рии, у нее не могло быть ни детства, ни
отрочества, ни юности, а ее зрелость была лишена становления.
  Марине Вербовой удалось не только проникнуть в сущность человеческой
памяти, но и найти способ ее наиболее полного воспроизведения. Это было
одним из величайших открытий века.
  В те дни, когда о великом открытии знали только сотрудники Института
времени, в лабораторию доставили труп неизвестного, прибитого морской
волной на берег. Никто не знал ни его имени, ни его прошлого, ни его
настоящего, прерванного так трагично. И вот Марина Вербова, вооружась
всем, что она недавно узнала о сущности памяти, заставила "заговорить"
мертвый мозг.
  Молекулы клеток мозга, ведающих памятью, продиктовали исследовательнице
все, что "записала" на них жизнь этого человека Марине Вербовой удалось
узнать не только имя, возраст, национальность, место рождения и профессию
погибшего, но почти всю его биографию, причем биографию не только внешнюю,
известною его родным и знакомым, но и биографию внутреннюю, интимную,
хранившуюся в клетках мозга, тот способ, каким человек видел мир. Все
узнанное Вербовой было записано с помощью специально созданного в
лаборатории прибора. Таким образом, был найден способ хранения внутреннего
духовного мира человека, его личности, хотя оболочка, нервы и чувства
погибли.
  И самое удивительное, что Марина Вербова и ее помощники знали об этом
умершем человеке гораздо больше, чем знал он сам о себе, когда был жив,
потому что перед ней открылось и то, что человек в обычном состоянии не
мог вспомнить.
  Модель внутреннего духовного мира этого человека, модель психического
поля, хранилась в одной из многочисленных комнат лаборатории проблем
памяти. Ключ от этого хранилища Вербова всегда носила с собой и никому не
разрешала общаться с тем, кто как бы продолжал пребывать среди нас,
одновременно отсутствуя и растворяясь в бесконечном. Человека не было, но
жила его память. Для иллюзии Вербова восстановила и его голос, чего, может
быть, не следовало делать.
  Журналисты и торопливые популяризаторы новых научных идей и открытий в
свое время много писали об этом, пока Вербова не опубликовала статью, в
которой опровергала все сенсационно преувеличенное и ложное, что
просочилось в прессу, телевидение, радио и квантовую связь.
  Во всей солнечной системе - на всех населенных ее планетах и космических
станциях - много говорили об этой статье, написанной женщиной, имя которой
историки науки ставили в одном ряду с Коперником, Ньютоном, Эйнштейном,
Вернадским, Дарвином, Григорьевым, Чен Ли, Янагавой, Мамедханлы и Ткаченко.
  Журналисты и торопливые популяризаторы хотели уверить всех непосвященных,
в том числе и самих себя, что в лаборатории хранился живой человек, а не
модель памяти исчезнувшей личности, слившаяся со специально созданным для
этого кибернетическим прибором.
  С необычайной ясностью и безупречной логичностью Марина Вербова изложила
суть дела и отделила истину от всех наслоений. В этой интересной и
глубокой статье она дала развернутое материалистическое обоснование своей
теоретической и экспериментальной работе. Она дала остроумный и
исчерпывающий ответ на вопрос о том, что такое память и какую роль играют
нуклеиновые кислоты в хранении "прошлого", кислоты, известные своей
беспримерной устойчивостью. Она поведала миру много нового о малоизученной
деятельности этих феноменальных кислот, а также о том "запаснике" в
клетках мозга, где хранится невообразимое количество отраженных сознанием
фактов и событий, резервированных и неиспользованных в сознательной жизни
индивида.
  Она подробно рассказала и о том, как удалось "записать" память погибшего.
Это была не простая электронная запись, а искусно созданная модель, почти
точное воспроизведение работы мозга, тонкой и точной работы нуклеиновых
кислот. Она не забыла также написать все цепочки молекул тех
высокомолекулярных соединений и чувствительных кристаллов, с помощью
которых она воспроизвела невоспроизводимое.
  Забыла Марина упомянуть только об одном: для чего она так точно
воспроизвела голос погибшего, смоделировав голосовые связки, живую и
неповторимую интонацию?
  Когда я спросил ее об этом, она улыбнулась и в свою очередь, спросила меня:
  - Вы что любите больше - схему или жизнь?
