и есть нечто противоестественное.
  - Возможно, - ответил я. - Но ведь согласитесь сами, что кому-то, скажем,
моим современникам, показалось бы противоестественным многое из того, что
вы считаете привычным. Скажем, робот-няня, который или которая отвозит
Колю в интернат в машине быстрого движения. В мое наивное время ни одна
мать не доверила бы своего ребенка бессердечному автомату, ни одна мать, и
тем более ни одна порядочная бабушка. - Я не без умысла подчеркнул
интонацией голоса это слово. - Да, ни одна уважающая себя бабушка.
  - Бессердечному? Откуда это вам известно? Да ведь дело совсем не в этом,
есть или нет сердца. Важнее другое: няня-автомат застрахована от ошибок и
случайностей. Ее бесперебойная работа гарантирует от всяких несчастных
случаев, на нее можно положиться.
  - Своего сына Колю я бы не доверил не только механической, но и живой
няне. Я сам отвозил его в детский сад Академии наук, что на
Университетской набережной, и сам привозил его оттуда. Я терял на это
ежедневно почти два часа. Но никогда не жалел об этом. Мне эти два часа
доставляли радость. Я брал своего мальчика, вел к троллейбусной остановке.
Затем он залезал ко мне на колени. За стеклом троллейбуса бежали дома,
мелькали пешеходы, деревья. Я смотрел сквозь стекло троллейбуса словно
Колиными глазами. Все вдруг свежело, молодело, становилось огромным и
загадочным. Мое существование в эти часы как бы сливалось с Колиным. Мы
читали вместе с ним по слогам вывески и соединяли вместе не только буквы и
звуки, но и то, что в тысячу раз конкретнее букв и звуков: суть и облик
вещей. Сквозь оболочку привычных названий магазинов, ресторанов, кафе,
учреждений пробивались сказочные миры. Иногда мы читали не слева направо,
как полагалось, а справа налево, извлекая странную музыку из каждого
слова и названия. Поездка в троллейбусе никогда не казалась нам слишком
долгой. Наоборот, мы с сожалением покидали свое место, когда троллейбус
подбегал к последней остановке. "Папа, - однажды спросил меня Коля, - а
есть где-нибудь такой троллейбус, который бежал бы без остановки день,
неделю, месяц, год, сто лет... Все бежал бы и бежал, забыв остановиться...
Есть?" - "Нет, такого троллейбуса негу, Коля, и не может быть. Он не нужен
людям". Я ответил, может быть, чересчур категорично, если учесть все
последующее. Но Коля все равно не поверил мне. В его детском воображении
уже возник этот чудесно бегущий троллейбус. И своему воображению Коля
поверил больше, чем моим равнодушным словам. Коля был очень забавный
мальчик.
  Людмила Сергеевна слушала меня, пока не прерывая. Но в ее глазах
по-прежнему играло насмешливо-настороженное выражение.
  - Однако же, - сказала она, - ваша любовь к своему забавному мальчику не
помешала вам бросить его, бросить навсегда. По-видимому, эксперимент вам
был дороже, чем мальчик. Вы пожертвовали мальчиком ради сомнительной
возможности анабиозироваться, изведать холод временного, но все же
довольно продолжительного небытия.
  - Во-первых, я жертвовал не им, а прежде всего собой. Мой мальчик был
окружен заботой.
  - Но вы расставались с ним навсегда!
  - Да, если хотите, навсегда. Но я расставался навсегда не только с ним, но
и со всеми своими современниками. Я расставался с временем, в котором
родился и жил, с домом, с товарищами, с институтом. Со всем тем, что
необходимо каждому человеку.
  - И вы еще упрекаете в бессердечности искусственную няню моего внука! Вы,
совершивший бессердечный поступок! Вы...
  Она, по-видимому, еле сдержала себя, чтобы не наговорить мне лишнего. Но
потом спохватилась, вспомнив о просьбе зятя и дочери быть со мной
внимательной.
  - Извините. Я стара. Отстала от жизни. И, должно быть, многого не понимаю.
  - Не прибедняйтесь!
  Это словечко из лексикона моего времени подвернулось на язык случайно.
  - Что вы сказали? - насторожилась Людмила Сергеевна. - Я не поняла.
  - Не прибедняйтесь.
  По-видимому, это выражение давно вышло из употребления.
  - Вы говорите дерзости, молодой человек.
