ли
гораздо позже.
  Я Жил? А разве я не живу, не продолжаю жить? Сколько тебе лет, Наташа?
  Н а т а ш а. Тридцать два.
  Я. Для философа ты, пожалуй, очень молода. Ну, а как влияет космическая
среда на человеческую душу?
  Н а т а ш а. Не знаю.
  Я (удивленно). А кто же знает? Ведь ты же занимаешься этой проблемой
Н а т а ш а. Именно потому я и не знаю.
  Я. Ты шутишь, конечно?
  Н а т а ш а. Нет, не шучу. Вся сложность этой проблемы открывается
только тому, кто ею занимается. Ведь возник совершенно новый аспект. Все
философы, начиная с античности, не умели отделить человека от той среды, в
которой он жил. Человек жил на земле, даже если его уподобляли богу. Но
вот земля отделилась от наших чувств и привычек. Казалось, человек познал
необходимость и обрел свободу. Но ведь он встретился с другой
необходимостью, с другим детерминизмом. Вы слушаете меня, дед?
  Я. Дед? Спасибо тебе и за это. Это слово согревает меня, оно роднит
меня с твоим миром, с твоими друзьями, с тобой.
  Н а т а ш а. Правда, вы не в том возрасте, чтобы называться дедом. Вам
удалось сделать прыжок через время. Вы жили в эпоху, когда над людьми еще
довлели привычки. Мы же свободны от власти всякой рутины.
  Я (рассеянно). Да, да. Свободны.
  Н а т а ш а. Что вы так смотрите на меня? О чем вы сейчас думаете?
  Я. О тебе. И о том в тебе, что не твое, что принадлежит не тебе.
  Н а т а ш а. (с интересом). Вы нашли, дедушка, что я повторяю чужие
мысли?
  Я. Чужие мысли? Нет, не чужие мысли ты повторяешь.
  Н а т а ш а. А что?
  Я. Ты повторяешь чужое лицо, чужие руки, чужие глаза. Я поймал сейчас
тебя на том, что ты сделала чужой жест, характерный жест, который перенес
меня в прошлое.
  Н а т а ш а. Повторяю? Нет, это не повторение.
  Я. Если это не повторение, то что же это?
  Н а т а ш а. И, кроме того, повторяю не я, это повторяет природа.
  Я. Природа? Да, это она. Биологи сказали бы еще - нуклеиновые кислоты.
  Н а т а ш а. (почти весело). И с чего это вздумалось? Я ведь их не
просила. И до встречи с вами, дедушка, я воображала, что я неповторима. От
вас я узнала, что я похожа на свою прапрапрапрабабушку. Возможно, что нас
будут путать с ней, когда она вернется на Землю из своего рейса. Я бы
этого не хотела.
  Я. Лучше поговорим о чем-нибудь другом.
  Н а т а ш а. О чем? Вам понравились мои друзья?
  Я. Да.
  Н а т а ш а. Они создают звезду, новое солнце из плазмы. В ваше время,
дедушка, люди еще этого не умели.
  Я. Они были еще только людьми. А вы стали почти богами.
  Н а т а ш а. Вы не правы, дедушка. Они не стали богами, а остались
людьми. Ничто человеческое не чуждо им. Они любят, страдают, ревнуют,
ошибаются.
  Я. И, наверно, не любят признавать свои ошибки?
  Н а т а ш а. Они люди, а не думающие машины. Они создают новую звезду,
новое солнце...
  Я. Они. И вместе с ними ты.
  Н а т а ш а. Я ремонтирую роботов. И, кроме того, я пишу
гносеологическую статью.
  Я. Ты скучаешь по Земле?
  Н а т а ш а. По рекам, по озерам. Их, как вы, наверно, уже заметили,
здесь нет. Нет. И не может быть. Для них здесь нет места. Им негде течь.
  Я. А вода? Откуда же ее берут? Неужели доставляют с Земли?
  Н а т а ш а. Разумеется, нет. Ее создают здесь из водорода и кислорода.
Но я не люблю эту воду. Это не настоящая живая вода, а Н2О.
  Я (смеясь). Но я же пил сегодня утром не формулу, а отличный кофе.
  Н а т а ш а. В кофе это менее заметно. В формулу прибавляют кофеин и
сгущенное молоко. Но ради новой звезды, которую создают из плазмы, я
готова всю жизнь пить эту неживую воду. А ведь на Земле я ежедневно
купалась в горной реке.