  - Жизнь, - ответил я.
  - Я тоже больше люблю жизнь, чем схему.


  18

  На узком самолюбивом лице Евгения Сироткина ироническая улыбка.
  - Послушайте, Петров, - говорит он мне. Он мог бы сказать не Петров, а
Микеланджело, как называют меня все знакомые сотрудники Института времени.
- Послушайте, Петров. Мне бы хотелось знать, в чьей же лаборатории вы
работаете: в моей или в лаборатории Вербовой?
  - В вашей.
  - Это думаете вы. А я думаю, что вы только числитесь. Где вы опять
пропадали целых два дня?
  - Ловил рыбу на Карельском перешейке.
  - Так. И много поймали?
  - Немного больше, чем Юлиан Кумби.
  - Кумби феномен, это я понимаю. Но все же вы не должны забывать о своей
работе.
  Какая муха укусила Сироткина? Раньше он абсолютно не интересовался моей
персоной. Он терпел меня из уважения к моему отцу. А тут можно подумать,
что из-за моего двухдневного отсутствия остановилась вся работа в огромной
лаборатории, где десятки сотрудников.
  Евгений Сироткин явно чем-то расстроен. Но в конечном счете он прав.
Последние две недели я проводил, либо ловя рыбу с Юлианом Матвеем, либо
присутствуя в лаборатории Марины Вербовой.
  Феномен-старичок все еще поражал меня ненасытной точностью своей памяти.
Правда, беседы наши были чуточку однообразны.
  Я (подражая Вербовой, строго). Что вы делали девятнадцатого июня две
тысячи тридцать второго года?
  О н. Утром съел яйцо всмятку и творожники со сметаной. Пил кофе. В обед
скушал холодный борщ и пожарские котлеты с морковью. Поужинал скромно,
чтобы не видеть тяжелых снов...


  19

  Хотя я часто виделся с отцом (мы жили вместе), он редко разговаривал со
мной. Занятый загадочной Уазой, весь без остатка погруженный в свои мысли
о ней, он, казалось, не замечал меня.
  Меня очень удивило, когда он за завтраком вдруг с любопытством посмотрел
на меня и, усмехаясь, спросил:
  - Ну, как поживает твой Юлиан Матвей?
  - Здоров, - ответил я, - ловит рыбу. Вспоминает...
  - А ты хоть записываешь, что он говорит?
  - Иногда записываю, иногда-нет.
  - Записывай, не ленись. Я тебя очень прошу.
  - Но он чаще всего вспоминает всякие пустяки: меню, дожди и снегопады. Это
же неинтересно.
  - Зато он сам интересен.
  - Марина мне говорила. Но я думал, что им интересуется только она, да и то
в связи с той задачей, которую она решает.
  - Я тоже интересуюсь этим старичком.
  - Надеюсь, не в связи с расшифровкой уазской телеграммы?
  - Отчасти и в связи с ней.
  - Мне это непонятно. Не думаю, чтобы уазцы походили на этого странного
старичка и занимались воспоминаниями о том, что они скушали в течение
длинной жизни.
  - Я тоже этого не думаю.
  - Тогда объясни, пожалуйста.
  Отец взглянул на часы.
  - Постараюсь это сделать, хотя очень спешу... Гипотетические уазцы, - пока
они еще, к сожалению, гипотетические, - как я предполагаю, обогнали нас в
своем развитии если не на миллионы лет, то на многие и многие тысячелетия.
Их психическое поле должно быть гораздо более мощным, чем наше. А память?
Она тоже должна быть иной, более емкой. Раз они обогнали нас, они должны
жить в более сложном мире. Если мы должны носить в своей памяти все, что
произошло с нами, начиная с палеолита... я имею в виду историю, время... и
помнить все, что происходит на Земле и за пределами солнечной системы, то
освоенный ими мир гораздо шире нашего и во времени и в пространстве...
  - Но ведь помним не только мы, - перебил я отца, - за нас "помнят" книги,
кинофильмы, запоминающие устройства...
  - Книги, фильмы и электронные устройства только продолжения нашей памяти.
Мы знаем и помним неизмеримо больше, чем люди минувших эпох. У меня нет
сейчас времени развивать дальше эту мысль. Она не так уж сложна. Кумби
своим примером подтверждает, что память вроде его бесполезна, она не
обогащает, а скорей обедняет. Несогласованность в работе двух сигнальных
систем. Болезнь, отсталость, слабое развитие интеллекта... Но представь
себе существо не только с емкой памятью, но и с огромным интеллектом.
