е на митинг или на грандиозную сходку, они
заняли бы площадь не больше Баденского озера в Швейцарии. Вся остальная
поверхность Земли на эти часы осталась бы свободной от человека.
Человечество, взятое вместе, составляет очень небольшую часть всей живой
массы планеты, растительной и животной. Людей сейчас во много раз больше,
чем триста лет назад, но всем хватает места. И по очень простой причине -
благодаря средствам передвижения, транспорту, возможности быть здесь и
везде. А кроме того, новые средства связи. Пребывая здесь, на берегу
Катуни, я могу общаться с друзьями, удаленными на сотни миллионов
километров, с новоселами Венеры, Марса и всех бесчисленных космических
станций.
  - Здесь и везде, - повторил я, - там и тут. Но не означает ли это, что не
тут и не там, везде и нигде. Не есть ли это распыление сил, чувств,
мыслей, самого бытия?
  - Так думали противники технического прогресса, новой научной и
технической революции. Они предполагали, что слишком быстрое движение
лишит личность глубины и содержательности, сделает человека суетящимся,
вечно куда-то спешащим существом. Но они ошиблись. Быстрота движения не
помешала людям размышлять, чувствовать полноту и прелесть бытия, наоборот
- человек освободился от спешки, от нетерпеливой заботы, от боязни чего-то
не успеть, куда-то опоздать. Он знает, сколько минут и часов от дома до
места работы и от места работы до любого пункта солнечной системы. В наше
время опаздывает только тот, кто этого очень хочет. Но идемте! Нас ждут.
Тропа ведет прямо к дому.


  10

  Воздух был синь и прозрачен, как река. Река неслась и шумела внизу под
скалой. На другом берегу стояла гора.
  Я крикнул. И, как в раннем детстве, радостно и протяжно мне ответило
густое эхо из леса.
  Я крикнул еще раз. И бытие мое как бы раздвоилось. Два голоса окликали
друг друга, разделенные скалой.
  Для чего я кричал? Уж не искал ли я сам себя в этом новом мире? Я словно
не верил в свое существование и хотел снова и снова убедиться в том, что я
живу, дышу, двигаюсь, вижу и слышу.
  Прекрасное спокойствие окружало меня. Лес. Прозрачная, неистово несущаяся
по камням горная река. И толстые белые березы рядом с черными пихтами,
карабкающимися на круто уносившуюся ввысь гору.
  Я стоял на тропе.
  Меня кто-то окликнул. Я оглянулся. Это был мой тезка и потомок Павел. Он
держал в руках два длинных бамбуковых удилища. Одно удилище он передал мне
вместе с прозрачной, как воздух, коробкой, где бились толстые слепни. Они
бились, не замечая перегородки, отделяющей их от мира.
  - Ловили когда-нибудь хариусов? - спросил Павел.
  - Не довелось, - ответил я. - Ведь прожил-то я всего тридцать пять лет. И
многого еще не успел в том мире, вернее в том времени, в котором жил
раньше.
  - Да, это верно. У вас ведь два опыта, две жизни. Та и эта. Два начала. Ну
что ж! Разве это так уж плохо?
  По узкой тропе мы спустились к реке. Я выбрал самого толстого, упитанного
слепня, надел его на крючок и, взмахнув удилищем, далеко закинул леску с
наживкой.
  Через минуту я забыл о своем спутнике. А он, вероятно, забыл обо мне.
Наличное бытие, весь этот прекрасный, сказочно растянувшийся миг,
наполненный звенящей водой и прозрачной синью, принял меня со всем моим
прошлым, замкнув в этом покое.
  Леска натянулась. Хариус схватил наживку.

  * * *

  Миг превратился в день, а затем в неделю. Я гостил у Павла, подружился с
его семьей. Павел и его семья жили в небольшом, сказочно менявшемся доме с
убиравшимися стенами. По желанию живущих стены дома становились то глухими
к шуму, слепыми и не пропускающими света, то идеально прозрачными и
зоркими, вбиравшими в себя все окружающее пространство: реку, горы, небо,
облака, всю убегающую за горизонт даль. Когда они были не нужны, они
просто исчезали.
  В доме, что меня поразило, не было вещей. Вещи появлялись - да, именно
появлялись по мере надобности вместе с желаниями живущих, ночью - одни,
утром - другие, в обеденный час - третьи. Затем они словно растворялись в
воздушной среде и теряли свои очертания.
