- спросил я Рина.
  - Здешний Моцарт. По специальности он пчеловод. Хотите, я вас познакомлю?
  Он познакомил меня с нашими гостеприимными хозяевами-агрофизиками,
знатоками фотосинтеза, полупроводниковой техники и Солнца. Директор
агрофизической фермы, очень живой молодой спортивного вида человек, был
влюблен в Солнце, в полупроводники и в историю своего края. Он повел нас в
фильмотеку, и я как бы взглянул в поток времени, стремительного и яркого.
Перед нами прошли картины середины прошлого века, когда на месте
агрофизической фермы был целинный совхоз и по степи ходили тракторы и
комбайны, а молодые энтузиасты-комсомольцы жили в палатках. Затем вместе с
историей края мы перенеслись в совсем недавнее прошлое, в то десятилетие,
когда люди коммунистического общества овладели тайнами фотосинтеза и
Солнце из явления физического и поэтического превратилось в явление
домашнее и было приобщено к производству и быту.
  Солнце! Оно здесь было везде: и на картинах, и в приборах, и на лицах
сотрудников, все было залито Солнцем, лаборатории и поля.
  - Я солнцепоклонник, - сказал, улыбаясь, директор агрофизической фермы. И
он прочел нам стихи старинного поэта о Солнце.

  Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить -
и никаких гвоздей!
  Вот лозунг мой -
и Солнца.

  Теперь я хочу рассказать о своей работе в лаборатории математической
лингвистики.
  Сначала, как и полагается новичку, я получил не слишком сложное поручение
от лингвиста Рина. Я обучал новую, только что выпущенную из производства
машину искусству перевода. Машина, разумеется, не знала, что в другом
помещении и в другие часы я ходил учиться сам к другой и очень опытной
машине.
  Я был как бы посредником между двумя машинами, но это отнюдь не унижало
мое человеческое достоинство, ведь я отлично понимал, что машины вобрали в
себя человеческую память, во много раз усиленную, и человеческую
понятливость, тоже умноженную. Машины переводили с древних языков и как бы
воссоздавали давно утраченный мир с его духовными богатствами. Как
удивились бы древние греки и римляне, если бы знали, что посредниками
между ними и их далекими потомками станут машины, безошибочно улавливающие
все оттенки древней мысли, все семантические особенности древних языков.
  Моим машинам, конечно, было далеко до Большого мозга, взявшего на себя
обязанности тоже в своем роде посредника, но не между древними и нами, а
между Землей и далекой планетой Уазой. Ведь Большой мозг решал задачу
гигантской семантической сложности, он пытался расшифровать способ
отражения мира далекими и непонятными существами.
  Многие машины нашей лаборатории помогали Большому мозгу, подсчитывая,
классифицируя, сравнивая, анализируя знаки загадочного языка.
  Каких только машин у нас не было! Машины-семантики, машины-фонетики,
машины математической логики, машины, специализировавшиеся на анализе
грамматических форм.
  Руководитель лаборатории Рин любил повторять слова великого лингвиста
Вильгельма Гумбольдта, сказанные им задолго до победы Коммунизма, когда
все народы еще не объединились в одну великую семью:
  - Человек окружает себя миром звуков для того чтобы воспринять и
переработать в себе мир предметов. Каждый народ обведен кругом своего
языка...
  Вот и мы старались с помощью лингвистических машин перейти через круг,
которым обвел себя народ далекой и загадочной Уазы.
  Из всех машин филологической лаборатории мне, пожалуй, больше всего
нравились машины-фонетики. Я любил заходить в тот зал, где они стояли. Это
был словно мир звуков. Мелодичными девичьими и детскими голосами
фонетические аппараты воспроизводили звуки всех земных языков. Эти голоса
как бы раскрывали фонетическую суть слов, приобщал нас к бесконечному
разнообразию звуковых форм.
  Но однажды вечером, войдя в фонетический зал, я остановился, сильно
взволнованный. Я услышал странные и причудливые звуки неземного языка.
