десять дней. И месяц. И два месяца. А
затем я перестал считать дни. Зачем? Уходящие дни, недели и месяцы ни на
одну минуту не приближали час встречи.
  Я весь ушел в работу, проводя дни и вечера в лаборатории, и отлучался
только для того, чтобы съездить в детский сад за Колей.
  Понимая мое состояние и глубоко сочувствуя мне, Обидин настаивал, чтобы я
съездил в научную командировку. Он думал, что поездка рассеет меня, и
делал вид, что эта командировка очень нужна и даже где-то запланирована.
Он много и часто говорил о зимней спячке животных, об этом удивительном
феномене, связанном с дискретностью жизни, который я должен, по его
мнению, изучить там, где позволяли условия на месте. Не везти же сибирских
грызунов сюда в лабораторию. Здесь, в этой суете, грызуны откажутся
погрузить себя в то временное небытие, которое помогает им переносить
физические невзгоды.
  Я не хотел ехать, отказывался. Почему? Да потому, что, куда бы я ни уехал,
я не мог уйти от самого себя и от сознания, что мне не дано выйти за
пределы бытия, отмеренного на земле каждому индивиду. Как все очень чуткие
и отзывчивые натуры, Обидин умел угадывать чужие мысли. Однажды он
спросил, обращаясь не то ко мне, не то к самому себе:
  - Нужно ли бессмертие?
  Я ответил вопросом:
  - Зачем гадать, нужно ли, разве оно возможно?
  Обидин улыбнулся своими тонкими умными губами.
  - Уж кто-кто, а вы-то знаете не хуже меня, что принципиально оно возможно.
И что...
  - И что, - перебил я его, - запланирован опыт замедления жизни. Мгновение,
остановись!
  - Я спрашиваю не о том, возможно ли оно, а нужно ли? Не таит ли оно в себе
философскую бессмыслицу? Не противоречит ли оно нравственной сущности
человека?
  - Ответить на ваш вопрос мог бы только тот, кто испытал это счастье или
это несчастье на себе.
  - Беда в том, что нам бы не представилась возможность его об этом
спросить. Но шутка шуткой, а последние два года я очень много думаю об
этом. Есть "за" и есть "против".
  - Меня больше интересует "за".
  - Меня тоже. Мне кажется, что, помимо всего прочего, смерть несет для
личности интеллектуальную трагедию. Каждому хочется знать - что дальше? А
смерть отбирает это "дальше" и не позволяет человеку задавать вопросы.
Бессмертие нужно хотя бы для того, чтобы продолжать спрашивать. Нет,
смерть необходимо убрать с дороги, которая ведет человека вперед.
  - А если это не соответствует человеческой сущности?
  - Так черт с ней, с этой сущностью! Что она - вечна и неизменна? С
возможностью победы над временем и смертью изменится и наша сущность.
  - Усталость. О ней вы забыли?
  - Физическая усталость?
  - Нет, духовная, нравственная усталость. Духовный, интеллектуальный
организм вовсе не приспособлен для очень длительной жизни.
  - Приспособится.
  Обидин часто возвращался к этой мысли. Он все время искал философское
оправдание своей дерзкой идеи. Он говорил мне и, разумеется, себе, в
первую очередь себе:
  - Мы вступили в эпоху, значение и истинный смысл которой мы еще не в
состоянии полностью осознать. Выход в космос, завоевание наукой огромных
пространств - все это столкнулось с одним сложным и трагическим
противоречием Продолжительность человеческой жизни не соответствует тем
грандиозным задачам, которые поставили перед нами современная наука и
техника. Как сможет человечество выйти за пределы солнечной системы, если
жизнь отдельного человека так непродолжительна? Дальнейший прогресс науки
требует удлинения человеческой жизни.
  - Это бесспорно, - сказал я, - но человек не машина, созданная только для
преодоления физических препятствий, человек - это прежде всего духовное,
интеллектуальное, моральное, то есть нравственное, существо. Его духовный
мир вряд ли приспособлен для вечного пребывания в мире. Извините, Всеволод
Николаевич, но ваша идея похожа на поиски абсолюта. Освободите человека от
смерти, и он превратится в бездушное существо.
  - Не знаю, - ответил резко Обидин. - И никто не знает. Пока об этом можно
гадать.


  26

  Сотрудникам лаборатории все-таки удалось уговорить меня взять отпуск, для
того чтобы отдохнуть.
  Я попросил свою мать позаботиться о Коле, купил путевку в дом отдыха и
уехал в Репино.
