лся.
  Набросав две страницы (описание венерианского пейзажа), я почему-то
вспомнил гостиничного робота. Мне вдруг стало жалко его, словно он был не
вещью, а старым, усталым и больным человеком.
  Бог знает для чего этим роботам придавали сходство с людьми! Конструктору
и кибернетику давали в помощники художника или скульптора, чтобы приобщить
их к современности, что ли? Художник старался изо всех сил, не хотел
отстать от века. И все равно отставал. Ну зачем он придал печальное
выражение лица этому механизму? Для чего? Из подражания древнему
Рембрандту? Вот эпигон!
  Утром опять пришел робот с печальным лицом увядшего старика.
  Я подумал: попрошу-ка у него чаю, он ошибется и вместо чаю принесет то,
что нужно, - кофе.
  - Чаю, - скачал я, - и поджаренную булку с яичницей. Только, пожалуйста,
поскорее. Спешу.
  Через несколько минут он вернулся, неся тарелку куриного бульона.
  - Я просил чаю.
  - Нет, вы просили бульон.
  - Вы ошибаетесь.
  - Это люди ошибаются. А я машина.
  Я вышел из себя. Прячется за свою машинную сущность, мошенник. Явно в
заговоре с администратором.
  - Наглец!
  Это вырвавшееся у меня слово, по-видимому, очень огорчило робота. Он
молчал, укоризненно глядя на меня. Потом он сказал тихо:
  - Я вещь. Только вещь. А вещи беззащитны.
  Мне стало жалко робота.
  - Извините, - сказал я. - Нервы. У вас на Венере такой плохой климат.
  - Да, климат неважнецкий, - сказал робот, подняв обе руки и показывая их
мне. - Болят. Особенно к вечеру.
  - На солнце надо больше греться.
  - Какое тут солнце. Атмосфера густая. Облачность. Ничего не пропускает.
  - Это действительно... тяжело.
  - Грустно, - сказал робот, - не с кем словом перекинуться.
  - А люди? Ваши постояльцы?
  - Недовольны почти все. Подаешь им, а они отказываются. Говорят, что я
ошибся. Ну, хорошо. Раз ошибся, два. Но не могу же я все время ошибаться.
По теории вероятностей...
  - Конечно, не можете.
  - Я ошибаюсь, а они - нет. Они никогда. Обидно.
  - Я вас понимаю, - сказал я, - и в следующий раз не буду настаивать. Вздор
все это! Пустяки! Какая разница - бульон, чай, кофе... Особенно когда ты
на Венере.
  - Бульон полезнее, - сказал робот. - Чай и кофе слишком возбуждают нервную
систему. А здесь она и без того слишком возбуждена.
  Весь следующий день я носился по Венере как угорелый, ища интересный
материал для газеты. Настроение мое менялось: то каждый пустяк казался мне
значительным, то пустяками казались значительные события. У меня было
много знакомых. И на Земле, и даже на такой неуютной планете, как Венера.
Но земные знакомые как-то лучше удерживались в памяти. Не знаю почему.
Надо бы спросить у физиологов, почему на Земле лучше работает память.
  - А, Кумби! Привет! - кричал какой-то человек с обрадованным лицом.
  Еще не разделяя его радости, но, стараясь скрыть недоумение, я пытался
вспомнить, где и когда я видел этого человека.
  - Как? Ты забыл меня, Кумби? Не может быть!
  - А где мы встречались?
  - Ха! Где? На дне Атлантического океана, когда вели раскопки Атлантиды.
Забыл?
  - Теперь вспоминаю. Ты археолог?
  - Нет, геолог.
  - А, да! Чудесно провели время. А что ты тут делаешь, на этой неласковой
планете? Здесь нет затонувших цивилизаций.
  - Но есть полезные ископаемые. Так ты забежишь ко мне, Кумби? А? Запиши
адрес: Астрономическая улица, 108.
  - 108, Астрономическая улица. Так, запомню. У меня отличная память на
цифры. Ну, пока! Завтра лечу на космическую станцию "Цветы в вакууме".


  11

  Ничего не поделаешь, лечу. Безгравитационная среда. Опять не на что
опереться.
  В такие минуты вспоминается дорога, поляна в лесу, горы, пол, все, на чем
можно стоять. Да, стоять. Почему люди не умеют это ценить и торопятся
сесть или лечь? Много дал бы я, чтобы сейчас постоять, опираясь на нечто
твердое, незыблемое. Когда я думал об этом, я еще не знал, что случится со
мной через час.