  - Какие дерзости? Помилуйте. Наоборот. К тому же я отнюдь не молодой
человек. Вы забыли, что я старше вас на двести с лишним лет.
  - Я не хочу ничего об этом знать.
  Она встала. И только она встала, как сразу потерял очертания, а затем и
исчез стул, на котором она скрылась в своей комнате. Появились стена и
дверь и отделили ее от меня.


  13

  Обидин в приподнятом настроении. Он ходит из угла в угол, иногда бросая
взгляд туда, где ожидает своей участи красавица белая мышь,
предназначенная для очередного опыта.
  Обидин спрашивает меня:
  - Как вы думаете, стал бы Гете писать своего "Фауста", если бы жил в наше
время? Я отвечаю:
  - А почему бы нет? Идея не плохая.
  - Не плохая, но не современная. Что мучило гетевского Фауста? Что не
давало ему покоя? Мысль о невозможности безусловного, абсолютного знания.
  - Мне бы его заботы.
  - Не отшучивайтесь и выслушайте. Гете работал над "Фаустом", когда крупные
ученые, подобно Лапласу, мечтали о емкой формуле, способной объять весь
мир. В непокое Фауста, дорогой философ, в непокое Фауста, мечтавшего о
безусловном и абсолютном знании, много общего с непокоем Лапласа. В наше
время ученые уже не страдают тем, чем страдали Фауст и Лаплас, не мучаются
от сознания невозможности абсолютного знания. Они понимают, что вселенная
настолько богата частностями, настолько разнообразна, что ее нельзя объять
одной формулой. Они знают, что каждое, событие вовсе не предопределено
заранее.
  - Как это думали механисты, - перебил я.
  - К черту механистов! Не в них дело... Не знаю, как вы, дорогой философ,
но в молодости и я мечтал об абсолютном знании. Я тогда не был знаком ни с
теорией вероятностей, ни с квантовой механикой, я думал, что можно
вместить в формулу весь мир... Но, друг мой, если нам удастся реализовать
нашу дерзкую идею, наш парадоксальный замысел, мы подойдем почти к
абсолюту.
  - Почти? По-видимому, все дело в этом "почти"?
  - Да, в этом главная особенность современной науки. Без "почти" нельзя
познать мир. "Почти" - это то, что связывает абсолютное с относительным, в
сущности странной для всякого рассудка связью. Мир неисчерпаем и богат
неожиданностями. Разве не будет неожиданностью для науки, если мы докажем,
что смерть - явление вовсе не абсолютное, что организм можно оживить? Мы
освободим человека от железного детерминизма времени, откроем перед ним
безграничный простор.
  - Но пока речь идет ведь не о человеке, - сказал я, - а всего только о
белой мыши. Это ей, с вашего позволения, будет дано интимно познакомиться
с будущим, перескочив через настоящее. Анабиоз! Не совсем, впрочем,
удачный термин. Жизнь с перерывом, с длинным антрактом, антрактом на
несколько столетий...
  - Вы забыли о том, что опыт, сколько бы он ни длился, не должен пережить
экспериментатора. Откуда я буду знать, что вот эта самая белая мышь
проснется после своего затянувшегося на несколько столетий сна?
  - Да, я об этом забыл.
  - А может, она не проснется. Не победит время... Еще будучи студентом, я
страстно стал интересоваться проблемой времени. Меня удивляло, что все мои
знакомые, и умные и неумные, вовсе не рассматривали время как проблему.
Они смотрели на часы с таким видом, словно часовые и минутные стрелки
возникли и появились на свет вместе с самим временем. Им не приходило в
голову, что у времени нет начала и не будет конца. Их жизнь шла в одном
ритме с ходом часов. Время и они, живущие, составляли одно целое. Ведь
рыба, плавая в воде, вероятно, считает, что она движется в пустом
пространстве... В ту зиму, когда я так много думал о времени, я
познакомился с теорией относительности. Меня поразила мысль Эйнштейна, его
видение мира. Эта дивная и мощная мысль выхватила меня из окружающей
обыденной жизни и унесла с собой в космос. Я увидел Землю как бы со
стороны, из космоса. И тут передо мной возникла другая проблема, уже не
теоретическая, а практическая. Человеческая жизнь коротка, как же человек
станет хозяином времени и пространства?
  - Но, однако же, - прервал я Обидина, - вы стали заниматься не физикой и
астрономией, а биологией, анабиозом, вы взяли себе в учителя не
Циолковского и Эйнштейна, а профессора Бахметьева и Петра Юльевича Шмидта.
