебе не трудно, принеси, пожалуйста, книги.
  М и т я. Какие?
  Я. Те, что доставлены были вчера. Они в соседней комнате.
  Митя уходит за книгами.
  Я наблюдаю за ним, записываю свои наблюдения. В свободное от этих занятий
время я много читаю. Мне нужно заполнить промежуток в триста лет,
разделяющий настоящее от прошлого, узнать, хотя бы схематично и вкратце, о
всех тех событиях в политической, экономической и культурной жизни
человечества, которые случались за все то продолжительное время, пока я
пребывал в пассивном состоянии, в состоянии заторможенных и почти
остановленных процессов жизни.
  Я читаю с жадным, захватывающим все мое существо интересом. Я волнуюсь и,
конечно, переживаю. И все мои волнения и переживания сразу передаются
беззащитному Мите, моему эмоциональному двойнику. Иногда мне кажется, что
он не сможет перенести такую сильную нагрузку. Он слишком впечатлителен.
Пожалуй, еще впечатлительнее меня. Конструкторы, создавшие его, были,
по-видимому, слишком темпераментные и щедрые люди, они явно перестарались.
  Сочетание крайней впечатлительности и нервности с обликом и сущностью вещи
(внешне Митя - обычный робот, предмет, механизм, собранный из
металлических и пластмассовых частей), это сочетание создает нечто такое,
к чему я не могу привыкнуть. Эмоциональность, а значит, и в какой-то мере
духовность, как бы пробивается сквозь нечто холодно вещественное,
безразлично предметное, чуждое и враждебное всякой субъективности, всякой
духовности. Парадокс? Противоречие? Логическая загадка? Синтез того, что
противится слиянию?
  Я делаю попытку подробно развить эту мысль, готовясь к выступлению на
сессии Академии наук, где будут обсуждаться эксперименты с
роботами-новинками, подобными Мите. Об этом мне сообщил Павел, передав
привет от президента Академии и наилучшие пожелания от председателя
Высшего технического совета Земли, Венеры, Марса и всех космических
станций. Павел не забыл сказать мне о том, что президент и председатель
Высшего технического совета очень интересуются моим мнением и многого ждут
от моего публичного выступления.
  Я не был настолько наивен, чтобы поверить ему на все сто процентов. Я
догадывался, что мудрые и опытные люди хотели отвлечь меня от тревожных
дум о судьбе Ольги и ее спутников (пока в солнечной системе о них не было
никаких известий). Они хотели также помочь мне забыть о том, что я
организм и материал для изучения дискретных проблем жизни, и напомнить мне
о том, что я человек. А человек не может жить, не творя и не действуя. Не
может. И не должен! Я высоко оценил эту заботу о себе, выраженную таким
осторожным и деликатным способом. И именно это обстоятельство заставляло
меня тщательно готовиться к обсуждению.
  Я боялся, что мои идеи могут показаться смешными и невежественными.
Как-никак я отстал на несколько столетий, и не по своей вине. Ведь люди
всегда готовы простить все, кроме невежества и самоуверенности. Не быть
слишком категоричным? Это я сказал себе в первый же день, когда начал
готовиться.
  Категоричным был профессор Чемоданов... Я попытался вспомнить этого
человека, его походку, выражение лица и его снисходительную улыбку. Но
странно, в этот раз я не мог его восстановить в памяти. Чемоданов исчез в
потоке времени. Мне удалось вспомнить только его шубу, висевшую отдельно в
сторонке, и вахтершу, охранявшую ее.
  Не быть слишком категоричным, не быть категоричным, как Чемоданов! Это
разумно. Но не значит ли это, что я должен одобрить эксперимент, который
внушил мне сомнения?
  Вот я и готовился, чтобы дать ответ на этот вопрос.
  Я, как уже упоминал об этом, много читал.