  Быт без вещей был прекрасен, как природа. Ничто не отяжеляло взгляд, не
отнимало пространства ни в доме, ни возле дома. Воздух, деревья и стены,
похожие на струю горной реки.
  - И в городских домах тоже нет вещей? - спросил я Павла.
  - Они и есть, и их нет, - ответил Павел. - Они появляются по желанию и
исчезают. Правда, еще есть люди, которые любят вещь. Ее предметное,
тяжелое, осязаемое бытие. Но это их специальность. Ведь эти люди работают
в музеях истории быта. Сейчас невозможно смотреть без улыбки на все эти
буфеты, комоды, столы, стулья, кровати, горшки. Тяжелые, неуклюжие
предметы, красноречиво повествующие о жизни всех этих владельцев движимой
и недвижимой собственности. "Собственность". Смешное и нелепое слово! Как
слово "таракан". Тараканов уже нет. Их изучают палеоэнтомологи... В нашем
мире вещь перестала быть вещественной. Она развеществилась. Слилась с
желанием человека. Сказочная мечта о скатерти-самобранке осуществилась.
Теперь вещи служат человеку, находясь в пространстве и времени ровно
столько, сколько это нужно.
  Я жил, жадно и остро вбирая в себя все, что меня окружало. Второе детство,
вторая юность, вторая зрелость, другая жизнь.
  Мальчика, сына Павла, игравшего в пихтовом лесу, звали Коля. Ему было пять
с половиной лет - почти столько моему Коле, когда эксперимент, проделанный
надо мной Обидиным, навсегда разлучил нас с ним и перенес меня из одного
времени в другое.
  Этот Коля чем-то был похож на моего мальчика, своего предка. Впрочем, в
этом возрасте все мальчики похожи друг на друга. Он играл в лесу на поляне
недалеко от дома. У него не было игрушек фабричного производства. Он сам
мастерил их. Как я позже узнал, ребенка не хотели приучать к готовым вещам
и предметам, сделанным чужой рукой. Его приучали самого создавать мир
вокруг себя.
  Появлялся Коля дома только на час, на два. Затем машина быстрого движения
уносила его в интернат, расположенный за несколько тысяч километров от
дома. Няня была не нужна. Машина с роботом, заменявшим и шофера и няню,
доставляла Колю до места. Пятилетний мальчик не боялся остаться наедине с
роботом в машине быстрого движения. Ведь путешествие занимало всего
несколько быстрых минут, скользивших привычно и почти незаметно.
Оптический аппарат, включенный во время движения, мог в любое мгновение
показать мальчику милую улыбку мамы и строгий взгляд отца, принести слова
ласки и одобрения из пространства, как бы находящегося и далеко и рядом.
  Даль и близь сливались в единство, "тут" и "там", подчинялись желанию
Коли, в чьем распоряжении были машина и робот. Но мог ли он улететь
куда-нибудь дальше интерната или сделать посадку ближе? Я этого пока еще
не знал. Я о многом еще не успел спросить Павла, его жену Аню и самого
мальчика. Кроме них, в доме жила еще старушка, Анина мать - Людмила
Сергеевна. Из всей семьи она одна смотрела на меня настороженно, чуточку
испуганно, хотя и тщательно старалась скрыть свои чувства. Виновата ли она
была в том, что ее здравый смысл пожилой женщины не мог примириться с
парадоксальностью моего существования, объявшего две разные эпохи и
пребывавшего в течение трехсот лет по ту сторону и жизни и смерти? Едва
ли! Здравый смысл говорил ей, что в этом кроется что-то непонятное и почти
сверхъестественное, противоречившее всему ее личному житейскому опыту,
помноженному на опыт многих поколений. Правда, тут были замешаны науки и
эксперимент. Ну и что? Здравый смысл и инстинкт житейской трезвости
подсказывали ей, что дело идет о чем-то сомнительном и недостоверном. Она
смотрела на меня, как в мое время слишком трезвые и осторожные люди
смотрели на фокусника в цирке, творившего мнимые чудеса при помощи ловких
рук и профессиональных навыков и при этом повторявшего назойливо и
фальшиво: "Граждане, чудес не бывает. А есть только наука и искусство".
