вучало мое имя, о чем я, кажется, забыл сказать. Но
фамилия у меня была очень простая: Петров, Микеланджело Петров звучало
несколько выспренне, но я к этому привык, и привыкли другие. Мой отец с
юношеских лет преклонялся перед гигантской мощью великого итальянского
мастера и дал мне это имя, не столько думая обо мне и моем будущем,
сколько о своем любимце.
  - Ну, Мика, что же ты молчишь?
  - Ты, разумеется, хочешь знать не мое мнение, а мнение моего отца. Отец
считает мысль о том, что планета Уаза живое существо, абсурдной.
  - Ну, а почему же тогда в языке уазцев нет слов, обозначающих
неодушевленное?
  - Отец считает это загадкой, которая выяснится, когда мы об этом спросим
самих уазцев.
  - А это скоро, Мика?
  - Нет, не скоро. Слишком большое расстояние даже для квантов.


  5

  Лесное Эхо!
  Мне на всю жизнь запомнилось озеро среди берез, тропинка в лесу, крутая
гора с карабкающимися на нее соснами, раскаты грома в конце весны, свист
иволги, негромкий монотонно лепечущий звон воды в ручье.
  Я любил своих школьных товарищей и, окончив школу, не порывал с ними
связи, как бы далеко ни забросила их судьба. Я получал от них известия с
Марса или из окрестностей Сатурна, из обжитого и освоенного космоса и
носил в кармане их возникающие изображения, их добрые лица, глядящие на
меня из прошлого в будущее, из прошлого, которое навсегда связало и
соединило нас.
  Но был у меня еще один приятель, существо, не принадлежащее к
человеческому роду, но проявлявшее, однако, временами высшую человечность
и одухотворенность.
  Алик! Мы извлекли его с чердака, упросив директора школы разрешить нам
это. Мы отнесли его в одну из школьных лабораторий. Отнесли? Разве он не
умел ходить? Нет, мы просто не хотели без надобности включать программу,
ибо он мог двигаться, только читая стихи.
  Говорил ли он? Нет. Рассуждал? Ни в коем случае. Спрашивал? Нет. Отвечал?
Тоже нет. Он мог только читать стихи, превращая в поэму весь мир, самого
себя и нас.
  Потом он снова превращался в неподвижный предмет, такой далекий от того,
что он только что читал.
  Своим чтением он останавливал бегущие секунды, погружая нас в мир своих и
наших чувств. Слова, которые он произносил чуточку картавя, ликовали и
грустили, плакат и смеялись. Это плакало и смеялось человеческое сердце,
как в древней сказке замурованное в бездушную оболочку - в дерево или
камень. Это плакал и смеялся мир вне и внутри каждого из нас.
  Однажды Алик прочел нам стихотворение про неизвестную планету, чем-то
похожую на Уазу. Казалось, он преодолел пространство, победил время и
побывал там, где не бывал еще никто. Он рассказывал нам, как проснулись
вещи и заговорили камни.
  Затем он погружался в сон, сам превращался в вещь. И возле него была
тишина. Нет, не та, что возле озера в лесу на тропе, а совсем другая,
неподвижная тишина вещей, тишина полного небытия.
  Мы жили шумной, веселой жизнью. Я чуть было не сказал: неповторимо веселой
и шумной. Нет, впоследствии я мог при желании вновь переживать сладость
или горечь возвращавшихся минут детства или юности благодаря заботе и
предусмотрительности моего отца. Аппарат, созданный Институтом времени,
вобрал в себя многие минуты и часы моего ускользнувшего прошлого,
"замоделировав" мое бытие. А потом этот аппарат-двойник долгие годы стоял
в одной из кладовых института, не нужный мне, ибо я больше всего на свете
ценил настоящее и вовсе не хотел возвращаться в прошлое.
  Живя в Лесном Эхе, я много бегал, плавал, ездил, летал. Летали мы медленно
на стареньких аппаратах, как в прошлом веке. Это были спортивные аппараты,
давно вышедшие из употребления. Но я уже говорил о том, что директор школы
был старомодным человеком, принципиально старомодным.
  Возле школы не было глубоких водоемов, и нам было незнакомо то сильное и
своеобразное чувство, которое испытывают люди, спускающиеся на океанское
или морское дно.