Память служит этому интеллекту, служит познанию... И обе сигнальные
системы работают идеально...
  В глазах отца появился блеск. Он словно помолодел.
  - К сожалению, у меня нет времени мечтать. Меня ждут в институте. Но
часто, очень часто я представляю себе уазца, существо огромного интеллекта
и необыкновенно емкой памяти, памяти, в которой это существо носит
огромное богатство... Целые миры, галактики с их бесчисленными звездами...
Как мне хотелось бы встретиться с таким существом и побеседовать с ним.
Много бы я отдал за то, чтобы провести вместе с ним хотя бы час.
  - А это возможно?
  - По теории вероятностей да, Мика, - ответил отец, - но это случится не
скоро. А пока изучай память и почаще навещай своего старичка.
  Я почти ежедневно виделся с Юлианом Матвеем. Старичок поселился в
институтском городке, недалеко от того дома, в котором жила Марина
Вербова. Две ничем не примечательные комнаты, полки с книгами, старинная
кровать и клетка с певчей птицей - вот и все, если не считать
робота-щетки, чистившей платье старичка и наводившей в комнатах порядок.
  Никаких вещей, напоминавших о прошлом, никаких следов былого и
утраченного, но это и понятно. Все прошлое Юлиан Матвей держал в своей
бездонной памяти.
  Я заинтересовался книгами, чтобы познакомиться с интеллектуальными
интересами их владельца.
  Я взял первую попавшуюся книгу и, раскрыв ее, изумился. Мой взгляд
скользил по чистой странице, на которой не было ни одного знака, ни одной
буквы. Я подумал: "Бракованное издание, небрежная работа типографии и
издательства", - и перевернул страницу. Следующая страница тоже была
девственно чиста. Тогда я взял другую книгу и раскрыл: то же самое, ни
одной буквы, страницы безмолвствовали, наполняя мое сознание слепой,
бездушной тишиной. Юлиан Матвей стоял у окна спиной ко мне.
  Я. Юлиан! Почему в ваших книгах чистые страницы?
  С т а р и ч о к. А зачем мне слова? Я читаю не книги, а то, что жизнь
написала сама. Я помню то, что не вспомнит ни одна книга.
  Я. А зачем же они стоят здесь на полке?
  С т а р и ч о к. Я иногда раскрываю их.
  Я. Для чего?
  С т а р и ч о к. Это иногда помогает, когда не можешь что-нибудь
вспомнить.
  Я. А разве с вами случается, что вы не можете вспомнить того, что
хотите?
  С т а р и ч о к. Редко. Не чаще чем раз или два в год. И вот тогда
помогает чистая страница.


  20

  Прошло полгода с тех пор, как я познакомился с Юлианом Матвеем, полгода, в
течение которых со мной изо дня в день беседовало его прошлое. И вот
Марина сказала мне, сказала неожиданно, без всякой предварительной
подготовки
- Микеланджело, хотите побывать в той части лаборатории, ключ от которой я
ношу с собой?
  - Хочу ли? - ответил я. - Все хотят. Но там, кажется, никто не бывал,
кроме вас, Евгения Сироткина и моего отца?
  - Ну что ж, вы попадете туда позже нас, но раньше тех, кто попадет туда не
скоро. Чужое "я", с которым вы познакомитесь, достойно уважения. Вы
узнаете, что такое человек, настоящий человек, ваш современник.
  - Юлиан Матвей тоже человек.
  - Условно говоря, да. Но в нем память вытеснила все остальное и превратила
его почти в механизм из-за несогласованной работы сигнальных систем.
  Она подвела меня к таинственным дверям и достала ключ.
  Мне стало не по себе. Сердце тревожно билось. Состояние такое, как бывает
во сне.
  Мы вошли в помещение, где стоял всего один аппарат. Это и была "память"
погибшего человека, "записанная" Мариной Вербовой.
  Марина включила аппарат и приобщила меня к жизни этого человека, которого
я никогда не видел, но полюбил. Его не было в живых, но его мысль и
чувства, замоделированные Вербовой, были рядом.
  Рассказ его был прост и бесхитростен.