  Уж не фокусник ли я, не профессиональный ли обманщик, пробравшийся в их
дом с какой-то явно сомнительной целью?
  Какое я имел право - если это было на самом деле - нарушить логику жизни,
извратить законы природы и появиться снова на свет после долгого
пребывания "нигде"?
  Людмила Сергеевна не могла ко мне привыкнуть. Я этого не мог не заметить.
Вероятно, она с нетерпением ждала, когда пройдут все сроки оказанного мне
гостеприимства, и я вернусь туда, где пребывал так долго, играя в прятки с
временем и судьбой. Сроки! Нет, о сроках пока не было речи. Я гостил, и
гостеприимные мои хозяева, Павел и Аня, не напоминали мне о том, что пора
переменить обстановку. Может быть, следовало мне самому напомнить им об
этом? Но имел ли я право распоряжаться своим временем и желаниями? В
какой-то мере я был экспериментальным материалом, и все дело зависело от
ученых, изучавших дискретные явления жизни и их последствия для
человеческого организма.
  Людмила Сергеевна наблюдала за мной, по-видимому, вопреки своему
характеру, чуждавшемуся всего странного, загадочного и двусмысленного,
наблюдала из любопытства. Я замечал иногда взгляд ее глаз, привыкших иметь
дело с обыденным, домашним, интимным, прирученным к человеческим навыкам и
чувствам, я был для нее словно призрак, обязанный сейчас же исчезнуть,
испариться. Но призрак вел себя слишком естественно: он ел, кашлял,
жаловался на головную боль, он рассказывал Коле старинные сказки про милых
и наивных зверей.
  В свою очередь, я тоже наблюдал за Людмилой Сергеевной. Она была тем, что
в мое время называли домашней хозяйкой. В отличие от дочери, зятя и внука
она не отлучалась на долгие часы из дома.
  Она пребывала здесь, среди этих стен. Ей не надо было суетиться, спешить
на рынок, в булочную или в прачечную. За нее это делали роботы,
полумеханизмы-полуорганизмы. Внутри них происходили такие же быстротечные
и сверхэкономные биоэнергетические процессы, как в живом человеке. Что
значит сила привычки! Людмиле Сергеевне они казались не более необычными,
чем ветви столетней сосны, стоявшей возле дома. В то время как я, обычный
человек, не урод и не покойник, одним своим наличием приводил в крайнее
замешательство ее рассудок. По-видимому, ради зятя, которого она любила и
уважала, она заставляла себя терпеть мое присутствие и не давать волю
своим чувствам. Иногда на ее лице появлялась любезная улыбка, она
улыбалась мне, но не ради моей особы, а ради зятя и науки. Сколько стоила
ей эта улыбка и ласковые слова, обращенные ко мне, ласковые слова, сквозь
которые все же пробивались неприязнь и страх.
  В ней было много мужества, в этой старушке, заставлявшей себя оставаться в
доме вместе со мной, когда отбывали на работу Павел и Аня.
  Разговаривая со мной, она тщательно избегала прошедшего времени и
употребляла только те слова и выражения, которые ей и мне давали
возможность не переступать за пределы текущего мгновения. Я тоже старался
при ней не говорить о своем прошлом.
  - Вы что любите больше, - спросила она меня, когда мы остались вдвоем, -
макароны или цветную капусту?
  - И то и другое, - поспешил ответить я. Как я благодарен был ей именно за
эти домашние, прозаические слова! С Павлом и Аней мы больше говорили на
философско-отвлеченные темы.
  - С соусом или без соуса? - последовал затем вопрос.
  - Вы ставите меня в затруднительное положение, - ответил я, - для того
чтобы сказать точно, я должен вспомнить, что я любил триста лет тому назад.
  Лицо Людмилы Сергеевны исказилось, стало презрительным и гневным.
  - Меня не интересует ваше прошлое. Еще учась в школе, я ненавидела
археологию и всякие древности.
  Какой-то бес дернул меня продолжать в том же духе, в каком я начал.
  - Для вас это археология и древности. А для меня - увы! - это такая же
реальность, как вчерашний день!
  Наступило продолжительное молчание. Молчанием старушка отгораживалась от
меня и от моего прошлого, так неделикатно напомнившего о себе.


  11

  Там, в бесконечных просторах вселенной, живет другое время, время,
враждебное всем человеческим меркам и привычкам.
