редельным, словно в комнату, где я только что лежал,
вошла вселенная. Затем исчезнувшее на миг мое "я" вернулось ко мне. Я
летел в прозрачном аппарате над песчаной пустыней.
  Красивый женский голос сказал негромко:
  - Марс. Море времени.
  Он был близко, этот чудесный мелодичный голос, и одновременно бесконечно
далеко, словно в прошлом. В нем была конкретная реальность настоящего и
что-то от воспоминания.
  - Пролив Нереид.
  Молчание.
  - Северный Сырт. Утопия.
  Потом, как на картине итальянского Возрождения, я увидел лицо девушки на
фоне неба, и оно чудесно ожило, это лицо, приближаясь. Мелодичный голос
произнес вне и внутри меня:
  - Эллада. Море змей.
  Ощущение полета во сне. И музыка в ушах. Сердце бьется учащенно.
  Внезапный поворот во времени и пространстве. И вот я уже иду по аллее
сада. Впереди - прозрачная стена. За стеной - ничего. Вакуум. Бездонное и
пустое пространство.
  Голос девушки, словно приближаясь не то из прошлого, не то из будущего,
говорит, преодолевая время:
  - Межпланетная космическая станция Балашово.
  Я иду и иду, и тонкая прозрачная стена отделяет меня от физического
"ничто", от вакуума. Возле прозрачной стены у самого "ничто" играют дети.
  Мяч летит. Он ударяется в прозрачную стену и без звука отлетает от нее.
Стена беззвучна.
  Я подхожу к детям. Их четверо: две шестилетние девочки и два мальчика.
Один совсем крошка. Карапуз смотрит на меня, вытаращив синие глазенки.
  - Как тебя зовут? - спрашиваю я.
  - Витя.
  - А что там, за стеной?
  - Пустота, - отвечает он равнодушно.
  - А ты не боишься туда провалиться?
  - Чего бояться? Стена. Она высокая-высокая. Катя вчера сказала: "Она до
неба". Но здесь ведь нет неба, дядя. Небо только на Земле.
  Снова ощущение легкости, ощущение полета во время сна. И музыка.
  Передо мной озеро. Сквозь прозрачную синеву воды видно, как плывет окунь.
  Рядом с плывущим окунем возникает поле ржи. Над рожью - облако. Я иду по
тропе во ржи. Где-то близко поет жаворонок. Озеро и рожь сливаются, как
слова в стихотворении. Близко возле меня плывет окунь. Я вижу, как
шевелятся его красные плавники.
  Вся свежесть мира здесь, рядом, внутри и вне. Безмятежно и хорошо, как
бывает только рано утром.
  Доносится ржание лошади. Этот звук словно перемещает пространство. Возле
меня синева леса. Белка скользит между косматых ветвей лиственницы. Острый
запах хвои.
  Резкий поворот. И опять ощущение полета во сне.
  Я вижу своего отца. Он сидит за обеденным столом и смотрит на меня из-под
густых седых бровей.
  - Леонардо, - говорит он, размышляя вслух, - был удивительной личностью. В
этом отношении он похож на свое время.
  И вдруг к воспоминанию об отце присоединяется нечто никогда не виданное
мной и не представимое.
  Фабрика фотосинтеза. Я стою возле аппарата, который ловит солнечный луч и
превращает его в органическое вещество.
  Передо мной возникает ветвь яблони с красными яблоками, ветвь, созданная
как бы из ничего.
  Все окутано тихой мелодией: машины, люди и роботы, похожие на людей.
  Девушка-робот спрашивает меня:
  - Вы устали?
  - Ничуть.
  Она стоит возле меня, и мне кажется, что я слышу, как бьется ее сердце. На