  Целые дни я ходил на лыжах, а вечера проводил за шахматной доской. И лыжи
и шахматы должны были помочь мне, как выразился мой приятель Сашка Димин,
"войти в колею".
  Глядя на пешку или слона, я погружался в обдумывание своего хода с таким
видом, словно этот ход был самой важной вещью на свете. Я хотел убедить
себя в этом и заставить погрузиться без остатка в пробегавшее мгновение,
как это делали все отдыхающие - и молодежь и старики пенсионеры. Но
мгновение за мгновением пробегали мимо, не вовлекая мое существо в
беззаботную радость существования. Меня выделяло и отделяло от всех других
отдыхающих одно чрезвычайное и сверхобычное обстоятельство. Мне была
дарована возможность преодолеть время. Я психологически подготовлял себя к
опыту, который должен был произвести надо мной Обидин. Я должен был
расстаться со своими современниками, чтобы через триста лет увидеть другой
мир. Я старался погрузиться в текущее мгновение, отвлечься от вечности и
безграничности, знакомство с которыми было не за горами. Жизнь с ее
радостями. Она была повсюду. Никто из отдыхающих не думал о времени.
Зачем? Они жили в единстве с мимолетным, и никто из них не требовал, чтобы
прекрасное мгновение остановилось. Но, как позже я узнал, пожелал
остановить мгновение человек, от которого это трудно было ожидать.
  Я только что закончил одну партию в шахматы и уже расставлял на доске
фигуры, чтобы начать другую, когда в гостиную ленивой походкой вошла
сестра-хозяйка и сказала, что внизу, в вестибюле, меня ждет какой-то
гражданин.
  - Кто же именно? - спросил я. - Разве он себя не назвал?
  - Назвал. Да я забыла фамилию. Какой-то профессор.
  "Уж не Обидин ли явился сюда", - подумал я, но, спустившись в вестибюль,
еще издали узнал чемодановскую шубу.
  - Извините, Павел Дмитриевич, что нарушил ваш покой. Важное и срочное
дело.
  Я указал Чемоданову на диван в углу, где можно было поговорить, никому не
мешая. Но Чемоданов не сел на диван, а продолжал стоять.
  - Может, прокатимся до Зеленогорска? Со мной машина. По дороге побеседуем.
  Я согласился, чтобы убить время. Ведь, в сущности, я только и занимался
тем в доме отдыха, что убивал время.
  Мы доехали до Зеленогорска. Чемоданов остановил машину возле ресторана
"Ривьера".
  - Зайдем, - сказал он почему-то настороженным и доверительным шепотком. -
Закусим. А за коньячком и поговорим. Тема разговора такая. Требует
подготовки.
  В ресторане в этот час, кроме нас, не оказалось никого, если не считать
подвыпившего и задремавшего за столиком старика.
  - Жизнь прожил, - покосился на него Чемоданов, - и с ее радостями
расставаться не хочет. Что ж, это естественно. Я это понимаю. А вы?
  - Я не разделяю вашего восторга.
  - Ну, ну, - шутливо погрозил он пальцем. - Не разделяете, а сам
собирается... - он не докончил фразу, многозначительно посмотрел на меня и
налил коньяк в рюмки.
  Мы чокнулись.
  - Не будем уточнять, - Чемоданов усмехнулся. - Да и конкретизация этого
предмета, о котором идет речь, дело не простое. Раньше бы сказали:
ме-та-фи-зи-ческое. Выпьем лучше за жизнь и за ее радости. Да, именно за
радости. А всякие отвлеченности оставим для вашего шефа Обидина. Он,
конечно, гений. Бесспорно! Но что такое гений? Это человек себе на уме.
Запомните этот афоризм.
  - Запомню, - сказал я.
  - Так вот. Не будем уточнять. Не надо. Да и слов нет в бедном человеческом
языке. Как сказал поэт: "Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои".
Вот я и таю. "Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?.."
  - У вас отличная память. Но я не понимаю...
  - Ну, ну! Не делайте вид. Не вчера же вы родились... Это вам обещано
радоваться вновь и познать новую жизнь. Ну ладно! Молчок. Не тема для
разговора в ресторане. "Поймет ли он, чем ты живешь. Мысль изреченная есть
ложь...".
  Он еще налил коньяк. Выпил. И в его глазах появилось не свойственное ему
выражение иронии.
  - Фауст. Советский Фауст. - Он погрозил мне пальцем. - Но Фауст заплатил
за это не дешево по тем ценам. Душой. Душенькой. А вы собираетесь получить
все бесплатно. Я всегда был о вас особого мнения. "Этот товарищ, -
предсказывал я, - пойдет далеко".