  Три столетия! Как далеко ушло человечество вперед! Меня прежде всего
поразило мастерство изложения. Учебники истории, книги философские и
технические, сводки знаний, справочники, монографии были написаны
прозрачно, ясно, кратко и выразительно. Мне невольно вспомнились
пушкинские строчки из "Путешествия в Арзрум": "В Ставрополье увидел я на
краю неба облака, поразившие мне взоры ровно за девять лет. Они были все
те же, все на том же месте. Это снежные вершины Кавказской цепи".
  Энергией страстной мысли и предельной сжатостью фразы эти книги напоминали
мне пушкинскую прозу. За каждой книгой, даже учебником, чувствовался автор
умный, необыкновенно широко и всесторонне образованный человек, не
навязывающий читателю свои мысли, а как бы размышлявший о предмете, его
интересовавшем. Он, этот автор (каждый автор), не скрывал своей личной
заинтересованности и проблематичности предмета от читателя, а как бы
приглашал его вместе с собой принять участие в логическом разгадывании той
или иной тайны природы.
  Как и триста лет назад, все книги можно было разделить на два рода. Одни
пытались ответить на вопрос, что такое окружающий нас мир, другие на
вопрос не менее значительный и интересный: что такое человек?
  Знания об окружающем нас мире за триста лет обогатились несравненно!
Солнечную систему люди знали не хуже, чем в XX веке географы нашу
казавшуюся тогда еще большой Землю.
  Я был нетерпелив и, разумеется, непоследователен (читатель поймет меня) и
не мог заставить себя следовать очередности событий и фактов, их
исторической последовательности. Я стремился заглянуть вперед, узнать
самое сокровенное, загадочное и интересное.
  Разгадала ли наука физическую сущность гравитации? Да, разгадала, а
техника использовала. Узнали ли биохимики и биофизики самое главное о
происхождении жизни и овладели ли тайной перехода неживой и косной материи
в жизнь? Да, узнали и овладели. Нашли ли смелые исследователи на других
мирах жизнь, подобную нашей? Да, разумеется.
  Но пока, как это ни удивительно, о самом человеке люди узнали за эти
триста лет гораздо меньше, чем об окружающем мире. Физиологи и философы
все еще спорили о том, о чем они спорили в XX веке. Возникало множество
проблем, вопросов, которые ждали ответа. Поразительное развитие
кибернетики, в результате которого разум, интеллект как бы отделился от
личности и проявил самостоятельность, еще более осложнило эту важнейшую из
проблем.
  Я жил, учась, переучиваясь и познавая. В студенческие годы я был знаком с
одним молодым северянином, бывшим охотником эвенком, приехавшим из
таежного стойбища в большой город и жадно вбиравшим в себя знания. Я был
похож на него. Я забыл обо всем, чувствуя в эти часы, как бился пульс
вселенной. Иногда, захваченный необыкновенной мыслью или фактом, я
вскакивал с места и, возбужденный, ходил из угла в угол своей комнаты.
  Как бы завидовали мне мои современники, особенно ученые! И они знали
великую радость познания, но они познавали прошлое и настоящее, и только
мне, первому из людей, удалось познакомиться с будущим!
  Я сел, раскрыл книгу, в которой шла речь об интересующей меня проблеме.
  "Человек. Кто он? - задавал вопрос автор. Он спрашивал себя и историю,
философию и науку. - Кто же он, человек, ставший хозяином солнечной
системы, проникший в глубины Галактики? Чем он отличается от других
существ?"
На минуту мое "я" как бы слилось с "я" автора этой книги. Спрашивал и он и
я, мы спрашивали оба. "Человек! Кто он?"
"Человечество познавало природу, - писал он, - моделируя ее процессы.
Искусство моделирования достигло величайшего мастерства уже в XX веке... У
себя в лабораториях ученые воссоздавали целые миры в миниатюре. Благодаря
точному воспроизведению физико-химических условий, существовавших на Земле
накануне возникновения жизни, они проникли в тайну былого. Но легко ли
было создать модель психических процессов, подобие человеческого мозга?