  Я. Мне непонятно. Научились создавать звезды и не научились
приготовлять воду?
  Н а т а ш а. Вода - самое странное и капризное вещество. Формула Н2О -
это еще не вся истина, а только ее часть. Я не биофизик, чтобы разъяснить
вам все тонкости, смущающие специалистов. Вода прихотливо меняет свою
молекулярную структуру. Мы научились создавать новые звезды, но еще не
знаем, как создавать ту воду, которая звенит в горном ручье, быструю воду,
где плавают форели. Потому мы и не боги, дедушка. Мы еще не все умеем.
  Я. Научитесь.
  Н а т а ш а. Конечно, научимся. Земная вода отличается от космической.
К формуле Н2О Земля добавляет еще что-то. И это "еще что-то" и есть самое
важное и неизменимое. Иногда, дедушка, мне снится лесной ручей. Я слышу,
как звенит вода, прозрачная, чуть тронутая утренней синью вода. И в эти
минуты мне хочется домой, на Землю, в земные леса и поля...
  Я. Вы создадите искусственную звезду, новое, дополнительное солнце и
вернетесь на Землю, в земные леса, где звенят ручьи и свистят иволги. Но
мне, увы, уже никогда не удастся вернуться туда, откуда я прибыл, к своим
современникам.
  Н а т а ш а. Наш мир прекрасен. Можно ли, живя в нем, скучать по
прошлому?
  Я. Оно ведь не было прошлым. Оно стало для меня прошлым вдруг,
внезапно. В тот день, когда я подвергся дискретизации. От слова
"прерывно", "дискретно". Профессору Обидину очень нравился этот термин,
это странное и сложное словечко. Когда меня подвергли эксперименту,
вокруг, за стенами лаборатории, шумела жизнь. И вот толчок, и она
оказалась позади. Я еще и сейчас полностью не могу осознать все, _что со
мной случилось. Со всей остротой я, наверное, почувствую это, когда
вернется Ольга и ее спутники. Я любил своих современников, свою эпоху. И
только теперь понял всю силу привязанности человека к своему времени.
  Н а т а ш а. Я это понимаю. Я понимаю, что человек и время неразрывны.
  Я. И разрыв противоречит естеству?
  Н а т а ш а. Естеству? Но человек все время меняет среду и себя. Мы,
строящие новое солнце, вышли за пределы земной биосферы. И что ж! В этом
нет ничего такого, что бы не соответствовало человеческой сущности,
человеческой природе, нравственному началу.
  Я. Значит, ты считаешь это естественным?
  Н а т а ш а. Я как раз об этом пишу статью. Я считаю, что в космическую
эру меняется сущность человека.
  Я. А единство его с временем и пространством?
  Н а т а ш а. Оно становится другим. Раньше человек подчинялся времени и
пространству. Сейчас он подчинил себе их.
  Я. Но ты же все-таки скучаешь по лесному ручью, по свисту иволги, по
запаху хвои. Тебе противно пить вместо живой воды Н2О, синтезированное на
ваших космических водозаводах. И, значит, ты несчастлива.
  Н а т а ш а. Дедушка, вы не поняли меня. Совершенно не поняли. Я люблю
Землю и тоскую по ней, но я побеждаю свою тоску, я борюсь с собой и
побеждаю себя, чтобы вместе со своими друзьями строить новое солнце. И в
этой победе над собой, над своей слабостью и рождается настоящее счастье.


  31

  Я снова на Земле.
  Мой друг тиомец Бом идет рядом. И тут же мой потомок и тезка Павел Погодин
и Демьян Петрович, создатель Мити, Жени, Вали, Миши и Владика. Они пришли
меня встречать.
  И вот, наконец, все разошлись, и мы остались вдвоем с Бомом в номере
гостиницы. Мне дорого было это разумное существо, этот человек (если не
человек, то кто же?) с другой планеты. Я успел привыкнуть к нему, а он -
ко мне.
  Тиомец Бом расспрашивал меня о космической станции. У него была жажда
писателя все знать, помноженная на любознательность жителя Тиомы, где
знание ценилось еще выше, чем на Земле.
  Я рассказывал Бому обо всем, что видел на космической станции, живя среди
строителей искусственной звезды, я рассказывал о Наташе, в чьем облике и
даже характере повторились черты той, возвращения которой я ждал.
  Тиомца Бома это заинтересовало.