  - Только, пожалуйста, без пошлостей.
  - Далеко пойдет. Уже, кажется, и некуда дальше. Все знаю. Но таю. И как
Обидину удалось получить разрешение на этот не имеющий прецедентов опыт и
как выбор пал на вас? Ничего себе командировочка! Не нравится это слово?
Ну что ж, назовем это отпуском. И это выражение не устраивает? Так можно и
никак не называть. Термин Обидина "временная смерть" неудачен. При чем тут
смерть, когда речь идет о бессмертии.
  - Может, все-таки переменим тему разговора?
  - Охотно. О чем же говорить? Ходил вчера в театр. Видел пьеску из жизни
ученых. Главный герой, профессор, все никак не может наладить отношения с
женой и детьми. Семейный конфликт. А в лаборатории у себя занимается
сущими пустяками. Ищет средство от чесотки. Приземленно очень. Быт. Как вы
относитесь к быту?
  - Никак.
  - Это не ответ. Без быта мы все не более как схемы. Ваш Обидин этого не
понимает, хоть и почти гений. А я, признаться, люблю быт. В квартире все
удобства. Ванна. Газ. Мусоропровод. Телевизор. Но хожу мыться в баню. И
знаете, немножко тоскую по коммунальной квартире. Теперь это редкость.
Домов настроили. Исчезли бытовые конфликты. Хорошо! Отлично! Культурно! Но
скучно. Вы об этом думали?
  - Не думал.
  - Зря.
  - Что зря?
  - Ничего. Пошутил. И хорошее на плохое менять не намерен. Зачем? Каждый
ценит удобства. За что предлагаете выпить? Давайте выпьемте за...
  - За что?
  Не ответил и внезапно меня опросил:
  - А что вы с собой возьмете туда?
  - Куда?
  - Ну в свое путешествие, в свой вояж, как выражались в прошлом веке. Не
отправитесь же туда без багажа?
  - А вы что бы взяли на моем месте? Свою знаменитую шубу?
  - Хотя бы и шубу. Это вещь.
  Он помолчал. Потом приблизил ко мне свое лицо, вдруг спросил шепотом:
  - Уступите?
  - Что уступлю?
  - Понимаете сами, о чем идет речь.
  - Не понимаю.
  - Не притворяйтесь. Так уступите или нет?
  - Что?
  - Время. Времечко.
  - Ах вот о чем вы просите. Время? А зачем оно вам?
  - Ценю. Собственно, нет на земле большей ценности, чем оно.
  - Для кого как.
  - Так уступите?
  Он рассмеялся и погрозил мне пальцем.
  - Я уже говорил с Обидиным. Он ни в какую. С его точки зрения, я не тот
человек, а вы тот. Моралисты! Ну ладно! Пока довольно об этом. Хватит.
Молчок. "Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои"...


  27

  Я посмотрел сквозь стекло автобуса. Мелькнуло лицо школьника,
возвращающегося из школы. Я задержал свой взгляд на этом детском смеющемся
лице.
  В автобус вошла старуха колхозница. И я долго-долго смотрел на нее, на ее
худую суровую фигуру, на ее морщинистый рот, на ее огрубевшие от работы
пальцы, которыми она неумело держала билет. Я смотрел на все, что было
вокруг, с каким-то острым и незнакомым мне чувством. Я еще был здесь, в
своем городе, среди своих современников, но уже все начало отдаляться и от
этого становилось еще прекраснее.
  Я вышел из автобуса на углу Невского и Садовой. По тротуару текла толпа.
Прохожим не было до меня никакого дела. Никто из них не подозревал, что
среди них идет человек, которому суждено оторваться от бегущего мгновения
и сделать необыкновенный прыжок через "ничто". Им не было никакого дела до
меня. Но каждый из них был нужен мне, бесконечно нужен и дорог.
  - Люди, остановитесь! Современники мои, - хотелось сказать мне, -
задержитесь на минутку!
  Но я этого не сказал. Да и кто бы решился это сказать, будучи на моем
месте? Большие, искренние чувства чуждаются громких и красивых фраз.
  На скамейке в Михайловском саду сидела девушка. Может быть, она
кого-нибудь ждала. Во всяком случае, не меня. Я сел рядом с ней. И
заговорил. Я предложил ей пойти вместе со мной в кино.
  - На какую картину? - спросила она.
  - На любую. На плохую. На хорошую. Мне хочется побыть вместе с вами.
