смел бы.
  - А почему все это? Потому что мы не можем расшифровать уазскую
кванттелеграмму.
  - Ну, довольно об этом, - говорю я. - Ты сейчас куда?
  - Тут к одним знакомым. А ты?
  Я промолчал, хотя и мог бы сказать, что иду в лес посмотреть любимые
места. Но дело в том, что я шел не только для того, чтобы посмотреть
знакомые места. Петляя среди сосен, елей, лиственниц и сибирских кедров,
тропа вела меня к поляне, где обыкновенно гуляла Таня. Я не встречался с
ней с тех пор, гик кончил школу и покинул Лесное Эхо. Правда, после того я
видел ее много раз, доставая из кармана подаренную мне пластинку с ее
возникающим изображением. Я видел ее смеющееся лицо, живое и ускользающее,
мимолетное, как секунда. Да, оно было как остановленное мгновение,
вырванное из потока жизни. Всякий раз, когда я вынимал пластинку, я
чувствовал, что все скользит и несется мимо меня и что Танино изображение
играет со мной в жмурки, как любила играть Таня.
  Я шел по тропе и, когда дошел до поляны, крикнул:
  - Та-а-ня!
  Откликнулось эхо.
  Минуту спустя я не услышал, а скорей угадал чьи-то шаги.
  - Это ты, Буонарроти?
  Насмешливый голос Тани, а затем и ее смеющееся лицо - на этот раз не на
мерцающей пластинке, а да самом деле.
  Она стояла всего в двух шагах от меня.
  - Ты изменился, Микеланджело. А я?
  Я взглянул на ее лицо и фигуру, ища изменений. Но она была та же, словно
прошел всего день, а не два года со дня нашей последней встречи.
  - Да, ты осталась прежней. И даже платье то же самое на тебе. Ты, как
дриада, живешь среди этих деревьев.
  - Да, я живу среди деревьев. Я дочь лесничего. Я родилась здесь, в этом
лесу. Прежде чем поселиться здесь, мой отец прожил несколько лет на Марсе.
Ему снились земные леса, сосновые и еловые ветви. Он скучал по Земле, но
больше всего по ее лесам. И когда он вернулся на Землю, он поселился здесь
вместе с моей матерью, родившейся на космическом корабле, выросшей на
одной из больших станций солнечной системы и впервые увидевшей Землю и
земные леса, когда ей исполнилось тридцать лет. Ее все называли здесь
марсианкой. И она не любила леса, но жила здесь ради отца. Она боялась
заблудиться в лесной чаще, а потом умерла, тоскуя по Марсу. Я осталась
одна с отцом и братом. Отец мой встает всегда в одно и то же время - в
четыре часа утра - и спешит в лес. Он любит рассказывать мне, как, живя на
Марсе, он вспоминал земные деревья и реки. Но вот деревья и реки возле
него, и все равно он по ним тоскует.
  - А ты? - спросил я
- Я? Я похожа на отца и на мать. Я люблю леса, но тоскую по Марсу, где
никогда не бывала. А ты бывал?
  - На Марсе? Нет.
  - А на Венере?
  Я замялся и ответил неуверенно и не сразу:
  - На Венере, кажется, бывал.
  - Кажется... Как ты сказал?
  Она рассмеялась.
  - Кому кажется? Тебе? Или должно казаться мне?
  - Я бывал и не бывал.
  Когда я сказал эту глупую фразу, я имел в виду Кумби, или, точнее, то
состояние, в котором я тогда пребывал.
  Таня смотрела на меня с таким выражением лица, словно догадалась о
существовании Кумби.
  - Так ты все-таки бывал или не бывал на Венере?
  - Не бывал, - сказал я сердито. - Я оговорился.
  - Допустим.
  Затем ей, видно, стало жалко меня. Она улыбнулась.
  - А помнишь Алика и его стихи? - спросила она меня.
  - Директор сказал нам, что его уже нет.
  - Там, в школе, его нет. Он у нас. Я нашла его и принесла к себе. Отец мой
очень удивился, когда он начал читать стихи. "Вещь, - сказал он мне, - и
грустит. Странно". А я говорю отцу: "Талант может заставить грустить даже
вещь". И теперь Алик живет у нас в лесу.
  - Живет? Ты не оговорилась?
  - Ты прав. Большей частью не живет, а пребывает, как все вещи. Но
временами оживает, когда читает стихи. Он сочинил стихотворение о Марсе,
претворив в слова мою мечту. А отец мой не может слышать о Марсе. Он
говорит; "Там нет ни одного дерева, ни одного листа, ни одной травинки.