ее невыразительном лице появляется улыбка.
  - Как вас зовут? - спрашиваю я.
  - У меня нет имени, - отвечает она. - Да и зачем оно мне? И что такое имя?
  - Имя - это слово, - говорю я, - отнюдь не выражающее сущности того, кто
его носит.
  - А что такое сущность? У меня нет сущности. Я не человек. Я робот. Мою
сущность меняют сообразно программе. Я явление. Явление без сущности. -
Она рассмеялась. - Мы затеяли с вами слишком серьезный разговор. Я
механический слуга. Мое дело - угадывать желания людей и служить им.
Механическая рабыня. Да, рабыня! Древнее слово. Но я обучена и древним
словам. Я знаю историю. Не огорчайтесь. У меня нет души.
  - У вас нет души? - удивленно воскликнул я. - Тогда у кого же она есть,
душа?
  - У людей.
  Она любезно улыбнулась и исчезла. И сразу исчезла фабрика фотосинтеза.
Возник космический пейзаж, черное небо, полное звезд. Меня снова охватило
ощущение беспредельности.
  И вдруг мир укоротился. Я снова в той комнате, в которой триста лет
протекли быстро, как час.
  Павел Погодин, потомок мой, стоял возле моей постели.
  - Ну как вам понравилось путешествие? - спросил он меня.
  - Путешествие? А я думал, сновидение, хотя мир слишком реален, слишком
веществен для сна.
  - Еще бы, - усмехнулся он. - В реальности того, что вы видели и пережили,
не приходится сомневаться. Это была действительность в снятом виде.
Вернее, сгусток ее.
  - Но у этой действительности причудливая логика сна или волшебной сказки.
  - Не совсем, - перебил он меня, - сон, в сущности, алогичен. А в том, что
вы видели, была логика, но вы ее не уловили.
  - И все-таки - жизнь это или искусство?
  - Хотите поговорить на философско-эстетические темы? Ну что ж, если вы не
устали, я прочту вам что-то вроде лекции... В палеолитическую эпоху
неизвестный и безыменный охотник смешал охру с жиром и изобразил на стене
пещеры бегущего быка. Это была первая человеческая попытка схватить
движение, а следовательно, пространство и время, и передать их сущность.
Вы мне скажете, что живая речь, язык, слово, осмысленный звук, звук,
проникшийся плотью вещей и чувств, возникли раньше рисунка. Но линия и
цвет могли передать то, чего не могло передать слово, - пространство,
движение во всей жизненности. От палеолитического рисунка до кинокадра и
телевидения прошло тридцать тысяч лет. Ваша жизнь прервалась, точнее
говоря - замедлилась как раз в эпоху расцвета кино и телевидения. Ну, а
что произошло за эти триста лет? Человечество победило пространство и
время. Наука и техника нашли новый способ отражения текущего бытия, они
смогли остановить мгновение и, наоборот, запечатлеть эйнштейново время,
дали человеку возможность пребывать в различных пунктах мироздания. Вы
скажете, что и кино с телевидением давали возможность, сидя у себя дома,
обозревать весь земной шар. Но в нашем новом способе видения мира есть
принципиальное отличие от старого. Новое видение - это синтез ваших
опредмеченных размышлений и дум с живой реальностью, снятой в обычном
времени и времени эйнштейновом, где скорость равна скорости света... Но я
вижу, вы утомились. А вам нельзя переутомляться. Пока нельзя. Итак, до
завтра, дорогой Павел Дмитриевич.