  Девушка улыбнулась. Это была довольно обычная девушка. И улыбалась она
чуточку жеманно. Но в эти минуты она мне казалась остро, необыкновенно
прекрасной.
  - Как вас зовут? - спросил я.
  - Валя.
  - А где вы работаете?
  - Ну вот, целая анкета. Работаю на заводе "Светлана". Есть еще вопросы?
  - Все, - сказал я - Больше вопросов нет. А теперь просто поговорим.
  - О чем?
  - Не знаю. О земле. О вас. О сердце. Об этих кленах. Как здесь хорошо!
  - Вы что, приезжий?
  - Нет, здешний. Здесь родился и вырос.
  - Наверно, куда-нибудь уезжаете? И надолго?
  - Вы почти угадали.
  - На целину?
  - Дальше.
  - За границу?
  - Еще дальше.
  - В космос, что ли, улетаете? Но что-то не похоже.
  - Почему не похоже?
  - Вид не тот. Наружность. - Она с любопытством посмотрела на меня. - Да и
в очках. Очкарик. Зрение не подходящее. Летчики и космонавты в очках не
ходят. А вы очкарик. - Она повторила, видно ей понравилось это слово.
  Мне оно тоже понравилось, и я тоже повторил:
  - Очкарик. Это верно. А откуда вы знаете, что очкариков бракуют?
  - Все это знают. А если очки разобьются?
  - Это верно. Об этом я и не подумал. Им никак нельзя разбиваться. Хотите
мороженого?
  - А в кино?
  - В кино как-нибудь в другой раз. Времени у меня в обрез.
  - Когда же в другой? Вы уезжаете или передумали?
  - Нет, не передумал. В другой раз уже не придется. Это верно.
  Мы зашли в погребок на Невском у Садовой, и я заказал две порции
мороженого.
  - Так куда же вы едете, очкарик? Секрет?
  - Нет, не секрет. Я, собственно, не еду, но это все равно.
  - Какой-то вы непонятный. И грустный, будто что-то потеряли. Паспорт?
Билет? Деньги?
  - А вам приходилось терять?
  - Сколько раз.
  Я посмотрел на девушку. Теперь она казалась мне еще прекраснее. Она что-то
рассказывала, но я не слушал и смотрел на нее, не отрываясь.
  - Что вы так смотрите?
  Она вся зарделась.
  - Мне хочется насмотреться. Вот уже несколько дней я занимаюсь только тем,
что смотрю на людей, на вещи, на дома, на улицы, чтобы запомнить.
  - А зачем?
  - Сам не знаю, для чего. Когда ложишься спать, ведь ничего не запоминаешь,
знаешь, что утром проснешься и все будет рядом с тобой - друзья, привычные
вещи, весь твой мир. Но этот сон слишком будет продолжительным, не ночь, а
несколько сот лет.
  Девушка с тревогой посмотрела на меня: что с ним, бредит он, что ли?
По-видимому, ей было жаль меня.
  - Вы, случайно, не больной? Давно бюллетените?
  - Нет, совершенно здоровый.
  - А почему такое говорите?
  - А видите ли, я артист. Должен исполнять роль в одном
научно-фантастическом фильме. Вот я и приучаю себя к чувствам, которые
никому и никогда не довелось испытать.
  Девушка еще раз посмотрела на меня, но уже без тревоги. Все стало на свое
место. Я - артист. Артист и должен вести себя не так, как ведут другие
люди. Теперь ей не казалось странным, что я смотрел на нее, словно впервые
видел девичье лицо.
  - И все-таки вы странный, - сказала Валя.
  - Возможно, - ответил я. - Но странным меня делает роль. Я ведь должен
изображать существо, прилетевшее на Землю с другой планеты. Существо это
здесь все видит впервые, по-настоящему впервые, словно только что родилось
на свет.
  - Понимаю, - говорит Валя. - Это когда в первый раз я смотрела телевизор.
Как кино, только помельче и похуже.
  Нет, девушка не понимала меня. Она жила на Земле, только на Земле.
  Мы вышли из погребка.
  - Мне домой надо, - сказала Валя. - Подруга должна прийти на примерку. Я
ей шью платье.
  - Разве вы портниха?
  - Нет. Но научилась. Шью неплохо.
  Она зевнула. Зевнула откровенно. По-видимому, ей стало скучно со мной.
  - Разрешите мне вас проводить?
  - Мне на Выборгскую.
  - Ну что ж. Чем дальше, тем лучше. Хочется побыть с вами.