Там пустота, населенная людьми, и там страшно душно". А здесь? Здесь много
воздуха. Дыши, Микеланджело, дыши. Вбирай в легкие наш лесной воздух. Ты
надолго приехал?
  - Дня на два, на три.
  - А зачем?
  - Повидаться с тобой. Я все время думаю о тебе. Но наш институт далеко от
твоих лесов. И вот теперь мне, наконец, удалось выбраться и прилететь.
  - Значит, ты все-таки вспомнил обо мне?
  - Вспомнил? Не то слово. Я все время думал о тебе. И когда оставался один,
всегда смотрел на твое убегающее изображение. А ты еще спрашиваешь,
вспоминал ли я?
  - Я думаю, что вспоминал не ты, а искусственное вспоминающее устройство.
Мне брат рассказывал, что в вашем институте ученые и инженеры работают над
заменой естественной памяти машинной. Правда ли это?
  - Правда. Через несколько лет они сделают ее.
  - И, значит, через несколько лет вспоминать эти леса и меня будешь не ты?
  - А кто же?
  - Машина, которой ты поручишь это.
  - Я никогда не поручу это машине! Никогда!
  - А что же ты поручишь ей?
  - Я ей поручу вспоминать все, что мне хотелось бы забыть.
  - Машина обидится на тебя. Ведь ее создают для того, чтобы она могла
остановить время.
  - Но тебя ей не остановить. Ты всегда скользишь мимо меня даже в моих
воспоминаниях. И вот сейчас я боюсь, что ты скажешь...
  - Что я скажу?
  - Что говорила всегда, встречаясь со мной: "Ну, пока! Мне надо идти!"
- Мне действительно надо идти, Микеланджело. Меня ждет отец. Я должна
накрыть на стол... Мой отец не пользуется услугами роботов.
  - Почему?
  - Потому что они напоминают ему о его жизни на Марсе. Там все делали
роботы. Без роботов там люди не смогли бы жить. А в лесу они не нужны.
  - Но вы же взяли к себе Алика. А ведь он тоже робот.
  - Он не робот, а поэт. Он лирик.
  - И все-таки он робот. Он искусственное существо.
  - Но стихи его безыскусственны. Они как звони плеск воды в ручье, как
свист лесной птицы. Почему это, Мика?
  - Почему? Это надо спросить у моего отца. Он всю жизнь спорил со своими
противниками и уверял их, что создаст искусственного лирика. И вот он
создал его. И это почти чудо.
  - Ты прав. Он наделен глубоким чувством. И сейчас он вместе со мной
тоскует по Марсу. Мне хочется улететь из этих лесов. Но я не хочу покинуть
отца. А он не может жить без этих деревьев и этих троп.
  Я слушал Таню и вбирал в себя каждое мгновение, словно хотел остановить
время. Но наступила минута, когда она сказала мне: "Прощай".
  - Прощай, Микеланджело, - сказала она и скрылась среди деревьев.
  - Прощай! - повторило лесное эхо.


  15

  Лабораторию проблем памяти, как я уже говорил, возглавляет Марина Вербова.
Это очень красивая молодая женщина, чуточку похожая на греческую богиню.
Но ей некогда думать о своей красоте. Одевается она просто и держится
скромно, забывая обо всем, кроме своей работы.
  Марина создала множество запоминающих машин и полумашин-полуорганизмов.
Насмешливые люди говорят, что Марина создала и самое себя, сначала вытесав
фигуру богини из куска мрамора, а затем наполнив ее всяческой информацией
на клеточном и молекулярном уровне.
  Лаборатория, возглавляемая Вербовой, рядом с нашей, в одном здании. Но
всякий раз, когда я захожу туда, я чувствую себя чуточку смущенным.
Почему? Не знаю сам. Может, потому что Марина Вербова похожа на ожившую и
чем-то разгневанную статую.
  Смущаюсь я и сейчас, хотя Вербова не видит меня. Она разговаривает с
незнакомым мне старичком, одетым в давно вышедший из моды костюм и
улыбаюшимся старомодной улыбкой.
  Я невольно прислушиваюсь к их разговору и недоумеваю. Даже в этом мире
чудес и парадоксов старичок кажется скорее осколком сна, чем
действительности. Меня удивляют вопросы Марины, а еще больше - ответы
старичка.