  7

  Проходя по коридору, я каждый раз ускорял шаги, чтобы не встретиться с
Чернявским. Он делал вид, что не замечает меня. Я тоже делал вид. Но еще
как замечал! Он был для меня самым заметным человеком в институте.
  В лаборатории генетических проблем, которой руководил Чернявский, я был
всего два раза, хотя она находилась рядом с нашей лабораторией. И не
потому, что меня не интересовала генетика, а потому, что там работал
Чернявский.
  В лабораторию генетических проблем мог войти каждый, кроме меня да еще,
кажется, Чемоданова. Таким образом, между мною и Чемодановым протянулась
невидимая нить. Мы оказались с ним рядом. У нас не было с ним ничего
общего. Ровно ничего. Но Чернявский, по-видимому, придерживался на этот
счет другого мнения. Почему? Оставалось только гадать. Я не собирался
выяснять свои отношения с Чернявским. Пока не собирался. Для этого я был
слишком самолюбив.
  Все старались напомнить мне о нем. Как раз в эти годы генетика вместе с
кибернетикой стали самыми модными науками. А профессор Чернявский ведь
пытался соединить эти две науки - кибернетику и теорию наследственности. И
сотрудники нашего института, особенно молодые, ни о чем так много не
говорили, как о последних работах Чернявского.
  Живые существа и время! Узел времени, такого странного и загадочного,
узел, куда сходились все нити, мгновения и века, держал в своих руках этот
темноволосый коренастый человек, с тем чтобы развязать его, этот узел, раз
навсегда. Что это означает? Не означает ли это, что Чернявскому откроется
тайна жизни и тайна времени и он увидит ту точку, то непостижимое, откуда
все началось? Но если так, он почти бог, бог экспериментальной биологии.
Молодежи он и казался таким вот богом. И он, этот бог, невзлюбил меня.
Хорошо, что об этом почти никто не знает. Но кое-кто уже догадывается.
Маша Зет, помощница Алешки Димина, спросила меня недавно:
  - Что это Чернявский морщится, когда завидит тебя?
  - А может, тебя, а не меня?
  - Нет. Со мной он, как со всеми. Мил. И приветлив.
  Я не стал продолжать этот разговор. В лаборатории Чернявского работало
много молодых сотрудников и сотрудниц. Многие из них приглашали меня
заглянуть к ним, но я каждый раз отвечал:
  - Некогда.
  И делал вид, что меня нисколько не интересует генетика. А она меня очень
интересовала.
  Чернявский - так казалось мне тогда - создал в своей лаборатории нечто
вроде станции, что-то вроде переговорного пункта. Он расположился как бы в
самом центре времени и бытия. Нуклеиновые кислоты и опыты с дрозофилами
информировали его о тех таинственных процессах, которые соединяют нас с
предками и потомками. Он знал "код", "шифр", с помощью которого все
поколения всех живых существ на Земле могли вести беседу, ни на секунду не
прерывая ее в течение сотен миллионов лет.
  И вот этот человек разглядел во мне нечто такое, чего не разглядели другие
и даже я сам. Не мог же он относиться ко мне так без всякой причины. И я
сам искал в себе эти недостатки, почти уверенный, что они у меня должны
быть.

  * * *

  Мы жили с Ольгой на даче в Карташевке. Коле было всего полтора года. Он
учился произносить первые слова, называя вещи теми именами, которые им
дали люди, жившие задолго до нас.
  Колю мы видели только по выходным дням. Утром рано мы уезжали на работу,
когда он еще спал. Вечером мы приезжали слишком поздно. Но зато выходные
дни мы проводили с ним, уводили его гулять в тенистый карташевский лес.
  Мы садились на полянке, расстелив на траве плащ. Ребенок играл, собирал
шишки, а мы сидели и разговаривали. Оля редко рассказывала о своей работе.
Она работала в физиологической лаборатории, изучавшей космические
проблемы. А я, начинающий цитолог, смотрел на физиологию немножко свысока,
как многие цитологи и биофизики, считая, что физиология после смерти
Павлова и Орбели топчется на месте.
  - Ну, что у вас нового в институте? - спросил я, однако все же думая про
себя- что может быть нового в науке, в которой свило уютное гнездо так
много посредственных и консервативных людей, людей, умеющих делать
ложно-значительную мину, вроде нашего Чемоданова?
  Ольга рассмеялась.
  - Представь себе, этот же вопрос мне задал сегодня один слишком развязный
очеркист и тоже таким же высокомерным тоном. "Девушка, - сказал он мне, -
у вас такое выражение лица, словно вы собираетесь играть в чеховской
пьесе". - "Допустим, - ответила я, - ну и что же?" Он усмехнулся и сказал:
"Чеховским героиням ближе вишневый сад, чем электромагнитное поле Земли..."
- Отчасти он прав, этот журналист. Ты действительно похожа на чеховскую
героиню.
  - Благодарю за комплимент.
  Мы беспечно разговаривали, не думая ни о чем серьезном, играли с ребенком.
Над нами висело безоблачное июльское небо. Где-то в лесу куковала кукушка
протяжно и мелодично, словно вливая в свой светлый звук все лесное
безмятежное прекрасное летнее бытие, окружающее нас.
  К вечеру мы вернулись домой. На столе лежала телеграмма. Я распечатал ее и
прочел; "Приезжай тяжело болен отец".