Нет, не легко, но необходимо. Человеку нужно было взглянуть на себя со
стороны, оторваться от всего субъективного, личного, чтобы осуществить это
моделирование... Был создан искусственный мозг. Мышление отделилось от
человеческой личности, стало безличным, машинным... Помогло ли это
человеку увидеть себя со стороны, понять то, что было непонятным и до
некоторой степени загадочным? И да и нет. Мышление как бы отделилось от
человека, но было ли человечным и человеческим? Не произошла ли
дегуманизация мышления? Философы спорили, ученые искали ответа. Не
искусствоведы, а физиологи и кибернетики вдруг вспомнили о художнике XVI
века Питере Брейгеле-старшем и о его странном видении мира и видении
человека. Брейгель видел человека как бы со стороны, отделившись от
человечества... В этом гениальном художнике было что-то от машинного,
сверхличного и сверхиндивидуального видения... Изображая человека, он не
сочувствовал ему, а как бы только удивлялся его странному бытию, словно
прибыл на землю с другой планеты. Дегуманизированное, утилитарное,
машинное мышление. Оно развивалось, из утилитарного оно становилось
теоретическим. Думающие машины служили познанию. Правда, они думали для
человека, а не для себя. Но они умели думать, мыслить... И уже появились
легкомысленные теоретики, которые пытались поставить знак равенства между
думающими машинами и людьми..."
Я невольно должен был оборвать чтение заинтересовавшей меня книги - вошел
Павел Погодин. Он был чем-то взволнован.
  - Что случилось, Павел? - спросил я. - Уж не заболел ли маленький Коля?
  - Коля здоров, - ответил Павел, - но случилось большое несчастье с Митей.
Разве вы не знаете?
  - Митя - вещь. Какое с ним могло случиться несчастье? Утром он был здесь.
Но потом я забыл о нем, погрузившись в чтение.
  - Митя - вещь? - сказал Павел. - Это большой вопрос! Вещи так не
поступают. Митя пытался покончить с собой. Он бросился со скалы в Катунь.
Его только что спасли. Но он бредит...


  17

  Я с детства испытывал острый интерес к необыкновенным и выдающимся людям.
Я рано начал коллекционировать книги, которые повествовали о выдающихся
личностях, прежде всего об ученых, техниках, путешественниках, писателях,
политических деятелях. Но вот рядом со мной работал выдающийся и, может,
даже гениальный человек, и я не сумел оценить его так, как он это
заслуживал.
  Профессор Обидин, в сущности, ничем не выделялся среди других сотрудников
нашего научно-исследовательского института. Свою научно-исследовательскую
работу одно время он совмещал с должностью председателя месткома. Кто мог
думать, что этот скромный председатель месткома, тративший уйму времени на
мелкие хозяйственно-бытовые вопросы, через триста лет займет место рядом с
Ньютоном, Дарвином, Циолковским, Эйнштейном, Резерфордом, что его будут
называть величайшим из биологов-экспериментаторов, когда-либо живших на
Земле. Кто мог предполагать, что имя, труды и слава старшего научного
сотрудника Обидина перешагнут через земные и солнечные границы и станут
известными на далеких обитаемых планетах Галактики.
  Нельзя сказать, что в нашем институте вовсе не ценили талант Обидина.
Ценить ценили, но по-своему.
  - Посмотрим! - говорили наши скептики. - Может, и оправдаются его
некоторые идеи. Но пока... Пока они все еще находятся в стадии ожиданий и
обещаний.
  Они говорили "обещаний", но Обидин никому ничего не обещал. И мне кажется,
что это была самая большая его ошибка, если смотреть на дело практически.
Наоборот, он спешил вселить во всех уверенность, что реализация его
главной идеи лежит где-то далеко в будущем. Оказалось же, что она была
совсем не за горами.