  М а р и н а (со строгим видом экзаменатора обращаясь к старичку). Какой
день был десятого июля две тысячи восемнадцатого года?
  С т а р и ч о к. Четверг. Была бурная погода. Гремел гром. Лил дождь.
Ненастье застало меня в лодке, когда я ловил рыбу. Я стал грести к
берегу... Но пока добрался, весь промок до нитки.
  М а р и н а (все еще строго). Каким было двадцать третье января две
тысячи двенадцатого года?
  С т а р и ч о к (без всякой заминки). Суббота. Утром было облачно, но к
полудню погода прояснилась. Земля была покрыта снегом. У моей тети - тети
Елены - болела голова. Соседский мальчик Володя похвастал: отец подарил
ему новые коньки.
  М а р и н а. Пятнадцатого октября две тысячи пятнадцатого года?
  С т а р и ч о к. Вторник. Стояла хорошая погода. Я гостил у старшего
брата в Сен-Клу. Накануне вечером играл в шашки. Одну партию проиграл. Две
выиграл. Проснувшись среди ночи, долго не мог уснуть и ворочался с боку на
бок.
  М а р и н а. Что вы делали семнадцатого августа две тысячи двадцать
третьего года?
  С т а р и ч о к. Почти весь день провел, готовясь к экзаменам. Вечером
пошел в гости к дяде, где собралось много знакомых и незнакомых людей.
Ночью спал плохо, ворочался, был слишком возбужден от выпитого вина и от
разговоров дядиных гостей.
  М а р и н а (с интересом). А четырнадцатого апреля две тысячи
восемнадцатого?
  С т а р и ч о к (смущенно). Весь день кушал мороженое. Только мороженое.
  М а р и н а (опять строго). Почему?
  С т а р и ч о к. У меня в тот день вырезали гланды.
  М а р и н а (недоверчиво и сухо). Не ошиблись ли вы? Гланды вырезали в
прошлом столетии.
  С т а р и ч о к (обиженно). Вы, кажется, вчера имели возможность
проверить точность моей памяти. Она оказалась точнее календарей. В
календарях были обнаружены опечатки. А моя память безупречна. Мне вырезали
гланды по старинному способу. И я об этом никогда не жалел.
  Я с таким недоверием и любопытством смотрел на старичка, что Вербова
погрозила мне пальцем.
  Когда старичок ушел, я спросил Вербову:
  - А он настоящий?
  - Что вы имеете в виду?
  - Он рожден матерью или создан в лаборатории?
  - Обычный человек, - ответила Марина Вербова. - Разумеется, во всем
остальном, кроме памяти. Тут он феномен. Правда, он не первый, известный
науке. В позапрошлом, девятнадцатом, веке жил такой же феномен. Некий Мак
Картней из Пенсильвании. Мак Картней мог рассказать свою жизнь день за
днем. Мой старичок ему не уступает. Он может восстановить в памяти не
только каждый день своей жизни, но почти каждый час. Все его прошлое
хранится в нем, как в хорошем архиве.
  - А как зовут его?
  - Кумби. Юлиан Матвей Кумби.
  - Не может быть.
  - Почему?
  - Потому что Кумби... Так зовут искусственную экспериментальную штуку в
лаборатории Евгения Сироткина.
  - Я поругалась из-за этого с Сироткиным. Он бесцеремонно присвоил имя
моего подопытного старичка для своей модели. Свинство! Не правда ли? Мой
старичок - живой, до отказа наполненный живым прошлым человек, а Кумби
Евгения Сироткина - биофизиомашина.
  - А может, случайное совпадение?
  - Простите. Я-то уж отлично знаю, случайность это или нет.
  Я попросил у Марины Вербовой разрешения присутствовать во время ее бесед с
памятливым старцем.
  - Для чего? - спросила она.
  Я не сумел ей ответить. И она, вероятно, подумала что меня влечет к
старичку любопытство. Но это ведь не так. Ведь, в сущности, не просто
любопытство влекло меня заглянуть в недра чужого "я", на этот раз не
искусственного "я", а "я" живого, неповторимо конкретного, улыбающегося
старомодной улыбкой.
  Казалось, старичок (мне даже мысленно не хотелось называть его Кумби)
играл с временем, демонстрируя необыкновенное могущество своей памяти,
свое необыкновенное умение спрятать впрок и сохранить во всей своей
живости все, что навсегда утрачивают другие. Казалось также, что он был
хозяином своей жизни и по своему желанию мог возвратить почти каждое
утраченное мгновение. Мне нравились быстрота и непринужденность, с какой
он доставал со дна прошлого какой-нибудь факт, вдруг понадобившийся Марине.