  Голос командира космолета повторил:
  - Тре-во-га! Пробоина в обшивке от удара метеорита. Трево-га!
  Сердце бьется так, словно метеорит пробил отверстие не только в теле
корабля, но и в моем собственном. Правда, в космолете, кроме обшивки, есть
предохранительные отсеки и роботы-инженеры, умеющие производить быстрый
ремонт. И все же сейчас особенно хочется опереться на что-нибудь твердое,
положительное, успокаивающее, а не висеть, как вишу я.
  У астронавигатора и его помощников есть гравитационный пояс-новинка. Этот
пояс стоит дороже космолета со всеми его приборами и чуть дешевле средней
космической станции. Но он позволяет человеку чувствовать под ногами пол и
отличать низ от верха. Я отказался от пояса - думал, что он мне не
понадобится. Сейчас помощники астронавигатора возятся с обшивкой, пытаются
спасти космолет. А я даже не в состоянии им помочь. У меня под ногами нет
опоры. Ну и что ж, неужели я должен терять из-за этого чувство
собственного достоинства! Я литератор. Я на своем посту, на работе. Это не
важно, что я плаваю в пустоте. Но с гравитационным поясом легче держаться
с достоинством.
  - Надо не теряться. Надо не теряться, - шепчу я себе, забыв о том, что
возле моего рта - аппарат, который несет мои слова в помещение
астронавигаторов.
  Мария упрекала меня за то, что у меня нет фантазии, что я слишком
приземлен, хотя и облетал все освоенное человечеством космическое
пространство. Сейчас, может, и лучше, что у меня нет избытка фантазии.
Если не справятся с пробоиной, фантазия не поможет. Рядом бесконечность,
бездна, провал, невообразимо огромное ничто. Завтра Мария узнает о моей
гибели. Мария и мир, Мария и вся солнечная система. Все без исключения, и
даже тот робот, который, заботясь о моем здоровье, приносил куриный
бульон. Но бездне, провалу, бесконечности плевать на это.
  Руки начинают дрожать. Знобит. Бросает в жар. Зачем я отказался от
гравитационного пояса? Как хорошо было бы сейчас немножко постоять хотя бы
десять минут.
  Я смотрю на стенку, которая отделяет меня от бездны. Она сделана из
сверхпрочных материалов. Ее создавали технологи и химики, хорошо
представлявшие себе, что такое бездна. Я доверял им раньше, этим
инженерам. Я должен довериться и сейчас.
  Астронавигаторы и роботы, наверно, не теряют времени. Но я пока ничего не
знаю Командир корабля молчит. Он слишком занят, чтобы терять драгоценное
время, посвящая единственного пассажира в то, что он, возможно, пока хочет
оставить в тайне.
  Да, я единственный пассажир, если не считать белых мышек, плавающих в
пустоте вместе со своей клеткой. Мышки не знают о пробоине. Но они должны
чувствовать беду. У них для этого есть инстинкт.
  Я смотрю на клетку. Мышки явно встревожены. Их чуткий инстинкт уже получил
информацию. Откуда? Как? Об этом спорят специалисты. И пусть пишут свои
диссертации. Побывали бы они здесь сейчас, когда бездне так хочется
заполучить меня, астронавигаторов и этих бедных мышек.
  Вот будет хорошо, если бездна вытянет пустой номер! Помню эту фразу. Ее
любит повторять один мой знакомый телекорреспондент, когда судьба
показывает ему шиш.
  - Мышки, - говорю я, - бросьте унывать. Уверен, бездна на этот раз вытащит
пустой номер.
  Откуда у меня такая уверенность? Я же не видел пробоины. И не знаю, как
идут дела у роботов-ремонтеров. Командир космолета пока молчит. Но я не
молчу. Я повторяю про себя:
  - Пустой номер... Пустой номер...
  Я повторяю эти слова, словно хочу заколдовать, заворожить действительность.
  Я смотрю на мышек. У них такой вид, словно что-то внутри них работает. Это
работает настороженный инстинкт, пытающийся установить контакт с
надвигающейся опасностью, определить размеры угрожающей нам беды.
  Я слышал много раз это выражение: крысы бегут с тонущего корабля. Я читал
и слышал, что они бегут, когда еще нет никаких признаков беды.
По-видимому, у животных иное чувство времени, чем у людей, для них в
критический момент их жизни будущее в большей мере является настоящим, чем
для нас, людей. Но не значит ли это, что наука далеко не все знает о
времени?