  * * *

  Отца в живых я уже не застал. Он лежал на своем старом диванчике, холодный
и отчужденный, безмолвный слепок того, кем он был.
  Через неделю после похорон, просматривая отцовские рукописи, я обнаружил
незаконченную статью о Леонардо да Винчи, которая меня чрезвычайно
заинтересовала.
  Впрочем, это была не статья, а скорее дневник. Слишком много личного. И,
может быть, именно поэтому я с необычайной остротой почувствовал, что
связывало моего отца, человека, в сущности, очень обыкновенного,
заурядного профессора, с одним из гениальнейших людей далекого прошлого.
Между тем и другим стояла стена из нескольких веков. И дело было не только
в том, что мой отец изучил все, что оставил после себя Леонардо, но в том,
что он мысленно восстановил его личность, его внутренний мир и его время.
Но главное не это. Меня ошеломила мысль отца о том, что Леонардо был как
бы заброшен из будущего, где значительно изменился человеческий ум и
человеческие чувства.
  Эта мысль была фантастичной, она противоречила всему тому, что я знал об
отце, человеке чрезвычайно трезвом, историке, признававшем только
документ, только факты, и притом проверенные по многу раз. И вдруг эта
мысль, романтичная и наивная, ничем не подтвержденная, противоречащая
логике, здравому смыслу. Уж не воображал ли отец, что Леонардо был
ребенком доставлен с другой планеты?
  Я рылся в черновиках отца, ища продолжения статьи. Мне хотелось получить
ответ на вопрос, который меня страстно занимал. Но черновики не имели
никакого отношения к незаконченной статье. Это были скучные, написанные
сухим академическим языком страницы учебника истерии для вузов. В них, в
этих страницах, отразилась та половина личности моего отца, которую так
ценили некоторые его коллеги, доценты и профессора, влюбленные в
бесстрастную и сухую точность и не понимавшие, что жизнь, история и
документ - это не одно и то же.


  8

  Всеволод Николаевич Обидин редко пользовался отпуском. Увлеченный работой,
он обычно и лето проводил в своей лаборатории. Но в этот раз он решил
отдохнуть. Уж слишком знойное и душное стояло лето.
  Обидин не любил санатории, дома отдыха, дачи, предпочитая странствования
по незнакомой местности с рюкзаком за спиной. Мы провожали его на перроне
Московского вокзала в Горный Алтай, желая ему счастливого пути. Но путь
оказался не очень-то счастливым.
  Через две недели от Обидина пришла открытка, адресованная всем сотрудникам
лаборатории, восторженно описывающая красоты алтайской природы. Но вслед
за открыткой прибыла телеграмма, из которой мы узнали, что у него сломана
нога в результате "микрокатастрофы" (обидинское словечко) на Семинском
перевале. Что это была за "микрокатастрофа", мы так и не узнали.
  Открытки и письма, которые посылал нам наш шеф из больницы, были с юмором,
чуточку, правда, нарочитым и демонстративным, и свидетельствовали не
столько о душевном настроении и самочувствии писавшего, сколько о его
желании казаться веселым и бодрым.
  Вернулся Обидин неожиданно, без всякого предуведомления, похудевший,
прихрамывающий, необычайно бодрый и энергичный. За два месяца пребывания в
больнице у него родилась идея, которая торопила и его, и его врачей, и
природу, заставив его стать здоровым раньше срока.
  Что это была за идея?
  Пока о ней знали только я и научный сотрудник Димин, но знали не так уж
много. Обидин, в сущности, показал нам только леса, а не само здание.
  Помню, как после разговора с Обидиным я возвращался из института. Мы с
Ольгой и Колей жили на даче в Карташевке. Размечтавшись, я проехал свою
остановку и ждал обратного поезда в Сиверской. Загремело. Надвигалась
гроза с молниями и дождем. Но я почти ничего не замечал, весь погрузившись
в лихорадившие меня мысли.
  В продолжение многих лет Обидин вел опыты и исследования на клеточном
уровне. Ему не раз доводилось замедлять жизнь клеток, почти приостановив
ее ход, и, преодолев значительное время, снова возвращать их к бытию.
Сейчас речь шла уже не об отдельных клетках, а об организме в целом,
организме - этой сложнейшей системе из всех систем. Клетки выдерживают
замедление, почти остановку жизненных процессов, но выдержит ли нервная
система, мозг? Сохранится ли, или, вернее, возобновится ли, само сознание?
  Наконец подошел поезд. Я сел в вагон и сразу, забыв, куда я еду,
погрузился в размышления. Я опомнился только тогда, когда, оглянувшись,
увидел позади знакомый мне домик.
  В этот раз я уже не стал ждать поезда, а пошел пешком под проливным дождем.
  - Что это? - спросила Ольга, увидя меня, промокшего и усталого. - Уж не
шел ли ты пешком из Ленинграда?
  - Почти угадала, - сказал я, - я так торопился домой, что не дождался
поезда.
  - Это похоже на тебя. Ты нетерпелив. И в Ленинграде всегда ходишь пешком,
чтобы не стоять на остановке и не ждать автобуса. Медленнее, но зато без
ожидания.
  - А что, если бы жизнь шла без ожидания?
  - Тогда бы неинтересно было жить.
  Я переоделся, рассеянно и наскоро поужинал, подошел к кроватке, где спал
Коля, постоял и отошел.
  - Чем ты так взволнован, Паша? Что случилось?
  - Ничего. Лично со мной ничего. Но мир изменится, изменится все, если
удастся реализовать новую идею Обидина. Изменятся вещи, понятия, время,
сама жизнь, слова. И особенно изменится слово "ждать".
  Ольга рассмеялась.
  - Ты хочешь сказать, что ты станешь более терпеливым, разучишься
нервничать и торопиться? Что это за идея?
  Мы проговорили почти до рассвета.
  Ольгу идея Обидина увлекла не меньше, чем меня. Если опыт удастся, то в
биологической науке произойдет грандиозный скачок, и живые организмы
обретут почти бессмертие, жизнь удлинится почти безгранично.
  Мы сидели рядом и смотрели друг на друга, словно наука уже подарила нам
безграничную власть над временем.
  - Интересно, - спросила Ольга, - кому Обидин поручит вести этот опыт? Если
тебе, то тебе придется и ночевать в институте...