  Обидин тренировал клетки, приучая их к космическому холоду, к
температурам, близким к абсолютному нулю. Но сам он любил тепло, любил
уют, любил домашнюю обстановку. И при всем этом, как я впоследствии узнал,
Обидин страшно боялся, чтобы про него, не дай бог, не подумали, что он
узкий специалист, кабинетный или лабораторный затворник. Может быть,
поэтому он ходил зимой на лыжах, героически борясь с одышкой и болью в
пояснице. Может быть, поэтому он осенью купался в Неве, вопреки
строжайшему запрещению врача, лечившего его от радикулита. Может, для
этого он ходил скучать в Филармонию и в Малый оперный театр. И не по этой
ли самой причине он стал ухаживать за Лизой Галкиной, новой нашей
лаборанткой?
  О чем он мог говорить с Лизой? О погоде? О новой кинокартине, которую
видела Лиза, но не видел он? О нейлоновой кофточке, которую Лиза на днях
купила? Неужели он мог выслушивать Лизины суждения о сотрудниках и
сотрудницах лаборатории, суждения не очень умные, не всегда справедливые и
доброжелательные? И для чего? Чтобы сказать самому себе, что ему, Обидину,
не чуждо ничто человеческое? А может быть, и в самом деле на старости лет
он влюбился в эту румяную, полнотелую женщину, не умевшую даже нарядить со
вкусом свое крупное, тяжелое, колыхавшееся на ходу тело?
  Интерес к Обидину как ученому и выдающемуся человеку возрастал с каждым
столетием. О нем было написано множество книг, в которых освещалась и его
личная жизнь и его научная деятельность. Опубликована была его переписка и
его дневник.
  Дневник Обидина чуточку разочаровал меня. Он был слишком сух, в нем было
много о деле и мало о себе. Упоминал Обидин в своем дневнике и обо мне. В
одном месте было сказано: "нетерпеливый малый". Так прямо и написано:
"нетерпеливый", - и при этом выделено курсивом. А в чем, собственно,
выражалось мое нетерпение? Об этом умалчивалось. В другом месте было
сказано: "нетерпеливый, но любознательный". Спасибо и за это! Но как
действительно понять это несправедливое и не слишком удачное выражение -
"нетерпеливый"? Так было сказано про человека, который терпеливо пролежал
триста лет, ожидая, когда наука свяжет две разорванные половины его жизни!
Современники редко бывают справедливыми, а потомки - точными. Я нашел
множество неточностей и немало грубых ошибок в книгах об Обидине. Даже в
этой его биографии, которая вышла в серии "Жизнь замечательных людей",
было немало неточного, вымышленного и не вполне соответствующего
действительным фактам. Например, я не мог читать без усмешки те главы этой
предназначенной для широкой публики книги, где рассказывалось об
отношениях Обидина и лаборантки Лизы Галкиной. Эти отношения были для
чего-то очень опоэтизированы и романтизированы, и Лиза Галкина с этих
страниц вставала не совсем похожей на себя. Занятиям Обидина спортом автор
тоже придавал слишком большое значение, и, читая эти места книги, можно
было подумать, что Всеволод Николаевич был выдающимся рекордсменом,
чемпионом лыжного спорта, знаменитым альпинистом и человеком большой
физической закалки, когда на самом деле он постоянно болел и часто
простужался.
  Несколько преувеличенной была оценка философской эрудиции Обидина.
Знатоком истории философии профессор Обидин не был, хотя сам мыслил
глубоко и своеобразно. Но откуда взял этот автор, так же как и другие,
сведения об увлечении Обидина живописью? Мне об этом, во всяком случае,
было неизвестно.
  Была и другая неточность, еще более важная. В одном труде говорилось, что
Обидин был непосредственным учеником знаменитого русского ученого,
профессора П. И. Бахметьева, открывшего анабиоз у насекомых и
млекопитающих, тогда как на самом деле Обидин стал заниматься проблемой
анабиоза значительно позже и с Бахметьевым лично знаком не был.