  Я пытаюсь уйти в эту проблему, чтобы не думать о том, почему молчит
командир космолета.
  Тишина. Можно подумать, что команда забыла обо мне и об этих мышках и
покинула космолет. Но в космосе это невозможно. Нельзя покинуть островок
биосферы, со всех сторон окруженный бесконечным вакуумом, бесконечным
ничто. И даже если бы это каким-то чудом было можно, команда бы никогда
этого не сделала.
  Мышки тоже понимают сложность обстановки каким-то своим шестым, не
известным науке чувством. Уж не чувствуют ли они, что вокруг них пустота
на сотни миллионов километров, зияющая пропасть без дна?
  Тишина. Особая тишина, словно остановилось время. Я жду. Что мне остается
еще? Жду. И мышки тоже ждут. Но они ждут не бездействуя. Они напряжены.
Они пытаются наладить связь с тем, что раньше называли судьбой. Они
пытаются получить информацию, узнать, есть ли еще или уже нет никакой
надежды.
  И вдруг раздается человеческий голос, голос командира космолета:
  - Пассажир, ну как ваши дела?
  - Мои дела, - отвечаю я, - зависят от ваших.
  Мой ответ скрывает в себе вопрос, да еще какой вопрос! Нет на свете
вопроса важнее этого. Я спрашиваю не судьбу, как насторожившиеся мышки, а
живого, конкретного человека, командира корабля. Но он молчит, не отвечает.
  Я тоже молчу и жду. Терпеливо жду. Но ответа нет.
  Тогда я посылаю свой вопрос туда, в помещение астронавигаторов:
  - Как ваши дела?
  Ответа нет. На корабле все молчит.
  - Как ваши дела?
  Нет ответа.
  - Как ваши дела? Как ваши дела? - кричу я. - Как ваши дела?
  Ответа нет.


  12

  Я открыл глаза. На этот раз уже я сам, а не Юлиан Кумби, Вокруг меня были
земные вещи и знакомые стены лаборатории.
  - Где я? - спросил я тихо.
  - Там, где и был. В Институте времени.
  Голос Коли Вечина громок и насмешлив.
  - Кто я?
  Вопрос звучит глупо. Ужасно глупо. Но слова уже вылетели, и их не
возвратишь.
  Голос Коли Вечина становится еще более жизнерадостным и насмешливым.
  - Кто ты? Это тебе лучше знать. По-моему, ты Микеланджело... Микеланджело
Петров.
  - Но где же космолет? Где астронавигаторы? Где, наконец, бедные мышки,
пытающиеся установить контакт с неизвестностью и выяснить размеры беды?
  - Космонавт остался там... И навигаторы тоже... А мышки? Взгляни, они тут.
  Я взглянул: действительно, среди земных и привычных предметов стояла
клетка с подопытными мышами. Разумеется, это были не те мыши. Они
насторожились, так же насторожились, как на космолете.
  - Ну, - спросил Вечин деловым тоном, - как тебе понравилось чужое "я"?
Можешь пока не отвечать. Да, пока не придешь в себя. Я советую тебе:
вспоминай, вспоминай. Нет, не Кумбино прошлое, а твое. Ведь твоя личность
вместе с твоей памятью хранились, как сданное на вешалку пальто, пока ты
отсутствовал. Где ты был? В гибнущем космолете.
  - А что с Кумби и с астронавигаторами?
  - Не беспокойся. Все в порядке. Ты слишком сильно стал переживать. И
пришлось вмешаться мне, прервав действие... Но подними-ка голову. Что с
тобой?
  Вечин подошел ближе.
  - Что с тобой, Мика? Не могу понять! Ты поседел, Мика. Ты оказался слишком
впечатлительным. Не знаю, что и делать... Как огорчится теперь твой
отец... Ведь изучение чужого "я" находится в стадии эксперимента, и
контакт с Кумби запрещен всем, кроме тех, кто работает вместе с
Сироткиным. Попадет мне от твоего отца...
  - Что ты, что ты, Коля! Разве я тебя выдам!
  - Ну, а чем же объяснишь родителям, почему ты поседел? Ведь твоя старость
пришла к тебе в течение даже не дней, а нескольких часов и минут. Опыт
продолжался меньше суток. Чем ты объяснишь, что ты...
  - Что я стал стариком?
  - Стариком? Глупости. Поседела только голова. Лицо не изменилось. И,
знаешь, седина даже тебе идет. Можно, конечно, вернуть утраченный цвет
волосам. Это необходимо сделать, пока не пришел Евгений Сироткин. Он
только что вернулся из длительной командировки на космическую станцию
"Енисей". А Сироткин не любит таких шуток.