Звуки то набегали, то удалялись, создавая чудесную звукопись неизвестных
фонетических форм. Машина воспроизводила звуки, как бы приближая меня к
чему-то неведомому, что страстно хотелось узнать и узнать поскорей.
Казалось, сама Уаза с помощью этих машин обращалась ко мне, но я не в
силах был ее понять.
  Не сразу я пришел в себя и сообразил, что все эти неземные и причудливые
звуки - отголоски неизвестного и прекрасного - не больше чем фонетическая
гипотеза, созданная лингвистом Рином.
  Логика сорвала покров с истины. Но мне все же хотелось верить, что это не
только гипотеза.
  Да, каждый народ был обведен кругом своего языка, думал я, но люди
коммунистического общества преодолели все языковые и этнические барьеры.
Наступит день, когда мы перейдем через круг звуков, которым окружил себя
народ Уазы.
  Послышались шаги. Я оглянулся. Вошел лингвист Рин с усталым и озабоченным
лицом.
  - К нашему несчастью, - сказал он, - в уазском послании слишком мало слов.
О, если бы оно было таким же обстоятельным, как "Илиада" или "Война и
мир"! Тогда бы нашим машинным логикам и семантикам гораздо легче было бы
определить и сравнить грамматические формы.
  В эти дни я много думал о языке, в котором не было знаков для обозначения
неодушевленных предметов. Я пытался представить себе мир, где все жило,
дышало, даже скалы, как в древней сказке или в великих поэмах Гомера.
  Мой отец постарел, осунулся, он напрягал все свои духовные и физические
силы в единоборстве с загадкой, которая водила за нос его и всех его
помощников, программировавших работу искусственного аналитика, математика
и лингвиста.
  Логики, философы и нетерпеливые журналисты уже начали высказывать
сомнения, намекая на то, что Институт времени идет по ложному пути. "Мир
без предметов", - так называли они Уазу. И упрекали отца за то, что его
гипотезы и догадки противоречат законам природы. И нашелся один,
по-видимому очень дерзкий, человек, который назвал моего отца отсталым
антропоцентристом. Отец ходил с терпеливой улыбкой на исхудавшем лице. Что
ему оставалось делать? Молчать. Пока только молчать и улыбаться. Он еще
скажет свое слово, он и Большой мозг, аналитические способности которого
стали мишенью для скептически настроенных фельетонистов и карикатуристов.
В узком кругу своих помощников, учеников и друзей, сотрудников Института
времени мой отец высказал одну гипотезу, еще одну после многих,
высказанных раньше. Отец сказал задумчиво и тихо, как бы спрашивая самого
себя и своих единомышленников:
  - Разве мы не можем допустить, что цивилизация Уазы обогнала земную
цивилизацию на много миллионов лет? Можем. А если это верно, почему нам не
допустить следующую возможность: необычайное развитие кибернетики
позволило уазцам создать иную среду вокруг себя, среду, пропитанную
памятью, интеллектом, одушевив и оразумив почти весь окружающий их мир.
Возможно ли это? Я спрашиваю не только самого себя, но и вас...
  - Сомнительно... - сказали друзья и ученики отца - Во всяком случае,
маловероятно.
  - Но поймите меня, - горячился отец, - я ломаю голову над этой загадкой. И
я высказываю это предположение, чтобы не думать, будто уазцы пошутили и
решили нас разыграть, специально для этого создав язык, обозначающий
только одушевленный мир.
  - Не исключена и такая возможность с точки Зрения теории вероятностей, -
сказала Марина Вербова, улыбаясь насмешливо и ласково, как только она одна
умела улыбаться.
  Отец обиженно нахмурился. Он не мог допустить, чтобы кто-то осмелился его
дурачить, даже загадочные существа.
  - Чепуха! - ворчал он. - Просто пережитки антропоцентризма мешают всем
взглянуть на интересующую нас проблему не предвзято, объективно, со
стороны. Мы во всех случаях подставляем самих себя, свои понятия, свои
привычки, свои представления, свои чувства, свой опыт. Чтобы понять язык
Уазы, нужно вывернуть наизнанку привычную логику. Вот и все.