  В те дни я еще не подозревал о коварстве эйнштейнова времени и с доверием
смотрел на свои ручные часы "Москва", где на черном циферблате торопилась
только одна стрелка - длинная красная стрелка, отмечавшая секунды.
Остальные стрелки не спешили.
  Я ждал Ольгу на скамейке бульвара. Мы должны были встретиться здесь, а
потом отправиться вместе с ней к Всеволоду Николаевичу с визитом. Я
терпеть не могу это жесткое, накрахмаленное слово "визит", но
попробуйте-ка найти другое! Ведь я шел в гости не к сверстнику-приятелю, а
к пожилому профессору, к заведующему лабораторией, и поэтому мне пришлось
долго ждать свою жену, сидевшую в парикмахерской на улице Желябова.
  Парикмахер не спешил, он завивал Ольгины волосы, нисколько не сомневаясь в
том, что нет на свете дела важнее. Он, этот парикмахер (вспоминаю я
сейчас, забегая вперед), делал Ольге прическу и накануне того дня, когда
Ольга разлучилась с Землей, чтобы познать другое пространство и другое
время. И тогда парикмахер тоже не спешил, хотя, может, и следовало
поспешить. Он ведь не знал, что его клиентка отбывает в командировку,
продолжительность которой измерялась не днями, а столетиями. А Ольга его
не торопила.
  Я несколько забежал вперед и спутал времена. Но мне это придется делать
часто и впредь...
  Ольга не торопилась, а я нервничал. Я знал, как ценит аккуратность мой шеф.
  Мы пришли на улицу Салтыкова-Щедрина, где жил Обидин, чуточку опоздав. Все
гости были уже в сборе и сидели за столом.
  Обидин рассказывал о своей московской тетушке, которой недавно исполнилось
девяносто восемь лет. Девочкой-подростком она присутствовала на знаменитом
пушкинском торжестве и слышала речь Ф. М. Достоевского. Сейчас это кажется
чудом.
  Все вдруг присмирели, очевидно, мысленно желая представить себе
промежуток, отделявший нас от той эпохи, когда жили Достоевский и девочка,
которой посчастливилось слышать его страстный, задыхающийся шепоток, -
девочка, ставшая нашей современницей.
  Потом, как это часто бывает в обществе, разговор без всякой причины ушел в
сторону и коснулся профессора Чемоданова и недавнего происшествия с его
шубой. Рассказывал Димин. Он был большой мастер устной речи, создатель
институтского фольклора. На днях вахтерша, охранявшая шубу Чемоданова,
отлучилась в буфет, и в это время шуба исчезла. Начался ужасный переполох.
Но расторопному водопроводчику Грише удалось задержать вора. И шуба снова
висит на своем месте. Она ввела в искушение человека, уже было вступившего
на честный путь. Все посмеялись.
  Потом какой-то незнакомый мне профессор москвич с полуседыми солидными
усами и детскими глазками, совсем уж не профессорскими, напомнил о
загадочном случае, сенсационном и парадоксальном, приведшем в крайнее
замешательство всех палеонтологов и зоологов, о древней, считавшейся давно
вымершей рыбе, пойманной в Атлантическом океане и своим существованием
нарушившей все законы эволюции и времени. Ну, пусть эта рыба живет себе на
здоровье и резвится в современных водах, как она резвилась сотни миллионов
лет тому назад, еще в палеозойскую эру, но из-за этой не вовремя выплывшей
рыбы ему, бедному ихтиологу, пришлось переделывать уже печатающийся
учебник ихтиологии и оплатить новую работу типографии.
  Тут вмешался молодой, красивый и самоуверенный человек, оказавшийся
юристом. Он заявил, что ихтиолог не должен оплачивать типографские расходы
за переверстку и новый набор: ведь причиной была не небрежность автора, не
его прихоть, а прихоть самой природы, выкинувшей неожиданный номер.
  Ушли от Обидиных мы во втором часу ночи и долго ждали автобуса.
  - Ну, как тебе понравилась эта история с рыбой? - спросила Ольга. - Мне
больше понравилась история с чемодановской шубой.
  - Эти факты, - сказал я, - имеют какое-то внутреннее сходство. Оба из
области палеонтологии.


  12

  В тот же день Людмила Сергеевна призналась мне, сложив губы в
полупрезрительную и отнюдь не любезную улыбку:
  - Я не могу привыкнуть к вам. Не могу! Все мои чувства насторожены. Кто вы?