  16

  Однажды я спросил Марину Вербову, почему ее так интересует старичок Кумби,
мало ли на свете всяких феноменов и чудаков?
  Марина ответила на мой вопрос с исчерпывающей ясностью.
  - Как вы знаете, Микеланджело, я изучаю человеческую память. Память, кроме
всего прочего, - история личности. Отберите у человека память, и он из
личности превратится в машину, в механизм. Человек - существо не только
природное, но и общественное. Память развивалась и менялась вместе с
общественным, историческим и трудовым развитием человека. Это вещи
простые, и объяснить их легко. Но сейчас мы поговорим о вещах более
сложных и дискуссионных. Первое, о чем я спросила себя и природу, почему
человеческий мозг хранит неизмеримо больше фактов, "записанных"
нуклеиновыми кислотами, чем может использовать механизм памяти в
продолжение человеческой жизни? Этот резерв словно говорит о том, что
потенциальные возможности человека рассчитаны на гораздо больший отрезок
времени, чем длительность человеческой жизни. Я спросила также себя,
нельзя ли использовать этот резерв, этот запасник, это хранилище
пропадающих без пользы фактов и событий? Человек меняется: когда-то он был
хозяином маленькой планеты, сейчас он становится хозяином вселенной. Он
обязан помнить гораздо больше, чем помнил в прошлом веке. Как
воздействовать на мозг, чтобы все богатство памяти могло служить человеку
и нужно ли это? Может, природа поступила правильно, держа в запаснике это
богатство? Я стала искать ответа на все эти вопросы, имеющие огромное
философское и прикладное значение. Когда-то я занималась нейрохирургией. А
нейрохирурги не раз проделывали такой опыт. Они пропускали слабый
электрический ток через те клетки мозга подопытного, которые ведают
памятью, и человек начинал вспоминать то, что он забыл навсегда. Слабый
электрический ток приводил в действие запасник, раскрывалась кладовая, как
бы расширяя историю личности... Я работала, я искала способы, которыми
можно было бы открыть эту кладовую. Но вот я познакомилась с Кумби. Он и
его необъятная память словно говорили мне, что права не я, стремящаяся
открыть кладовую, а природа, спрятавшая от человека его собственные
богатства. Ведь на деле богатство Кумби оборачивалось бедностью, почти
нищетой... Но ученый не страус, чтобы прятаться от всего, что противоречит
его гипотезе. Я пришла к выводу: богатство Кумби оборачивается бедностью
потому, что у Кумби нет согласованности в работе двух сигнальных систем,
открытых еще в прошлом веке академиком Павловым. Факты, которые вспоминает
Кумби, живут оторванно от его эмоциональной и интеллектуальной жизни. Я
пришла к выводу, что факт существования этого феномена вовсе не порочит
мою гипотезу о расширении памяти. Вы спрашиваете, для чего мне нужен
Кумби? Он нужен, чтобы понять до конца всю сложность проблемы... Если
богатство Кумби оборачивается на деле бедностью только из-за
несогласованной работы двух сигнальных систем, в чем я почти убеждена,
значит я права: резервы памяти должны служить человеку. Но свою правоту я
хочу проверить... Проверить однажды, дважды, трижды.
  И действительно, Марина тщательно изучала психическую жизнь Кумби,
записывала каждый факт с помощью услужливой машины, стоявшей рядом.
  Гордился ли старичок тем, что мог возобновить и мысленно пережить любой
утраченный миг своей не такой уж краткой жизни? Едва ли. Он вспоминал
спокойно, почти бесстрастно, словно каждый факт был пронумерован,
зарегистрирован и, обновляясь при своем появлении, отнюдь не обновлял и не
освежал чувства вспоминавшего.
  Кумби было не очень много лет, но думал и чувствовал он так, словно явился
в наш век из далекого-далекого прошлого. Откуда выкопала его Марина?
Как-то я не удержался и спросил ее об этом.