  Я любил плавать и летать, но еще больше ходить. Когда идешь пешком, не
пользуясь никаким транспортом, кроме своих легких мускулистых ног,
испытываешь огромное наслаждение. Став старше, я понял почему. Быстрое
движение как бы растворяло мир живых форм; глаз не замечал коричневых
стволов сосен, зеленого овала холма, синей ряби речной быстрины, яблока,
свисавшего с ветки, птичьего клюва, ягод в траве, медленно плывущего
облака, лиц прохожих. Но когда я шел по тропе, вместе со мной не спеша
шествовал мир. Он был как симпатичный собеседник, нежданный друг,
показывающий свои края.
  Как-то во время каникул отец спросил меня:
  - Я обратил внимание - ты, кажется, любишь ходить пешком?
  - Да.
  - Но ходьба отнимает много времени. А время бесценно.
  Я не стал, разумеется, рассказывать отцу, почему я так люблю ходить
пешком. Я опасался, что мое объяснение может показаться ему недостаточно
логичным или, еще того хуже, наивным.
  - И к тому же ходьба, - продолжал отец, - приучает к пассивному созерцанию.
  Отец, по-видимому, не очень любил спорт. А природу? Не знаю. Не уверен,
что он ее очень любил, а если и любил, то по-своему. Он был слишком
энергичен и подвижен, чтобы пассивно любоваться восходом или закатом
солнца. И, кроме того, он слишком много знал о Солнце.
  Я же очень любил природу и был счастлив оттого, что нашу школу окружали
леса. Зимой в снегу можно было увидеть петляющие следы зайца, белку на
ветвях кедра, большие детские глаза оленя. Зверей никто не трогал, и они
не боялись людей. Я знал, что этот лесной мир станет приятным
воспоминанием. Как только я кончу школу, я возвращусь в мир быстрого
движения, где люди больше всего на свете ценят время, посвященное познанию
и труду.


  6

  Нет, эта Алиса Козловская совершенно не знала нас подростков. Представьте
себе, она попросила нас написать классное сочинение на тему о том, что
такое старость.
  Прежде чем сесть писать, я вспомнил все, что знал о старости. А я знал о
ней пока не много.
  Мой отец считал слово "старость" наивным и устаревшим выражением,
искажавшим суть явления.
  - Старость, - говорил мне отец, - вот это уж вовсе не обязательно. Процесс
старения - это процесс порчи наследственно-информационного аппарата. По
выражению твоего лица я вижу, что ты не понимаешь, о чем я говорю. Ну, а
если я тебя спрошу, почему ты сегодня совершенно такой же, каким был в
прошлом году, хотя все знают, что каждый организм биохимически обновляется
за восемьдесят дней? Представь себе, что ты проснулся, взглянул в зеркало
и не узнал себя. На тебя из зеркала смотрело лицо, не имеющее с твоим
лицом ничего общего. Оно изменилось, стало некрасивым, черствым. Не
беспокойся, ни с тобой, ни с кем из твоих приятелей это не случится.
Почему? Потому, что каждая возникающая, вернее - обновляющаяся, клетка с
ее сложным химическим аппаратом получает от нуклеиновых кислот, от их
наследственной "памяти" точное указание, как себя строить. Говоря образно,
тебя помнит каждая клетка твоего организма, вернее - не тебя, а себя, то
есть частность, но в целом получаешься ты, хотя целое и частность - это не
одно и то же. Слушай дальше: но вот наследственно-информационный аппарат,
клеточная и молекулярная "память" начинают портиться от действия энтропии.
Человек, занятый и долго не смотревшийся в зеркало, вдруг видит, что его
лицо изменилось, деформировались губы, нос, щеки, поседели волосы. Клетки
организма не в состоянии себя строить с той бесподобной точностью, как они
это делали, пока организм был молод и сопротивлялся действию энтропии. Кто
же ответствен за это? Информационно-наследственный аппарат, клетки и
молекулы начинают забывать, каким ты был еще недавно. Как видишь, опять
все упирается в "память". Но если устранить порчу этого аппарата, то не
будет никакой старости. Одна из лабораторий нашего института занимается
решением этой проблемы. Может быть, ты доживешь, Микеланджело, до того
времени, когда клетки и молекулы долго-долго, бесконечно долго будут
помнить, каким ты был вчера, чтобы не дать тебе измениться к худшему
завтра.