  - Я - Павел Погодин. Павел Дмитриевич. Тезка и предок вашего зятя. Разве
вам это не известно?
  - Предок! Вдумайтесь в смысл этого слова: не означает ли это, что вы не
должны пребывать здесь?.. Здесь Коля, ребенок, мой маленький внук. От него
тщательно скрывают ваше прошлое. Ему еще рано знать, что невозможное стало
возможным. Да и стало ли? Не хочется в это верить.
  - Я не очень настаиваю, чтобы вы верили. Забудьте о том, что у меня две
жизни. Вообразите, что я просто гость, знакомый вашего зятя, наконец
просто человек, которого ваш зять изучает. Он ведь ученый.
  - Он мог бы изучать вас там, в своем институте.
  - Но, помилуйте, я же не сам напросился на гостеприимство вашего зятя. Не
далее как вчера я намекнул ему, что мой визит несколько затянулся и не
пора ли... Но он не дал мне даже закончить фразу. "Нет, не пора". Он долго
и терпеливо объяснял мне, что мое пребывание здесь, в этих благодатных
местах, необходимо для моего еще не окрепшего организма и для науки,
интересам которой он служит.
  - А все-таки, кто вы? Кто вы - не в том смысле, что у вас есть имя,
отчество и фамилия, а в другом, более существенном? Мои чувства не хотят
признать вас как нечто законное, естественное и соответствующее обычной
реальности. Если бы вы мне сказали, что это мистификация, дурная, нелепая,
абсурдная шутка, я бы очень обрадовалась.
  - Ну, хорошо, - сказал я, - считайте, что все это мистификация и абсурд.
Мне, наконец, это надоело. Я тоже устал от ваших сомнений и вашей
откровенности. Согласитесь сами, не для того же я пребывал столько лет в
состоянии анабиоза, чтобы сидеть здесь, на этой тихой периферии, вдали от
центра жизни.
  Меня начала раздражать эта старая женщина, явно тяготившаяся моим
присутствием и не хотевшая от меня это скрывать. За откровенность я платил
ей откровенностью. Мне приходилось проводить слишком много времени в ее
присутствии. В доме в эти часы не было никого. Чтобы не раздражать ее, я
либо уходил в лес, либо замыкался в молчании. Но она, как все старушки
всех времен и народов, не любила молчания, сама начинала разговор со мной,
и обязательно о моей скромной особе, о том двусмысленном и загадочном,
что, по ее мнению, было связано с моей странной и не располагающей к себе
личностью.
  Однажды она спросила меня:
  - А почему вы согласились и дали ученым возможность совершать над вами
этот возмутительный и противоестественный эксперимент? - Она строго
посмотрела на меня и продолжала: - Только не пытайтесь уверить меня, что
вы это сделали ради науки и общества, скажите истинную причину.
  - Я не собираюсь ее скрывать. Дело в том, что моя жена отправилась в
космическое путешествие на фотонном корабле и, согласно теории
относительности, должна вернуться на Землю примерно через триста лет. Я ее
жду. Разве ваш зять не сказал вам об этом?
  - Может, и говорил, но я пропустила его слова мимо ушей. А скорее всего -
умолчал. Он считает меня отсталой, старомодной, консервативной женщиной и
разговаривает со мной преимущественно о вещах очень конкретных и близких,
а главное - понятных.
  На последнем слове она сделала ударение. И повторила:
  - А главное - понятных.
  Я сделал вид, что не обратил на это внимания, и продолжал:
  - И вот я жду ее. Свою жену. Я ждал ее триста лет. Ее отбытие в столь
длительное путешествие и дало мне право подвергнуться всему, чего требовал
от меня эксперимент. Желающих анабиозироваться было много. Но, во-первых,
я сам работал в лаборатории дискретных проблем, а во-вторых, мне хотелось
увидеться с женой.
  Людмила Сергеевна посмотрела на меня с любопытством, но к этому
любопытству примешивалось нечто злорадно-насмешливое.
  - И вы хотите подкупить меня этой сентиментальной историей? Не удастся!
Мои чувства насторожены. И даже если это было в самом деле так, имели ли
вы право, вы и ваши экспериментаторы, нарушать естественный ход жизни? В
вашем состоянии и поведени