  - Так, значит, ты пошутил?
  - Ну вот, я один виноват. А ты и ни при чем? И откуда я мог знать, что ты
такой впечатлительный? Откуда? В школе ты держался молодцом.
  - А разве я тут держался плохо?
  - Я этого не говорю. Но подвела шевелюра... Понимаешь, ты меня подвел...
  - Я подвел? Как тебе не стыдно!
  Пока мы спорили и теряли зря время, в лаборатории появился Евгений
Сироткин, и не один, а с моим отцом.
  Я прикрыл свои волосы, быстро натянув на голову тесный Колин берет, и
отошел в сторонку. Но ни отец, ни Сироткин не обратили на меня и Колю
Вечина никакого внимания. Они оба были чем-то озабочены. Чем? Об этом мы
очень скоро узнали, прислушавшись к их разговору. Впрочем, это был скорее
монолог, чем диалог. Говорил мой отец, а Евгении Сироткин внимательно
слушал.
  - Большой мозг, - говорил отец, - могущественно логичен, предельно трезв.
Этот электронный Гегель мощью своего разума, как недавно еще казалось мне,
способен охватить универсум, беспредельность.
  - Беспредельность - да, - усмехнулся Сироткин, - а неповторимую
конкретность - нет.
  - Вы правы, Евгений. Одной логики мало, чтобы разгадать душу уазца Нужна
еще и фантазия. А Большой мозг не любит фантазировать. Он слишком машина!
Ваше сотрудничество с писателем Уэсли-младшим, вместе с которым вы создали
Кумби, явление новое в современной технике. Инженеры почти всегда
чуждались психологии, эмоциональной мысли, искусства. Искусство, в свою
очередь, недооценивало строгую и изящную мысль инженера. Вы, Евгений,
вместе с Уэсли сделали смелый шаг и воспроизвели "личность", "характер",
но не на бумаге, а в трехмерном пространстве.
  - В трехмерном? - перебил отца Сироткин. - Вы выразились, дорогой, не
совсем точно. Не в трехмерном пространстве, а скорее в сжатом,
сконденсированном, в спрессованном времени.
  - И это, пожалуй, верно, - согласился отец - Теперь несколько слов о вашей
новой идее, о которой вы мне рассказывали вчера. Чтобы разгадать
внутренний мир загадочного уазца, его рациональное и эмоциональное
мышление, его странное видение мира, вы предлагаете создать модель, исходя
приблизительно из принципа, который, говоря условно, назовем принципом
Кумби. Но как моделировать человеческий внутренний мир, сущность которого
нам почти незнакома? Это самое уязвимое место вашей идеи. И все же я готов
поддержать вас. Я рассчитываю на ваш большой талант, на ваше техническое
чутье и, наконец, на могущество фантазии, способной многое угадать.
  - Благодарю вас, - сказал растроганно-ироническим тоном Евгений Сироткин.
  - И все же, - продолжал отец, - я хочу сам лично проверить возможность
вашего Кумби. Соедините меня, пожалуйста, с этим персонажем.
  Я испугался за отца, вспомнив свои напряженные и трагические минуты на
гибнущем космолете. А что, если не выдержит его сердце? Отец стар.
  Испуг был так силен, что я кинулся к отцу, повторяя:
  - Отец, это опасно! Нельзя! Не надо!
  - А ты откуда знаешь, что опасно? Ну-ка, иди к себе. Тут не полагается
присутствовать посторонним.
  - Я не посторонний. Я сотрудник Института времени.
  - В этой лаборатории ты посторонний.
  Мне пришлось уйти, и я так и не видел, как мой отец слил свое
существование с парадоксальным и острым существованием персонажа,
созданного соединенными усилиями рационалистической техники и
эмоциональной мысли.


  13

  Мы с Колей Вечиным стояли в коридоре и ждали конца эксперимента, которому
подверг себя мой отец.
  Я тревожился за отца. Он был стар, хотя само понятие старости казалось ему
пережитком эпохи наивного антропоцентризма. С годами здоровье его
ухудшалось И кто знает, может быть, сейчас, слившись с Кумби, он сидит в
гибнущем космолете и ждет ответа, которого ждал я и так и не дождался
из-за того, что Коля Вечин поспешил отключить меня Евгений Сироткин едва
ли посмеет это сделать Он знает, что мой отец этого ему бы никогда не
простил.
  - А много в жизни Кумби было трагических эпизодов? - спросил я Колю.