  - Я разыскала его, - сказала она, - в самом провинциальном и отсталом
уголке Земли, в тихом поселке, где жизнь текла не спеша, как вода в той
ленивой речке, где мой Кумби ловил рыбу. Я застала его с удочкой в руке. Я
подошла к нему, назвала свое имя. Постепенно у нас завязалась беседа. Как
это любят старики, он стал вспоминать прошлое. Меня поразило, с какой
конкретностью он рассказывал о своей юности. У меня не плохая память, но я
не смогла бы так рассказать даже о вчерашнем дне. "Сегодня какой день?" -
спросила я его. "Суббота". Я решила пошутить и спросила, что он делал в
этот же день, то есть в субботу, ровно десять лет назад. Всего две минуты
понадобилось ему, чтобы восстановить прошлое. Он рассказал мне, что ел и
что пил в тот день, с кем и о чем разговаривал, описал погоду. Да, он при
мне возвратил этот канувший в вечность день со всеми подробностями. Мне
трудно было уговорить Юлиана Матвея сесть в машину быстрого движения и
лететь в наш институт. Но он, бедный, понял, что ему не отделаться от
меня, и скрепя сердце согласился.
  Сейчас он живет здесь при институте. И недоволен только тем, что
поблизости нет реки. Он страстный рыболов, вроде вас, Микеланджело. Не
составите ли вы ему компанию, а? Я боюсь отпускать его одного слишком
далеко, да и вам будет полезно понаблюдать за таким феноменом.
  - Согласится ли еще Сироткин? Я ведь теперь работаю в его лаборатории. А
он не любит, когда сотрудники слишком часто отлучаются.
  - Не беспокойтесь, с Сироткиным я договорюсь.
  Можно ли отказать в чем-либо прекрасной Марине Вербовой? Я, разумеется,
согласился. И вот я стал "тенью" Юлиана Матвея Кумби, настоящего, живого
Кумби, а не того, кто, заимствовав чужое имя, пребывал в лаборатории
Евгения Сироткина.
  Сначала меня очень забавляло то не совсем обычное обстоятельство, что я с
помощью Юлиана Матвея мог сунуть руку в прошлое и достать любой
понадобившийся мне факт. Правда, не в свое прошлое я мог сунуть руку, но
это казалось мне тогда не столь уж важным. Я задавал старичку вопросы, а
он отвечал на них невозмутимо, просто и равнодушно, и нельзя было понять,
доставляет ли ему это удовольствие или нет. Иногда мне казалось, что он,
Юлиан Матвей Кумби, был совершенно чужд тому прошлому, которое хранилось в
его бездонной памяти.
  Расставшись с ним, я часто думал о нем. Ведь он имел прямое и
непосредственное отношение к одному из самых загадочных явлений - к тайне
времени. Он, Юлиан Матвей, да еще его предшественник Мак Картней, живший в
XIX веке, обладали способностью носить все свое прошлое и при надобности
восстанавливать его день за днем.


  17

  Время! Мой отец рассказывал о нем, когда я еще был ребенком, и я с
любопытством смотрел, как движутся секундные и минутные стрелки на ручных
часах, подаренных мне ко дню рождения. Отец рассказывал мне о древних
людях, измерявших время с помощью солнечных, песочных, огненных и водяных
ясов. Он рассказывал о современных методах и приборах постижения вечно
убегающего времени, методах, дающих возможность заметить движение
материков и измерить неравномерность вращения Земли - какие-нибудь
тысячные доли секунды в столетие.
  Он рассказывал о молекулярных часах и часах атомных, которыми измеряют
время космонавты.
  Тогда шла речь о времени вне нас, людей, о физико-математическом времени,
независимом от наших чувств. Но вскоре от своего отца и школьных учителей
я узнал и о другом времени - о времени живом, субъективном, отраженном
сознанием, о времени, неотделимом от человеческих чувств, о том времени,
которое хранит человеческая память.
  Память! Что это такое? Как устроен "аппарат", созданный эволюцией вместе с
человеком и сделавший человека хранителем своего прошлого? Удивительный
"инструмент", дарующий человеку власть над утраченным, соединяющий каждого
из нас со всей прожитой нами жизнью, обогащающий наши чувства и
участвующий в беспрерывном создании того неповторимого, что называют
личностью. Именно о личности, которую нельзя представить себе без памяти,
то есть без истории ее становления, напоминали кибернетикам и инженерам
философы, предостерегавшие их от крайностей и чрезмерных увлечений. Какой
бы интеллектуальной и разумной ни была машина, умеющая вспоминать за вас и
научившаяся "помнить" за все человечество, она не могла бы "вспоминать" за
себя, потому что по всем принципам своего устройства она была бы начисто
оторвана от своей собственной исто