  Слова отца произвели на меня сильное впечатление. Я сразу же вообразил
себе мир, населенный живыми существами, но без этого столь важного и
необходимого аппарата. Они "обновлялись" бы каждые полгода, меняя глаза,
нос, губы, весь облик. Если бы это было так, мир походил бы на
беспрерывный маскарад, на безобразный спектакль. Но, к счастью, это не
так. Я изложил эти мысли в классной работе. Но моя работа, по-видимому, не
понравилась учительнице. Она сказала мне:
  - Петров, вы неправильно поняли тему. Я просила написать не о старении
машин, а о старении человека.
  Когда она сердилась на меня, она всегда называла меня просто Петровым.
  Я промолчал, хотя готовый ответ уже висел на кончике моего дерзкого языка.
Неужели она не может понять, что второму закону термодинамики подвластны
не только вещи, но и она сама, Алиса Козловская?
  А через час после этого разговора я забыл об энтропии, термодинамике,
старости, старении, школе - я встретил на лесной тропе Таню.
  Она шла и негромко читала стихи, которые сочинил поэт, чьей моделью был
Алик. И я не знал, читала ли она шутя или всерьез. Она картавила, явно
передразнивая моего неодушевленного друга.
  - Таня! - окликнул я ее.
  - А, это ты, Петров?
  - Да, я. Если ты не забыла, меня зовут Микеланджело.
  - Петров звучит проще. Естественнее. И твоя фамилия больше похожа на тебя,
чем твое имя. Микеланджело? Торжественно и смешно. Но ты не сердись на
меня, Петров. Ты же не виноват, что тебя так назвали.
  - Не виноват.
  - Ты куда идешь? К озеру? Пойдем вместе.
  - Пойдем.
  - Ты такой ненаходчивый, Петров. Повторяешь все, как автомат, как хорошее
запоминающее устройство. А скажи, пожалуйста, правда, что твой Алик
плагиатор? Говорят, что он заимствовал свои стихи у одного современного
поэта.
  - И правда, и неправда. Он же двойник поэта, его модель. И то, о чем ты
говоришь, нельзя назвать заимствованием.
  - А ты уверен в этом?
  - Уверен.
  - А твой знаменитый отец?
  - Тоже уверен.
  Таня рассмеялась.
  - "Тоже"? Ты "тоже", или "тоже" твой отец? Или вы оба "тоже"? Ну, не
хмурься, пожалуйста. Ты умеешь свистеть? А я умею.
  Она вложила в рот два пальца и громко свистнула. Лицо у нее стало озорным,
как у мальчишки.
  - Слушай, Петров, а правда, что там, на Уазе, люди растерянные и грустные,
а вещи веселые и очень умные?
  - Может, да, - ответил я уклончиво. - А может, нет.
  - Но Большой мозг-то, наверное, это знает?
  - Спроси у него. Что ты у меня спрашиваешь?
  - А если он ответит, как ответил мне ты: "Может, да, а может, нет", - этот
твой Большой серьезный и очень скучный мозг?
  - Не все такие веселые, как ты.
  - Ладно! Оставим в покое Большой мозг. Послушай, расскажи мне лучше о
Микеланджело, о его жизни.
  - Он тоже не был веселым.
  - Я спрашиваю не о нем, а о тебе. О великом скульпторе я могу узнать из
книжки.
  Я покраснел и начал подыскивать слова, чтобы ответить ей, но ничего не
приходило в голову, как у доски, когда не знаешь урока.
  - Ты всегда смеешься, всегда шутишь.
  - Ну нет. Не всегда. А только когда разговариваю с тобой, Петров.
  - А почему?
  Она не ответила на мой вопрос. И, немножко помолчав, сказала:
  - Мне говорили, что Микеланджело слишком самоуверен и нескромен...
  - Неправда. Я...
  - Я спрашиваю не о тебе. О настоящем Микеланджело. О том, у которого
фамилия Буонарроти.
  - Ну и обращайся к нему, к этому Буонарроти.