  - Бахметьев ближе к Циолковскому, чем вы думаете. Один дополняет другого.
Имейте терпение, философ, слушайте меня, не перебивая. Природа хорошо
вооружила организм для борьбы с суровой средой. Но человек вооружает сам
себя. Тридцать тысяч лет - от верхнего палеолита до эпохи кибернетики и
атомной техники шла борьба за овладение окружающей средой. Но что такое
время? Это тоже, в сущности, среда. Оно существует в неразрывном единстве
с пространством. Нельзя покорить пространство, не победив время. Но кто-то
из физиков, кажется Умов, сравнил жизнь человека с заведенными часами.
Восемьдесят лет жизни! Что это по сравнению с миллионами световых лет! И
я, тогда еще студент-биолог, подумал: а нельзя ли использовать те
закономерности, которые выработала природа организма для преодоления
среды, в борьбе с временем, для победы над ним? Жизнь прерывна, что нам
доказывает анабиоз... Изучить закономерности прерывности жизни, доказать,
что обмен веществ вовсе не равен жизни, а затем победить время. - Обидин
рассмеялся. - Как вам нравится эта идейка?
  - Услышал бы вас Чемоданов! Он давно обвиняет вас в поисках абсолюта.
  - Я как раз о нем подумал! На заседании ученого совета, не далее как
вчера, когда обсуждали перспективный план научно-исследовательских работ,
он заявил, что деньги, отпущенные на наши исследования, это все равно... и
при этом сделал жест, сложил губы и фукнул с таким видом, словно эти
денежки уже вылетели в трубу. Но Чемоданову в этот раз не повезло. Кто-то
из наших хозяйственников намекнул о шести сотнях яиц, отпущенных на опыты
группы, которую возглавляет Чемоданов.
  - А что случилось с этими яйцами?
  - Ничего. Поговаривают, что Чемоданов их съел.
  - Завидный аппетит!
  - А по-моему, он правильно распорядился этими яйцами. Превратил их в свою
плоть и кровь. Хорошая яичница лучше плохого эксперимента. А какой из
Чемоданова экспериментатор? Он теоретик. Плохой. Неталантливый. Но все же
теоретик. Пишет статьи по философии естествознания.
  - Не каждого, кто пишет статьи, можно называть теоретиком.
  - Вы хотите отказать Чемоданову во всем. Он и не практик. Он и не
теоретик. А кто же он?


  14

  Как выяснилось, у моего гостеприимного хозяина было две профессии.
Крупнейший исследователь, биоэнергетик и биофизик, он совмещал свою
научно-исследовательскую работу, и теоретическую и экспериментальную, с
непритязательной должностью лесного обходчика. Сторож, или, как в мое
время называли, лесник. Вот чем он занимался, поселившись на берегу Катуни.
  Сообразно этим двум занятиям распределялось и его время. Проведя сорок
пять минут в машине быстрого движения, Павел дома задерживался недолго,
переодевался, обедал и уходил в лес.
  Что он любил больше - теоретические проблемы или лесные тропы? Трудно
сказать. Вероятно, то и другое в равной мере.
  Иногда он и меня брал с собою. Я надевал соответствующий костюм. Его
костюм. Мы были одного роста и одинакового сложения. Специально
предназначенный для этого робот помогал мне одеться. Вот это было уже
совсем ни к чему и порядком меня смущало. Смущение мое усугублялось еще и
тем обстоятельством, что у механического помощника, расторопного и
угадывающего все мои желания, было человеческое имя: Митя.
  Это имя, простое и милое, звучавшее несколько фамильярно и интимно,
облекало своим звучанием нечто стоящее по ту сторону жизни. Митей называли
предмет, вещь. Вещь ли? Вещи никогда не бывают разумными, хотя и служат
разуму. А Митя был воплощением разума, хотя и относился к существам
неодушевленным. Он никогда не ошибался, исполняя мои желания. Между ним и
мной существовала, как я узнал позже, связь, о физической сущности которой
в XX веке имели смутное представление. Механических слуг и людей связывало
силовое поле, однако же не электромагнитной природы. Физическая сущность
этого силового поля была более деликатного свойства, чем грубые
электромагнитные волны. Помню, в какую ошибку я впал, сказав однажды при
Павле:
  - Счастье, что Митя и ему подобные лишены эмоций.