  - Сходство? И большое, поразительное сходство! Это я могу понять. Но
повторение... Нет, время и природа не повторяют и не повторяются. Вы
просто очень давно не видели жену, и расстояние помешало вам заметить
различие. Вы видели только сходство, и ваши обостренные чувства
преувеличили его. Я в этом уверен.
  - Я попытался тоже разуверить себя. Но сходство велико. И от этого я очень
страдал. В этом есть что-то обидное. Эти нуклеиновые кислоты. Сознание,
что их "памяти" и цепи случайностей я обязан этим маскарадом, меня
буквально оскорбляло.
  - Оскорбляло? На этот раз я не понимаю вас, мой друг. Что же тут
оскорбительного? Я считаю самым удивительным в природе эту "память"
нуклеиновых кислот, их способность пронести сквозь время нечто связывающее
индивиды в единство рода. Но мы немножко ушли в сторону. Вы говорили о том
сильном впечатлении, которое произвело на вас строительство искусственной
звезды. И когда вы говорили об этом, я вспомнил своего отца. Он посадил
дерево в космосе. И дождался, когда дерево расцвело. И на ветку весной сел
соловей, привезенный с Тиомы...
  Он сделал паузу.
  - Свист соловья, увидевшего новое, созданное людьми солнце. Вот я о чем
подумал. Когда вы рассказывали о плазме, о термоядерных реакциях и о
гигантских магнитных полях, о девушках и юношах, воздвигающих в вакууме, в
пустоте, в ничто нечто живое и прекрасное, я подумал о дереве и поющем
соловье.
  - Разве на Тиоме тоже есть соловьи?
  - Не соловьи, а другие маленькие птицы, у которых в горле целый мир.
Свист, цоканье, чудо звуков. Каких только птиц нет на Тиоме! Вы не очень
устали, Павел Дмитриевич?
  - Нисколько.
  - Тогда отправимся в лес. В самый густой лес на Земле. Туда, где поют
соловьи и свистят иволги.


  32

  Космическое общество имени К. Э. Циолковского избрало меня своим почетным
членом. Я был очень польщен этим и вместе с тем несколько смущен. Ведь, в
сущности, у меня не было никаких особых заслуг перед наукой. А в
Космическом обществе состояли членами крупнейшие ученые, инженеры,
астронавигаторы, астрономы, астрофизики и астробиологи.
  Председатель общества академик Катаев прислал мне оптико-звуковое
экстрписьмо - новинку. Робот принес его мне в номер. Я вскрыл конверт,
отнюдь не подозревая, что вместе с письмом увижу и того, кто его писал.
Да, в узком, весьма изящном конверте нашлось место не только для десятка
любезных фраз, но и для самого их автора. Я распознал это не сразу.
Сначала возникли фразы, а затем на листе, похожем на экран в миниатюре,
появилось изображение академика Катаева, председателя общества.
Изображение? Нет, пожалуй, не только и не просто изображение. Передо мной
был сам Катаев, своей собственной персоной, по-видимому, нисколько не
пострадавший от пребывания в узком изящном конверте.
  Катаев улыбнулся мне, поклонился и не спеша начал разговор:
  "Дорогой Павел Дмитриевич!
  Сообщаю Вам, что наше общество имени К. Э. Циолковского на пленарном
заседании от 2 июня сего года единогласно избрало Вас почетным членом...
  Сообразуясь с задачами, стоящими перед наукой, изучающей космос, а
следовательно, пространство и время, мы шлем привет Вам, человеку, чьим
существованием была положена живая связь между двумя эпохами - прошлым и
настоящим (будущим)..."
Слушая эти слова, звучащие чуточку торжественно и, пожалуй, даже риторично
(типичные слова и выражения официального письма), я думал о том, что
уважаемый академик, председатель Космического общества, мог бы со мной
разговаривать и не прибегая к риторике, если учесть то, что вместе с
письмом он прислал мне и самого себя. Он был здесь, рядом, а разговаривал
так, словно нас разделяло порядочное расстояние и словно свои мысли он
вверял посреднику - листу (чуть не сказал: бумаги), листу письма, забыв о
том, что среди этих фраз появится он самолично, улыбающийся так близко,
ближе и нельзя. Затем я вспомнил, что оптико-звуковое экстрписьмо было
новинкой и в поведении уважаемого академика не скрывается ничего
двусмысленного. Просто он, пожилой, рассеянный человек, еще не освоил как
следует новинку и, возможно, даже забыл о том, что вместо марки он наклеил
самого себя, дав возможность своему незнакомому корреспонденту
познакомиться не только со своим несколько старомодным эпистолярным
стилем, но и с тем, что бесконечно конкретнее и живее всяких фраз и слов.