  - Но его нет. И нет даже его внутренней копии, его модели. В том далеком
веке, когда он жил, ученые еще не умели моделировать работу мозга. Как
скучно с тобой, Петров. Я сейчас исчезну.
  - Убежишь? Свернешь с тропинки в лес?
  - Нет. Просто исчезну. Ты мне надоел. Примерь-ка вот эти очки. Быть может,
они сделают тебя более наблюдательным.
  Она вынула из висевшей на боку сумки полупрозрачную вещь, действительно
чем-то напоминавшую очки, и надела мне на нос. Рассмеялась и исчезла.
  Я слышал смех. Кто-то смеялся рядом. Но у того, кто смеялся, не было
материальной оболочки - ни лица, ни фигуры.
  Наконец, вдоволь насмеявшись, она сказала:
  - Это мне старший брат подарил. Нравятся тебе? Но какой ты рассеянный!
Ведь не я надела на себя шапку-невидимку. Скорей ты ее надел. Ведь у тебя
на носу волшебные очки.
  Пауза. Затем веселый крик:
  - Ну, что ж ты стоишь? Лови!
  Я кинулся, но поймал пустоту. Невидимая Таня была рядом. Тогда я снял
очки, и вот из пустоты возникло ее лицо, смеющийся рот, бегущие ноги.


  7

  Лесное Эхо стало воспоминанием. Я окончил школу, сдал трудный экзамен и
поступил в Институт времени работать и учиться на отделение математической
лингвистики. Впоследствии я перешел в другую лабораторию, к знаменитому
кибернетику Евгению Сироткину, где столкнулся с проблемами куда более
сложными.
  Институт времени был одним из самых старых научно-исследовательских
центров Земли, он был создан еще в конце XX века. Тогда не только
физиологи, но и ученые многих других специальностей начали изучать
человеческую память во всех аспектах. До конца XX века памяти не уделяли
того внимания, которую она заслуживала. Память была сравнительно мало
изучена. Усиленный теоретический интерес к проблеме памяти возник в связи
с развитием кибернетики, а также с изучением удивительных свойств
нуклеиновых кислот, хранителей и передатчиков наследственной информации
для химических процессов, происходящих в организме. Ученые поняли
грандиозное значение всех видов информации и памяти в эволюционном
процессе, в становлении человека и развитии человеческого мышления.
По-новому взглянули ученые на такие явления как возникновение языка,
рисунка, письменности, книгопечатания, документального кино, телевидения и
всех других бесчисленных видов связи. Всем стало ясно, что стремительное
развитие средств информации от возникновения человеческого языка в эпоху
среднего палеолита и до создания квантового телеграфа было стремительным
увеличением могущества человека, его победы над временем и пространством.
Могущество коммунистического общества, его власть над природой
увеличивались с каждым десятилетием. Наступила эпоха "одухотворенной"
техники. Что бы это значило? Это значило, что аппараты стали выполнять не
только физические функции, но и функции интеллектуальные. Машина научилась
"думать", вернее - ее этому обучили. Необычайные успехи физиологии и
физиологической кибернетики породили множество дискуссионных вопросов,
требующих ответа. Физиологи, кибернетики и философы спорили уже не о том,
может ли машина "думать", этот вопрос давно решила жизнь, а может ли она
"чувствовать"? Имеет ли право ученый, не придя в конфликт с традиционными
нормами этики, создать "чувствующую", "эмоциональную" вещь? "Вещь"
следовало бы взять в кавычки, потому что, став чувствующей, вещь тем самым
приобретала новые качества, несвойственные вещам. Запретить ученым
заниматься изучением этих проблем было нельзя, это могло бы затормозить
развитие науки. Ученые и философы спорили, но споры не мешали, а,
наоборот, содействовали успехам науки в коммунистическом обществе.
  Ученых в их теоретических поисках и экспериментах стимулировало одно
важное обстоятельство. Освоение космоса, особенно далеко за пределами
солнечной системы, требовало необыкновенного могущества информации и всех
видов памяти. В помощь космонавтам и исследователям-ученым в тех районах
вселенной, где физико-химическая среда была опасной даже для жизни,
защищенной всеми имеющимися средствами, потребовались новые способы
постижения неведомого. Таким средством могло быть искусственно созданное
существо, обладающее не только гигантской памятью, но и эмоциональным
восприятием действительности. Такое существо могло бы передать
человечеству и науке полную информацию о той части вселенной, где не мог
пребывать сам человек. Таким образом человечество смогло бы послать вместо
своих живых представителей "разум" и "чувства", внедренные в аппараты
нового типа, искусственное психическое поле.