  - Как сказать! Он, в сущности, весь состоит из эмоций. Ведь физическая
природа силового поля, которое соединяет вас с Митей, имеет прямое и
непосредственное отношение к эмоциям. Митя чересчур эмоционален. Он
постоянно чувствует ваши переживания и сопереживает вам.
  - Тогда это ужасно! - сказал я. - Я думал, что пользуюсь услугами
бездумной вещи, автомата, механизма. Я не думал, что он чувствует и
переживает.
  - Он весь состоит из чувств и переживаний. Он наполнен эмоциями, как
лирический поэт или актер-трагик. Но успокойтесь! Он ведь не личность. Его
эмоции имеют чисто служебный, утилитарный характер.
  - Но он чувствует, сочувствует, сопереживает?
  - Эти чувства и переживания существуют в нем не для себя, а для вас. В
Мите нет того, что мы называем "я". Митя как бы неотделим от того, кому он
служит. Он ваш придаток. - Павел усмехнулся. - Эмоциональный придаток,
учтите!
  Я с облегчением вздохнул, когда Митя удалился. Мы разговаривали о нем,
словно он в самом деле был только вещью, только предметом.
  В лесу Павел старался обходиться без роботов. Труд лесника, в сущности,
архаический труд, древняя работенка, чуждавшаяся техники.
  Я помогал Павлу собирать опавшие сучья. Мы складывали их в кучу и
разводили костры. Дым забивался в нос и в глаза, он напоминал мне и Павлу
о тех далеких временах, когда люди считали пылающий костер и желтое,
мечущееся между ветвей пламя почти чудом.
  Посидев у костра, помечтав, полюбовавшись огнем, бросавшим отсвет на воду
шумевшей рядом горной реки, мы шли дальше. Павел шел рядом со мной.
По-видимому, он побаивался, чтобы я, чего доброго, не заблудился. Стоило
мне отойти на несколько шагов в сторону от тропы и скрыться в густой чаще,
как Павел уже окликал меня:
  - О-о! Павел Дмитриевич! Где вы? Ау!..
  - Я здесь!
  И Павел каждый раз не мог скрыть радость, когда снова стоял рядом со мной.
  - Жаль, - сказал он, - что вы оставили дома Митю. Митя бы без всякого "ау"
знал, в какой вы стороне. А сейчас он сидит дома и скучает без вас. Я ведь
его подключил к вам. Он теперь ваш эмоциональный двойник. Вы ушли, и он
уже затосковал. И теперь будет тосковать каждый раз.
  - Это хорошо или плохо? - спросил я.
  - Я не совсем понимаю ваш вопрос. Кому хорошо? Ему? Мите? Вам? Для Мити не
существует ни "хорошо", ни "плохо". Он живет по ту сторону оценивающих
принципов. Оценивать может только человек. А Митя - вещь. Эмоциональная,
тонко чувствующая вещь, но все же вещь. Что касается вас, вам хорошо. У
вас есть помощник, эмоционально слитый с вами, идеально пригнанный к вам
угадчик и исполнитель ваших желаний... Примерно сто семьдесят лет назад,
еще в двадцать втором веке, физики и биофизики раскрыли физическую
сущность некоторых таинственных явлений психики. Вот наглядный и
тривиальный пример одного из этих явлений. С хозяином в пути случилось
несчастье. Собака, оставшаяся дома, начинает беспокоиться. Она воет,
мечется, выражает свою тоску, свое горе. Откуда она узнала, что в пути с
хозяином случилась беда? Об этом еще не знают люди. Но она осведомлена.
Какие-то неизвестные науке волны принесли ей известие. Физиологи
пренебрегали такими явлениями до тех пор, пока смежные области науки не
заинтересовались ими. И вот выяснилось, что живые близкие существа связаны
особой связью. Была раскрыта сущность этого силового поля. Мир узнал нечто
новое о том, что называют эмоциями. Не сразу пришла в голову ученым мысль
наделить эмоциями вещи. Философы и поэты жаловались, что слишком
механической становится цивилизация. Бездушие, ледяное поведение роботов,
исполнявших физическую и утилитарно-интеллектуальную работу, не
удовлетворяло наиболее чутких и тонких людей. И вот совсем недавно техники
решили воспользоваться силовым полем, связывающим людей эмоциональной
связью, для того, чтобы создать вещи особого типа. На свете появились
чувствующие предметы. С наивно философской точки зрения это алогизм, если
не полный абсурд. Вещь, объект включил в себя, внедрил нечто присущее
только субъекту. Будем рассуждать дальше. Значит, объект стал более
субъективным? Уменьшился разрыв между моим "я" и вещью, отраженной моим
сознанием? Не так ли? Эти вопросы дискуссионны. Ни о чем так сейчас не
спорят философы, ученые, лирики, как о Мите и ему подобных. Пока их
немного. Митя - это экспериментальный робот. Он в стадии испытания. Да еще
большой вопрос, одобрит ли общество этот эксперимент. Это будет в скором
времени решаться. Пока идут дискуссии. Но вернемся к Мите. Кто такой Митя?