  Не без растерянности я спрятал в конверт это письмо с таким чувством, что
не прячу ли я туда и самого академика Катаева.
  Через два дня после того я встретился с Катаевым, и уже не таким
причудливым образом, а просто и почти обыкновенно - в одной из гостиных
Дома Космического общества. Академик Катаев был простой, скромный и очень
симпатичный человек. Догадался я об этом не сразу. Мешало первое
впечатление, когда этот человек, находясь рядом, на листе письма,
разговаривал со мной языком официального документа.
  Я ему сказал об этом. Он рассмеялся.
  - Новинка. Еще не привык. Я большой любитель старинного эпистолярного
жанра. А какой же тут эпистолярный жанр, когда вы сами в наличии? Да, надо
излагать мысли проще.
  Мы долго и оживленно беседовали. Потом Катаев взглянул на часы.
  - Идемте в зал заседаний, послушаем доклад о мировоззрении Циолковского. Я
познакомлю вас с докладчиком.
  В большом зале уже собрались почти все члены Космического общества. Я едва
успевал пожимать протянутые руки.
  - Астронавигатор Винцент Карпов, - сказал быстро Катаев, подведя к седому
высокому человеку. - Проложил трассу за пределы солнечной системы.
Знакомьтесь... Астрогеолог Альфред Ланц. Открыл залежи урана на Венере.
Астросадоводикосмоботаник Васильева. Создала фруктовый сад на космической
станции в окрестностях Марса. Астрофилолог и космолингвист Алексей Дрип, -
сказал Катаев, показав мне на молодого человека с грустным и задумчивым
выражением лица.
  - Астрофилолог? Разве такое возможно?
  - А как же! Не только возможно, но и необходимо. Дрин изучает диалекты,
возникшие у переселенцев и старожилов космических станций. А также вопрос,
как влияет изменение среды на язык. "Астроневропатолог и физиолог Аронсон.
Специалист в области изучения космической энтомологии Валерий Поэтов.
Вахрамеева. Знакомьтесь. Исследование вопроса "Лирика и космос". Старший
научный сотрудник Института литературы солнечной системы.
Художник-пейзажист Матисс Коломейцев. Космические пейзажи. Большой знаток
живописи Ван-Гога и Сапрыгина-младшего, зачинателя космической живописи.
Луи Севастьянов. Астромикробиолог. Уполномоченный нашего общества на Луне.
Архипов. Межпланетный пропагандист и лектор. Гримильтис. Жан Жак Пьер.
Крупный специалист в области изучения и применения гравитационных сил.
Судьбин. Эстетика и астрофизика. Платон Петров. Генетика и нуклеиновые
кислоты. Ламлай. Автор памятников Вернадскому и Циолковскому на Марсе.
Цапкина.
  Катаев на этот раз ограничился только тем, что назвал фамилию, не
перечисляя всех заслуг названной им особы. По-видимому, эти заслуги не
нуждались в перечислении и сами говорили за себя. В голосе академика
послышались нотки почтительного уважения.
  Я хотел рассмотреть Цапкину, но она не совсем вежливо отвернулась.
  Наконец Катаев подвел меня к докладчику.
  - Константин Балашов. Философ и инженер. Строитель космической станции
Балашове.
  Я едва успел обменяться двумя-тремя фразами с оказавшимся рядом со мной
жизнерадостным Матиссом Коломейцевым. Началось заседание общества.
  - Ван-Гог, - успел все же мне сказать жизнерадостный Матисс Коломейцев, -
был первый в мире художник, который фоном для своих портретов брал
бесконечность, космическую среду. Он писал, словно живя среди звезд...
  Балашов уже стоял на трибуне.
  Я с интересом смотрел на философа, построившего самую большую космическую
станцию солнечной системы. Он говорил спокойно, медленно, словно размышляя
вслух:
  - Вот уже в течение многих лет я пытаюсь мысленно восстановить далекое
время. Я стараюсь представить себе во всей живой конкретности образ
человека, прожившего большую часть жизни в захолустном городке царской
России в центре провинциального и конечного и увидевшего из окна своего
домика бесконечность. Меня интересует биография Циолковского, обыденные
факты его сверхобыденной жизни, но еще больше меня привлекает мышление
этого необыкновенного человека, его способ видеть мир. Мы делим время на
три отрезка: прошедшее, настоящее, будущее. Это деление возникло давно,
когда человек впервые почувствовал, как бьется пульс бытия и как скользит
мгновение, которому не прикажешь: остановись! Для Циолковского время
делилось иначе: сначала будущее, потом будущее и будущее сейчас. Он держал
пульс бытия в своей чуткой руке, и мгновение не скользило мимо его дома и
мимо его сердца, он умел, когда нужно, его задержать и слить с вечностью.