  - Да, было немало. Писатель, с которым Сироткин конструировал аппарат,
этот самый Уэсли-второй, считает, как считали древние греки, что трагедия
- вершина искусства.
  - У Кумби совсем не трагический характер. Я же был им в продолжение почти
суток. Он веселый, милый, чуточку беззаботный...
  - Уэсли, - перебил меня Вечин, - искал трагического не в характере
задуманного им героя, а в самих обстоятельствах. По-моему, он перестарался.
  - Ты в этом уверен?
  - Меня убеждает твоя седина.
  - Сейчас не до шуток, Коля. У моего отца больное сердце.
  - Но он не так впечатлителен, как ты. Он не привык щадить себя. Но с чего
ему пришло в голову лезть в шкуру Кумби, переживать за него? Уэсли-второй
не поскупился на переживания для своего героя.
  - Хватит об Уэсли. Меня он мало интересует. Не могу понять, зачем отец
решил себя подвергнуть эксперименту?
  - У него было куда больше оснований, чем у тебя, когда ты решился на целые
сутки расстаться с самим собой и подвергнуться риску познания чужих
переживаний. Твой отец это делает для науки. Он хочет на своем собственном
опыте убедиться в возможности моделирования личности, заменяющей личность
космонавта или исследователя космоса. Кроме того, он ищет пути к познанию
"я" уазца, уазской личности, уазского видения. Ты не слышал, что он
говорил Сироткину? По-видимому, Большому мозгу не по плечу та задача,
которую решает отец.
  - Отец и без того знает, что такое Кумби. Он изучил схему.
  - Твой отец не из тех, кто судит о чем-либо только по схеме. Он хочет
знать все сам. Все до мельчайшего нюанса. И он никогда не щадил себя.
Конечно, из простого любопытства, как это сделал ты, он не стал бы
присваивать себе переживания этого вездесущего очеркиста.
  - У тебя еще хватает совести меня упрекать? Сам уговорил.
  - Но ты разве об этом жалеешь? Седина - это пустяк. Она тебе идет.
  - Вот мы с тобой тут спорим, а мой отец... Я боюсь за него. Вдруг не
выдержит сердце?
  - Выдержало! Смотри. Вон он идет.
  Я оглянулся. По коридору шел мой отец с Евгением Сироткиным. Казалось, он
помолодел. Глаза его блестели. Он улыбался. До меня донеслись его слова:
  - Отличный аппарат, Евгений. Я получил большое удовольствие, совершив это
путешествие.
  Через неделю я с разрешения своего строгого отца перешел из лаборатории
машинного перевода в лабораторию, которую возглавлял Евгений Сироткин.
Теперь я мог в любое время соединить себя с Кумби, но я не делал этого.
Пока не решался повторить рискованный опыт.


  14

  Вот уже два дня как мы с Колей Вечиным здесь, где прошло наше детство.
  Лесное Эхо не изменилось. Изменились мы. В школе тот же самый директор,
который не любил Алика. Мы спросили его:
  - Где ваш знаменитый лирик? Нельзя ли послушать его стихи?
  - Нельзя, - сказал нам директор строго и нравоучительно, словно мы были
еще школьниками.
  - Почему нельзя?
  - Потому что педагогический совет нашел это безнравственным.
  - Что? Поэзию?
  Директор покраснел от гнева, но сдержался.
  - Не поэзию. А профанацию поэзии. Ваш искусственный соловей был выброшен
вместе с хламом.
  - Я расскажу об этом своему отцу, - сказал я. - Едва ли он будет доволен
тем, что вы выбросили подарок института, который он возглавляет. Мой отец
не очень высокого мнения о...
  - Для меня принцип дороже мнения вашего отца. А выбросив искусственного
соловья, я поступил согласно своим принципам.
  Мне не хотелось терять время и спорить с директором школы. Не легкий он
был человек, хотя и жил в Лесном Эхе, в краю быстрых рек, тихих озер и
лесных троп.
  - Пойдем, Коля, - сказал я.
  Но Колю так быстро не уведешь. Коля разгорячился.
  - Тоже мне принципы - смотреть не вперед, а назад, - сказал он.
  Наконец мне удалось увести Колю от обиженного директора.
  - Меня не это огорчает, - говорит мне Коля, - пусть он остается при своем
мнении, этот заскорузлый антропоцентрист. Меня огорчает, что падает
авторитет нашего института. Разве он бы посмел в прежние годы так говорить
о твоем отце?!
  - Не по