  - Странный. Очень странный вы. А мы еще увидимся?
  - Нет. Не увидимся.
  - Значит, вы, действительно, куда-то уезжаете? И надолго?
  Я промолчал.
  Мы прошли весь Литейный, перешли мост и на улице Лебедева остановились.
  - Не уходите, - сказал я. - Постойте.
  - Я не ухожу, - сказала Валя.
  Минут десять мы стояли рядом. Должно быть, девушка что-то разглядела во
мне, то, чего не видела раньше.
  - Нет, вы не артист.
  - А кто?
  - Не знаю. Может, и в самом деле летчик или какой испытатель.
  - А откуда вы догадались?
  - Артисты такими не бывают.
  Я взглянул на наручные часы. Мне нельзя было больше задерживаться.
  - Прощай, Валя, - сказал я девушке. - Прощай.
  Я крепко поцеловал ее в губы. Было слышно, как стучало ее сердце. Затем я
круто повернулся и быстро пошел от нее.
  - Очкарик! - тихо произнесла она мне вслед. Я не оглянулся и прибавил шаг.
  - Очкарик! - звала она, чтобы я вернулся. Я шел быстро-быстро.
  - Очкарик!
  И мне казалось, что голос девушки донесся откуда-то издалека, пробившись
сквозь бездонное расстояние, уже разделившее нас, разделившее навсегда.
  Навсегда!
  Всю выразительную силу этого слова, весь его бесконечно глубокий и
трагический смысл мог почувствовать только человек, которому, как мне,
удалось бы познать две эпохи и соединить их своей собственной жизнью.
  - Очкарик!
  Сколько раз я пробуждался ночью или на рассвете, когда все спали (кроме
бессонных роботов), слыша девичий голос, звавший меня. Он звал меня к себе
так, словно можно было повернуть какой-нибудь рычаг и вернуться в свой
утраченный век.
  - Оч-ка-ри-ик!
  Но рычага не существовало.
  Сколько раз она, наверное, вспоминала меня и искала в уличной толпе,
надеясь когда-нибудь встретить. Но я больше не встретился с ней. Ведь
время необратимо.
  И все же девичий голос звал меня сквозь сон, сквозь стены и сквозь
столетия, звал настойчиво и протяжно. И в эти тревожные часы я не мог
сидеть в гостинице, меня тянуло туда, где много людей.
  Гостиница со всеми своими техническими новинками была, в сущности,
архаическим учреждением. Ею пользовались люди старомодных вкусов. Да и кто
на Земле нуждался в гостинице, кроме жителей космических станций и
новоселов с Марса и Венеры и других планет солнечной системы? Ведь для
всех живших на Земле слово "расстояние" утеряло всякий реальный смысл
из-за бешеной скорости передвижения.
  С новоселами Венеры и Марса, с жителями космических станций, прибывших на
Землю по каким-нибудь делам, я встречался в вестибюле или в ресторане,
учреждении тоже архаичном и существовавшем скорее ради традиции, чем для
удовлетворения насущных и прозаических потребностей. Каждый мог поесть в
своем номере, пользуясь услугами автоматов, но людей, проживших по
нескольку лет в космосе, в безлюдных вакуумах среди холодных бездонных
пространств, тянуло в веселою шумную компанию, где можно послушать музыку,
потанцевать, ощущая милую сутолоку и радуясь легким, лишенным заботы
минутам. Меня тоже тянуло в ресторан, в суету и шум. Вокруг были люди, но
большей частью молодые и сильные, веселые и мужественные. Казалось, они
принимали меня за одного из своих, и мне это было приятно.
  - Надолго? - спросил меня один из этих здоровенных парней.
  - Как вам сказать... - замялся я.
  - А когда возвращаетесь?
  - Туда, откуда я прибыл, нельзя возвратиться.
  Он рассмеялся, приняв это за шутку.
  - Ну, ну! Не думаю, чтобы это было абсолютно невозможно. Раз вы попали
сюда, значит, найдутся средства доставить вас обратно. Инженеры
позаботятся. Знакомьтесь, - он показал взглядом на молодую красивою
женщину. - Это моя жена Маргарита Рей. Физик-оптик. Я тоже оптик, но не
теоретик, а инженер. А другая моя специальность - пограничник.
  - Разве границы космоса охраняют?
  - Да. Но только от дураков и трусов. Пограничник... Разве вы впервые
слышите это слово? Я осваивал границы мирового пространства, расширяющиеся
границы возможного. Да, я вам забыл сказать, как меня зовут... Вилли Рей.
  - О