  "Я родился в космическом корабле, но узнал, что такое мир, уже на
космической станции в окрестностях Венеры, где началось и продолжалось мое
детство. Маленькая станция, окруженная пустотой, искусственная
металлическая планетка, где нет ни рек, ни озер, ни деревьев, ни облаков.
  Первое, не сфотографированное, а настоящее облако я увидел на Земле,
когда, наконец, попал туда. Оно плыло в синем небе. Над космической
станцией не было неба. Она висела и крутилась в вакууме, в пустоте. Да,
наконец-то я стоял на Земле.
  Здесь я услышал журчанье первого ручья, свист и щелканье первой птицы, в
горлышке у которой сидело лесное звенящее, поющее чудо. Птица своим звоном
и свистом хотела что-то поведать мне, поведать нечто более простое,
громкое и чистое, чем могут передать слова. Для меня все было как первый
раз, словно Земля с ее лесами и водами только что возникла.
  - Володя, - сказал мне отец, - ты зря так быстро снял маску. Здесь слишком
много кислорода от лесов. Он пьянит, нужно привыкать понемножку.
  Я сразу привык к Земле. Я стоял, крепко опираясь ногами на нечто большое,
прочное Я дотронулся рукой до дерева и сквозь шершавую кору почувствовал
внутреннее тепло, жизнь и дрожь. Я обнял дерево, словно это был человек. Я
дышал. Еще никогда до того дыхание не доставляло мне такого удовольствия.
Вместе с кислородом я вдыхал настой хвои, запах трав и лесных цветов. Я
долго смотрел, как текла река. Она неслась по камням, легкая, живая и
прозрачная, вся звон, биение, плеск и свежесть. Я наклонился и, зачерпнув
из реки воду сложенными вместе ладонями, стал пить. Мне казалось, что в
раскрытых ладонях у меня вся река - живая, быстрая, студеная и скользящая.
Как ее удержать, не упустить? Впервые я пил воду из ладоней. Ее было
бесконечно много - живой, холодной, обжигающей горло воды, река несла ее
тысячи лет все с таким же шумом, звоном и щедростью.
  Да, щедрость - именно это слово вертелось на кончике моего языка. Земля
была бесконечно щедра, как эта река. На ней было всего много - травы,
ветвей, воды, воздуха и еще чего-то, чего не хватало, так не хватало на
космической станции, окруженной бездной и вакуумом!
  Не кислород, настоянный на запахе хвои и трав, а эта щедрость пьянила
меня. Я шатался как пьяный от ощущения чудесного избытка, от той доброты и
тепла, которые буквально струились из каждого дерева, из каждой ветки.
Пролетела пчела и села на цветок. На космической станции не было пчел, не
было цветов и не было ветвей. И вещи были холодны и бесчеловечны.
  - Володя, - сказал мне отец, - не пей так много. Вредно. Нужно понемножку
привыкать. На станции мы экономили воду.
  - Здесь вода хороша. Я никогда не подозревал, что вода может быть такой
вкусной. Она течет, несется по камням неведомо куда и откуда.
  - Ты сказал глупость. Ведомо! Даже очень ведомо! Посмотри на
географическую карту местности. Вот сюда! Здесь, в горах, она начинается и
впадает вот сюда. Смотри!
  Я посмотрел на карту, но это не доставило мне никакого удовольствия.
Сколько раз я смотрел на карту материков и океанов Земли, живя вдали от
нее на космической станции, и думал, что я имею представление о Земле!
Нет, Земля походила на карту не больше, чем человек на свой костюм, на
свою форму, скроенную портным по мерке.
  Земля! Я мысленно повторял это слово с такой же ненасытной жадностью как
вдыхал воздух, настоянный на пихтовых и кедровых ветвях, как пил воду из
ладоней. И не удивительно, что, закончив школу, из всех существующих
профессий я выбрал ту, что связана с Землей. Я стал геологом. И я думал,
что никогда не разлучусь с Землей.