  8

  Я быстро освоился с Институтом времени и со многими его чудесами. Но,
может быть, лучше бы мне с иными из них и вовсе не заводить знакомство.
  Одним из самых больших чудес был Кумби, Юлиан Кумби, Кумби второй.
  Существовал и Кумби первый, о котором я расскажу позже, но Кумби первый
был человек, хотя и обладал поистине нечеловеческой памятью.
  Кто же такой Кумби второй и, вернее, что это такое? Я уже вскользь
упоминал о нем, когда рассказывал о проблемах, изучением которых
занималась лаборатория Сироткина. За Кумби как раз и упрекали Сироткина
философы и журналисты, утверждая, что он, Сироткин, идет отнюдь не по
главному пути в попытках создать психическое поле, способное заменить мозг
человека при освоении вновь открытых планет.
  По словам сотрудников этой лаборатории, Сироткин вовсе не придавал
большого значения Кумби, но считал, что его создание поможет двинуть дело
дальше. Да, это не генеральная линия его исследований поля "пси" и
бесчисленных экспериментов, а боковая, но тем не менее она нужна.
  Уже одно то, что Кумби второй обладал искусственным психическим полем, то
есть эмоциями, памятью и даже фантазией, а кроме того, был попыткой еще
небывалого моделирования человеческого "я", делало его создание
чрезвычайно ценным для дальнейшего развития кибернетики.
  В институтских Ученых записках я прочел, что Кумби нечто вроде
литературного персонажа, вымышленного человека, с той только разницей, что
его создали не на бумаге, а в реальности. Дальше в Ученых записках
говорилось о том, что это искусственная модель человеческого характера,
только сделанная не из слов, а из материала, хотя, может быть, и не более
прочного, но более вещественного. А затем шли схемы и формулы.
  Сироткин, автор этой статьи, хотя и был выдающимся изобретателем и ученым,
однако, по-видимому, не обладал даром популярного изложения. Из статьи его
я все же не вынес ясного впечатления о том, как было создано поле "пси".
Возможно, что я еще был слабо подготовлен для восприятия слишком сложных и
новых научно-технических идей.
  Не очень-то прояснилось дело и тогда, когда я расспрашивал сотрудников
лаборатории Сироткина и помогал создавать этот феномен.
  Сотрудник лаборатории Николай Вечин долго мне объяснял, кто такой Кумби,
или, точнее, что это такое. Но я не могу сказать, чтобы его объяснения
обладали строгой логичностью и ясностью. Казалось, он не столько объяснял,
сколько играл в словесные жмурки, то приоткрывая смысл явления, о котором
рассказывал, то снова закрывая его туманом неясных и смутных слов. Может,
он потешался надо мной, этот Коля Вечин, как в Лесном Эхе, где мы вместе
учились? Он был большой шутник и насмешник. Но, увидя растерянное
выражение моего лица, Коля сказал:
  - О Кумби ясно и просто рассказать нельзя. Он весь состоит из
противоречий. Но он так задуман его создателями. Ведь его создал один из
помощников твоего отца, инженер Евгений Сироткин в соавторстве с писателем
Уэсли вторым. Точная мысль инженера-конструктора и капризное воображение
Уэсли второго, знатока человеческого характера... - Он сделал короткую
паузу и сказал фамильярно-игривым тоном, как в школе Лесное Эхо на большой
перемене: - Хочешь, соединю?
  - Соединишь? С кем? - не понял я. - И зачем?
  - Зачем? Это ты потом узнаешь. А с кем? Да вот с этим вечновспоминающим
субъектом-объектом.
  - С Кумби?
  - Угу! Ты, я вижу, смышлен. Понимаешь с полуслова.
  - Ну, ну! Полегче! Нашел дурака. Соединяйся с ним сам... А меня избавь.
Наверно, подключался не раз?
  - Случалось.
  - Ну и как? Не жалел потом?
  - О чем жалеть? Считай, что ты прочел приключенческий роман. Но, читая, ты
все время знаешь, что эти часто опасные приключения случались не с тобой.
А тут, брат, другое. Совсем другое. Тут себя от него не отделишь...
  - От кого?
  - Ну, например, от Кумби. И за его ошибки приходится расплачиваться тебе.
Не только за ошибки, но и за удовольствия. А это уже не так плохо.
  - Не понимаю. Что же, я превращусь в него, как в древней сказке?
  - Вроде и да, вроде и нет. Зачем расспрашивать? Попробуй. Если хочешь,
хоть сейчас.
  - Нет, только не сейчас. Во-первых, надо идти обедать. А во-вторых, мне и
своя личность еще не настолько наскучила, чтобы ее менять на чужую. Пусть
подключается твой Сироткин.
  Прошло несколько дней, и вот мне удалось узнать, что такое чужое "я",
слить свою личность с экспериментальной личностью Кумби.
  Коля Вечин все-таки уговорил меня.
  - Костюм можешь не снимать, оставить на себе, - сказал он, усмехаясь. - Но
свою память, а значит и все свое прошлое, сдашь мне на хранение. Не
беспокойся, все будет в полной сохранности. Доводилось тебе сдавать на
вешалку пальто и шляпу? Тут почти то же самое, с той разницей, что ты
оставляешь не пальто и шляпу, а только самого себя. Ты, я вижу, начинаешь
нервничать? Зря. Уверяю тебя, это пустяк. Ведь, в сущности, когда читаешь
хорошею книгу, тоже сливаешься с личностью ее автора или героя.
  - Поставь точку, - сказал я. - Я готов. Через мгновение (это чреватое
последствиями мгновение отделило мою собственную жизнь от чужой и чуждой
мне жизни) я почувствовал себя приобщенным к чужому прошлому. Стало
другим, обновилось все мое существо, каждая молекула, каждая клетка. И
самое удивительное было в том, что я ощущал это обновление, переход из
одного состояния в другое. Сначала я почувствовал легкое недомогание,
кружилась голова, словно я летел с горы, сердце билось учащенно. Затем
внезапный прилив энергии и бодрости заставил вскочить меня с места. Я
ощущал, что теперь в моих жилах текла как бы не моя, а чужая, хмелившая
меня кровь. Во мне возникли воспоминания, разумеется не мои собственные, а
чужие воспоминания, сразу унесшие меня далеко за пределы Института времени
и моей собственной судьбы.