  Я выписал все неточности и ошибки, чтобы помочь авторам их исправить.


  18

  Бедный Митя! Он чуть не лишил себя жизни. Сейчас он лежал в больнице
поселка Манжерок, что в трех минутах езды отсюда на машине быстрого
движения, лежал под присмотром опытных физиологов, чутких врачей и
техников, заботливых кибернетиков.
  Как я узнал позже, Митя в своем несчастье был не одинок. Одновременно с
ним вышли из строя Женя, Валя, Миша и Владик, экспериментальные
"роботы-эмоционалы", как их называли иногда, желая упростить это новое и
сложное явление, приспособить к разговорной бытовой речи. У них было и
более строгое и научное название, название, более соответствующее их
странной сущности, которое я запамятовал. Женя, Валя, Миша, Митя и Владик
- одухотворенные, чувствующие, страдающие вещи, проходившие испытания
сначала в лаборатории, а потом и в жизни. Сейчас судьбой этих вещей (моя
рука неохотно пишет это слово "вещей", выражение, в сущности, сомнительное
и неточно отражающее сложный и загадочный феномен), судьбой вещей, или,
точнее, существ, интересовалась вся солнечная система.
  Мой потомок Павел Погодин аккуратно и своевременно сообщал мне о состоянии
Митиного здоровья, как будто он был человеком, этот Митя.
  - Сегодня ему лучше, - сказал он мне примерно через неделю после
печального происшествия, - значительно лучше. Он уже не бредит и охотно
принимает лекарство.
  Павел принес с собой несколько книг.
  - Вот почитайте, Павел Дмитриевич, роман и это исследование об искусстве.
Мне очень хочется знать ваше мнение об этих книгах.
  - Почему именно об этих?
  Он пропустил мой вопрос мимо ушей. И вместо того чтобы ответить, как-то
странно посмотрел на меня и усмехнулся.
  Обе книги, которые он оставил мне, - я обратил на это внимание сразу, -
были изданы в разное время. На обложках и той и другой не значились имена
авторов - только названия. Должно быть, оба автора пожелали остаться
неизвестными.
  Сначала я начал читать роман. Он назывался:
  "Труды и дни Василия Иванова". Название скорее говорило о любви к
точности, чем об изобретательности автора. По-видимому, автор не хотел
гнаться за оригинальностью, хотел быть ближе к жизни и своим несколько
деловым и суховатым буднично-очерковым названием желал подчеркнуть это
свое стремление смотреть на мир трезво, прозаично, а главное - обыденно.
  Но как далеко от истины оказалось это мое поспешное и преждевременное
суждение! Уже первые фразы захватили меня крайним своеобразием сюжета и
оригинальностью стиля.
  Я сделал шаг в предложенный моему воображению мир, и двери этого мира
сразу же плотно закрылись. Жалел ли я об этом? Искал ли выхода из этого
воображаемого мира в тот, в котором я пребывал, пока не прочел это
прозаичное и обыденное название? Ничуть. Я был захвачен повествованием,
завлечен. Мое "я" слилось с "я" героя книги Василия Иванова.
  Кто же был этот Василий Иванов? Роман отвечал не сразу, не вдруг. Вас
проводили сквозь личное и общественное бытие, сквозь жизнь, наполняя душу
пространством и временем, приключениями и событиями. Вас переносили с
Земли на Венеру и в окрестности Сатурна, на космические станции, вас
заставляли испытать все физические и эмоциональные переживания, связанные
с опасностями, скитаниями, ошибками и надеждами. Действие захватывало
довольно обширное пространство. Из космоса вы попадали на Землю, и тогда
вас окружали горные хребты, перед вами расступались шумящие леса,
раскидывались просторные поля, или в