Или, вернее, что это такое? Во-первых, между "кто" и "что" нужно поставить
тире. Митя где-то в промежутке между "кто" и "что". Он и то и другое. И в
какой-то мере не это и не то. Его чувства обострены. Он переживает не за
себя, а за вас, только за вас, другие люди его не волнуют. Малейшая ваша
неудача, оплошность, ошибка огорчают его. В нем нет ничего от "эго", от
личности. Он бесконечно добр. Но философы ожесточенно спорят, можно ли это
называть добротой. Вы устали? Давайте посидим у костра. Отдохнем. Я тоже
устал.


  15

  Митя исполнял мои желания. Правда, он не в силах был выполнить мое самое
сильное желание - ускорить срок моей встречи с Ольгой.
  Пока об Ольге не было никаких сведений. Я очень страдал. И мой
слуга-двойник, мой эмоциональный дублер, переживал за меня. Он был
воплощением отзывчивости, доброты, сердечности, но все эти добродетели и
чувства были отъединены от разума, они имели чисто служебный характер.
Страдал ли Митя "для себя"? Павел уверял меня, что он этого неумел. Да и
само понятие "для себя" отсутствовало в программе этого автомата. Я
все-таки решил мысленно называть Митю автоматом. Это мне облегчило общение
с ним, помогало пользоваться его услугами, не чувствуя угрызений совести.
  Как-то между ним и мною произошел любопытный разговор, записанный мною
дословно.
  Я. Что вы знаете о себе? Кто вы?
  М и т я. Я - Митя.
  Я. Человек вы или вещь?
  М и т я. Не понимаю.
  Я. Вы чувствуете?
  М и т я. Да.
  Я. Думаете?
  М и т я. Да.
  Я. О чем вы думаете?
  М и т я. О вас.
  Я. Еще о ком?
  М и т я. Еще о вас. Только о вас. Больше я ни о чем не умею и не могу
думать. Я думаю о том, о чем думаете вы.
  Я. Откуда вы знаете, о чем я думаю?
  М и т я. Я ваш эмоциональный двойник.
  Я. О чем я сейчас думаю?
  М и т я. Вы думаете сразу о многих вещах. И мне очень трудно. Сейчас вы
думаете о том, что не хотите встретиться с Людмилой Сергеевной. Я тоже не
хочу.
  Я. А можете вы захотеть то, чего не хочу я?
  М и т я (смущенно). Не пробовал. Но могу попытаться.
  Я. Сделайте попытку. Пожалуйста. Я вас прошу.
  М и т я. Боюсь, что мне будет очень трудно.
  Я. Но все-таки попробуйте. Я вас очень прошу.
  М и т я (после продолжительного молчания). Я хочу подышать свежим
воздухом.
  Я. Но это не ваше, это мое желание. Я только что об этом подумал.
  М и т я (смущенно). А я думал, что это мое желание.
  Я. Ну, значит, наши желания случайно совпали. Это бывает.
  М и т я. Я еще мало знаю о том, что бывает и чего не бывает. Я
существую всего три месяца. А правда, что вам триста лет?
  Я. Откуда вы это знаете?
  М и т я. В мою программу входит ваш опыт. Но только теперешний опыт.
То, что было до вашего пробуждения, я не знаю. И это мне не нужно.
Прошлое. Далекое прошлое. А там я бессилен чем-либо вам помочь.
  Я. Так вы умеете думать? Даже и размышлять? Я этого не ожидал. Мне
сказали, что вы только чувствуете...
  М и т я. Это правда. Я только чувствую. Но иногда я могу и мыслить.
Очень редко. Когда что-нибудь не в исправности. Сейчас должен прийти
техник, наблюдающий за мной.
  Затем Митя вышел из комнаты, вышел бесшумно, как всегда. Я рассказал о
своей беседе с