  9

  Я сделал всего несколько шагов по комнате - от стены, где стояла койка, до
дверей. Дверь раскрылась. Еще шаг, и этот шаг сказочно растянулся и
перенес меня в другой мир.
  Рядом со мной шел мой тезка и потомок Павел Погодин.
  - Чуточку медленнее, - сказал он. - Вам нельзя ходить так быстро.
  И, как только раскрылись двери, пространство сдвинулось.
  Приятное ощущение легкости и свободы овладело мной. Так я чувствовал себя
в юности или в детстве.
  - Далеко ваша квартира?
  Павел рассмеялся.
  - Квартира? Недавно я вспомнил это допотопное слово, перечитывая
"Преступление и наказание". Гениальный роман! Нет, я живу недалеко. На
берегу горной реки Катуни. В шести тысячах километрах от места работы.
  - И поспеваете на работу? В мое время скорый поезд доставлял пассажира из
Ленинграда на Алтай за пять суток.
  - Сейчас я трачу на это сорок - сорок пять минут - не так уж мало, если
учесть, что требуется столько же времени на обратный путь. Полтора часа...
  - Почему так далеко?
  - Край нравится. Заповедное место. А я помешан на рыбной ловле. Люблю
шляться в лесу. Когда-то существовало милое словечко "бродяга".
  - А сейчас не существует?
  - Возможно, и сохранилось где-нибудь в далеких уголках мира, где-нибудь на
Сатурне или на Венере... Романтическое словечко, чуточку, правда,
театральное. А еще было слово "странник". Оно уже вышло из употребления,
кажется, в ваше стихийно буйное время. В детстве я увлекался исторической
лингвистикой, коллекционированием старинных слов...
  Действительно, через сорок пять минут мы очутились с Павлом на тропе в
пихтовом лесу. Круто убегала ввысь гора, и гремела прозрачная река.
  Я остановился, жадно вбирая в себя грохот, гром, звенящее падение воды,
весь этот пахнущий пихтовыми ветвями мир. Остановился мой тезка-потомок.
  - А где же поселок? - спросил я.
  - Поселок? Здесь поблизости нет населенных пунктов. Живу я со своей
семьей. Дом в трех шагах отсюда, в лесу.
  - Робинзонада?
  - Ничуть. И какое может быть одиночество, когда любого, самого отдаленного
пункта планеты можно достичь за час пребывания в машине быстрого движения.
До ближайшего населенного пункта три минуты.
  - И все живут так вот - на лоне природы?
  - Нет, разумеется, не все. Ведь не все любят природу.
  - А насколько же увеличилось население планеты за эти триста лет? И разве
может хватить на всех желающих вот таких красивых уединенных ландшафтов?
  - Людей действительно много. Во много раз больше, чем в двадцатом веке. Но
ведь один экономист прошлых столетий подсчитал, что, если бы люди всего
мира собрались в одном мест