  Ту, о которой речь пойдет впереди, я встретил не в геологической партии, а
в большом городе, в доме, где жили мои приятели. У нее было простое и
очень земное милое имя Зоя. Встреч было много, очень много. И я думал, что
никогда не расстанусь с ней, как не расстанусь никогда с Землей. Первая
большая разлука произошла через год. Зоя отправилась в космос, отправилась
по делу. Она пробыла там долго, и я ждал. Я ждал ее и дождался. Она
пребывала тут, рядом, и это было удивительно. Я мог протянуть руку и
дотронуться до Зои, а еще недавно между нами лежало космическое
пространство со своим вечным холодом, близким к абсолютному нулю. Но вот
пространство выпустило ее, или, точнее, отпустило. Она была здесь, вся
смеющаяся, быстрая, чуточку нетерпеливая, и только рассказы и воспоминания
уносили ее туда, в холодную бесконечность. Она была здесь со мной, на
Земле. И я понимал, что Земля без нее - это все равно, что Земля без
облаков, озер, лесов и лесных троп. Я смотрел на нее, и мне казалось, что
в ее облике и в ее смеющемся лице странно и чудесно слилось в одном
человеке все человечество. Она и есть люди, а люди и есть она. И я смотрел
на нее, словно впервые увидел человека, женщину во всей ее неповторимости
и красоте.
  Когда я говорил "ты", я мыслью и чувством, всем своим существом прикасался
к тому, что было "ею" и что не могло сразу охватить мое сознание, потому
что это было как миг.
  О чем мы говорили с ней? Не помню. На ее лице я стал иногда замечать
выражение неудовольствия и нетерпения. Ей нужен был я и весь мир. Мне в
эти минуты нужна была только она, она одна.
  И вот однажды она не пришла. Я думал, что она заболела. На другой день я
узнал, что она не пришла ко мне по другой причине. Что же это была за
причина? Из всех причин она меньше всего поддается пониманию, потому что
она относится к тем явлениям, с которыми имеет дело не столько разум,
сколько сердце. Мой разум мог объяснить мне, почему она разлюбила меня и
полюбила другого, но чувства все равно продолжали спрашивать - почему?
Ведь она недавно еще любила меня, за это время я не стал глупее,
бессердечнее. Я остался таким, каким был. И все же это случилось.
  Она страдала не меньше меня и иногда заходила ко мне. На ее лице я видел
жалость. Это меня оскорбляло, и мы расстались".
  Наступила тишина. И Марина сказала мне:
  - На сегодня хватит.
  Мы вышли. И она закрыла дверь на ключ.


  21

  Прошла неделя.
  Я снова с волнением слушал продолжение рассказа Володи.
  "Вакуум! Мне слишком рано удалось узнать, что это такое. И только на
щедрой, доброй, красивой Земле я забыл о нем. Но после того как ушла от
меня Зоя, я решил покинуть добрую, щедрую Землю. Меня по моей просьбе
отправили на Марс вместе с геологической экспедицией. Помощник начальника
экспедиции, энергичный и расторопный человек, заранее позаботился обо
всем. Он захватил с собой не только все необходимые продукты, но и грохот
речных перекатов, шум водопадов, лепет березовых рощ, свист и пение птиц.
Он захватил с собой шепот влюбленных, детский смех, грохот морских волн,
набегающих на песчаный берег, "снятых" с помощью электронно-оптических и
акустических аппаратов. Он ничего не забыл, этот сверххозяйственный и
предусмотрительный человек.
  Он был весь наполнен, туго, до отказа набит земной веселой жизнью, этот
толстенький человечек, умудрявшийся суетиться там, где отсутствие земного
притяжения, казалось бы, должно было ему напомнить о том, что пора бы и
остепениться. Его звали Лодочкин, Сергей Лодочкин. Он был родом из
древнего и веселого города Одессы. И он умел рассказывать смешные и
забавные истории.
  Глядя на Сергея Лодочкина, я думал: "Как он похож на Землю, эту веселую,
щедрую и чуточку легкомысленную планету". Вероятно, так же думали и другие
участники экспедиции, слушая смешные истории возле перегородки, отделявшей
нас от бездушной и страшноватой бездны, от ничто. Своими смешными
историями веселый одессит пытался победить ничто, уговорить и заворожить
страшную бездну за перегородкой.
  Сергей Лодочкин помог нам скоротать время. Он был дотошен, и ни одна вещь
не утратила своих земных свойств, оказавшись вместе с нами на Марсе.
  Забегая вперед, я напомню один эпизод из моей жизни астрогеолога. Однажды
в песчаной, безводной и безатмосферной пустыне, где я блуждал, разыскивая
товарищей