  Изучением поля "пси" в Институте времени занимались две большие
экспериментальные лаборатории. Одну из них возглавлял Евгений Сироткин,
другую - Марина Вербова.
  Евгений Сироткин вел большую экспериментальную работу, пытаясь создать
размышляющий и чувствующий аппарат - искусственное психическое поле. Он
был человек очень талантливый, но увлекающийся и нередко давал философам и
журналистам повод сомневаться в правильности избранного им пути и упрекать
его в том, что изучение "чужого" и создание искусственного "я" стало для
него чуть ли не самоцелью. В институте многие сотрудники говорили, что он
дал повод для этих упреков, создав на стыке кибернетики и искусства что-то
вроде литературного персонажа, названного условно Кумби, но сотворенного
не из слов, а из материала, из которого создавались "думающие" машины.
Сироткин обычно отшучивался и говорил, что созданный им персонаж - это
первая ступень на той лестнице познания, которую он создает. Был ли прав
он или правы были философы и журналисты - сказать трудно. Мой отец был на
его стороне и говорил, что полезен всякий смелый эксперимент на пути к
решению гигантской задачи создания искусственного психического поля.
  Проблематика лаборатории, возглавляемой Мариной Вербовой, до поры до
времени вызывала гораздо меньше споров. Вербова и сотрудники ее
лаборатории изучали химическую и физиологическую сущность памяти. Значение
ее работ для развития науки трудно было переоценить. Многие считали, что
достижение лаборатории Вербовой приведет к еще большей победе над
временем. Тщательное изучение человеческой памяти показало, что множество
фактов и событий хранятся в резерве памяти и остаются неиспользованными
человеком в продолжение его жизни. Природа как бы превращала человека в
хранителя неиспользованных богатств. Можно ли этот резерв использовать? И
как? На все эти вопросы пыталась ответить Вербова.
  Несравненно более скромные задачи ставила себе лаборатория математической
лингвистики. Заведующий отделом машинного перевода лингвист Рин уделял мне
много внимания, знакомя меня с языкознанием и кибернетической техникой.
Это был пожилой, необычайно бодрый человек, влюбленный во все человеческие
языки, древние и новые. Он терпеливо и настойчиво прививал мне любовь к
языкам и математике. Зная множество древних и забытых языков, он, однако,
очень любил современность и следил за всем новым и интересным, что
появлялось в жизни общества, в быту, в науке, в технике и искусстве. Из
всех искусств он больше всего ценил архитектуру и музыку.
  В свободные от работы дни и часы он вместе с сотрудниками лаборатории,
такими же жизнерадостными, как он сам, садился в машину быстрого движения
и отправлялся в путешествие. По его желанию или желанию его спутников
машина замедляла движение. И тогда сквозь прозрачную стенку аппарата была
видна местность, где луга и поля перемежались большими, похожими на рощу
садами.
  Специальные оптические приборы то приближали, то удаляли пейзаж, иногда
выделяя то, на чем стоило остановить внимание. Так на фоне плывущего
облака возникал кедр или озеро, видное до самого дна, - живой и прекрасный
аквариум, впаянный в природу.
  Мне нравились эти чудесные прогулки, встречи с людьми самых разных
профессий. Однажды мы провели день на агрофизической ферме. Все здания
здесь были построены по проекту одного из агрофизиков, занимавшихся в
свободное время архитектурой.
  Постройки были с такой органической необходимостью и музыкальной легкостью
вписаны в пейзажи, как живые и дышащие слова бывают впаяны в лирическое
стихотворение. Ритм местности и вписанного в него поселка действовал на
воображение, сердце здесь билось учащенно, дышалось, как в хвойном лесу.
  Но самое поэтичное - это цвета, которыми были окрашены жилые дома и
лаборатории. Играя всеми оттенками, они создавали живую картину, созданную
не в воображении и не на холсте, а в самой действительности.
  Сады, дома - все было окутано тихой и светлой мелодией.
  - Кто сочинил эту музыку?