Он как бы жил в будущем и оттуда смотрел на настоящее. "Почти вся энергия
Солнца, - огорчался он, - пропадает в наше время для человечества..."
Энергия Солнца! А рядом жили люди, которые про Солнце знали только то, что
"оно всходит и заходит". По ночам он вычислял. Он мечтал о том, как
мгновение, закованное в металл, мгновение, внутри которого расположились
завоеватели пространств, понесет человеческую радость, человеческие
знания, человеческую дерзость и человеческую грусть за пределы земной
биосферы, в бесконечность. Он жил в своем времени, но одновременно
пребывал и среди нас. Он занимал свои идеи у тех, кто еще не родился. И
родившиеся позже узнавали свои мысли и свои мечты, читая труды этого
слившего себя с будущим человека. В Циолковском, в этом рано оглохшем
скромном провинциальном учителе, мне открылась истинная сущность человека,
переступившего порог вселенной и доказавшего, что Земля - это только
человеческая колыбель.
  Я не буду своими словами пересказывать весь доклад о мировоззрении
Циолковского. Да это и трудно сделать...
  Во время короткой паузы, которую сделал докладчик, я оглянулся. Позади
сидела Цапкина. Но мне не удалось разглядеть ее лицо. Она отвернулась.
Почему? Случайно или не случайно? Она делала это уже второй раз, словно не
желая, чтобы я видел ее лицо.
  Теперь я уже без прежнего внимания слушал инженера и философа Балашова. Я
невольно думал о Цапкиной. Из всех присутствующих в зале членов общества я
ничего не знал только о ней. Кто она? Что у нее за специальность? Почему,
когда академик Катаев назвал ее, в интонации его голоса и в выражении его
лица появилось почтительное уважение?
  Я выждал десять минут и снова оглянулся. И она, словно бы следя за мной,
успела так быстро отвернуться, что я снова увидел только ее спину.
  После того как кончился доклад и был объявлен перерыв, я спросил любезного
и жизнерадостного Матисса Коломейцева:
  - Вы знакомы с Цапкиной?
  На лице космического пейзажиста появилась загадочная и чуточку растерянная
улыбка.
  - Знаком ли? Как вам сказать? И да я нет, - он замялся.
  - Что вы знаете о ней?
  Я сам почувствовал, что вопрос был поставлен слишком прямо и неделикатно.
  - Знаю, что и все. Не больше. Гений терпения. Та, что умеет ждать. Нечто
античное. Древнегреческое. Я бы сказал, представительница вечности, если
бы это слово не звучало пошло и не отдавало метафизикой. Простите, меня
зовут... - Он показал рукой в тот конец зала, где стояла группа членов
общества. Он явно не хотел отвечать на мои вопросы.
  Я начал бороться с самим собой, со своим любопытством. Я не решался больше
спрашивать о Цапкиной и смотреть на нее.




  33

  Я боролся с собой, но любопытство оказалось сильнее. Придя к себе в
гостиницу, я подошел к роботу-справочнику и повторил тот же вопрос,
который только что задавал Матиссу Коломейцеву.
  Робот сказал своим грассирующим задумчивым голосом рафинированного
интеллигента:
  - Простите. На такие вопросы я не отвечаю.
  - Почему?
  - Потому что они не предусмотрены программой.
  Мне понравилась суховатая и деловая прямота автомата, так откровенно
сославшегося на программу и не скрывавшего от меня свои, в сущности,
ограниченные возможности.
  Казалось бы, мне следовало забыть об этой загадочной даме, почему-то не
пожелавшей показать мне свое лицо, и заняться своими собственными делами.
"Что мне до этой Цапкиной", - говорил я себе. Но тщетно! Это имя "Цапкина"
цепко схватило мое сознание и уже не выпускало. Как я ни старался отвлечь
себя, мои мысли все время возвращались к ней Я думал о ней до ужина и
после ужина, я думал о Цапкиной вечером, читая новую повесть тиомц