  9

  - Кумби, - сказал мне девичий голос, - мне надоели твои фокусы и твои
привычки. Ты вечно куда-то торопишься. Что за беспокойная натура! Но зачем
тебе торопиться на Венеру? Там необжитой мир, противоестественная,
неприспособленная для человека среда. Все это твое очеркистское тщеславие,
желание показать, что ты ничего не боишься. Но ведь на самом-то деле ты
очень боишься, я знаю.
  - Ничего ты не знаешь, Мария, - ответил я. - Я боюсь только одного -
сомнений. В прошлом году провел целых два месяца с тобой и не написал ни
строчки. Ты заронила сомнение во мне, ты и твои скептические, насмешливые
друзья, находившие, что во мне много энергии и мало таланта, что мои
корреспонденции схематичны, а очерки поверхностны, что я не умею сказать о
космосе ничего, кроме банальных, всем надоевших фраз. И если я не
талантлив, поверхностен, за что же ты любишь меня, Мария?
  - Разве любят за что-то? Любят ни за что. За то, что ты вот такой как
есть, ты и твоя улыбка, ты и твой лоб, ты и твои вечно взлохмаченные
волосы... За то, что ты здесь со мной...
  - Здесь? Но надолго ли? Сейчас я здесь, а через сутки я буду далеко за
пределами биосферы. Я и мои волосы превратятся в воспоминание. Разумеется,
для тебя. Сам я очень сильно буду чувствовать свое присутствие в
безгравитационной среде, в среде, где не на что опереться и где мысль
подсказывает тебе, что, потеряв тяжесть, ты значительную часть себя
оставил на уютной Земле.
  - Себя? Опять себя? А разве ты не будешь думать обо мне?
  - Чтобы думать о тебе, нужна точка опоры, гравитация, твердое тело под
ногами. Но когда висишь, не ощущая ни потолка, ни пола, думаешь, что
хорошо бы сейчас постоять или посидеть, думаешь о самых элементарных
вещах. А ты, дорогая Мария, сложная личность, слишком сложная. И я люблю
тебя вместе со всей твоей сложностью, со всеми твоими причудами. Но люблю
только тогда, когда чувствую под ногами твердую почву...
  - Раз ты дорожишь твердой почвой, зачем же тебя тянет туда?
  - Профессия. Склонности. Я очеркист. Я описываю необыкновенное. А чтобы
описывать, надо видеть своими глазами.
  - У тебя нет фантазии...
  - Возможно. Но я очеркист. Очеркисту нужна трезвость, точность, любовь к
факту. Ты ведь тоже факт, Мария. И за это я люблю тебя. Ты конкретна.
Вещественна. Слишком конкретна. А я люблю вещественность, то, к чему можно
прикоснуться.
  - Ты пошляк, Кумби. Обыкновенный, заурядный пошляк.
  - Возможно. Но почему же ты любишь пошляка?
  - Не знаю. Не знаю, за что люблю тебя. А вот за что не люблю твои очерки -
знаю. За отсутствие поэзии. За чрезмерную трезвость. За обыденность.
Человечество всегда смотрело на мир сквозь призму мысли, сквозь призму
чувства, а ты смотришь на все бесстрастно, как объектив.
  - Значит, полюбив меня, ты отделила меня от моих очерков, от моей
профессии, от моей работы? Раз ты любишь меня, значит все же не отрицаешь?
  - Не знаю. Может, я люблю тебя, одновременно отрицая. Это слишком сложное
чувство, Кумби.
  - Призма! Призма! Пустые слова. Я смотрю на мир без всякой призмы. Как
объектив! Ну и что же! Я очеркист. Мой бог - факт. Я добываю факты с
риском для жизни. Космос - это не прогулка в лесу. Там неуютно...
  Я почувствовал легкую теплую руку девушки на своем плече. Она провела
пальцами по моим волосам, взъерошив их. А затем поцеловала меня.
  - Милый мой объектив, не сердись. Я ведь это нарочно, чтобы тебя немножко
подразнить...


  10

  А вот и Венера. Не очень-то ласковая планета. Жарко. Темно. Душно. Но люди
привыкли. Работают. И веселятся кто как умеет.
  Хотя многие считают меня скептиком, я очень люблю людей. Меня постоянно
тянет к ним, где бы они ни трудились: на дне ли Тихого океана, среди
бездушных плоскогорий Луны, в бездонных вакуумах, где созидались новые
космические станции, искусственные острова и миниатюрные материки. У очень
люблю людей, и люди тоже меня любят. Они снисходительно смотрят на мои
недостатки и всегда умеют оценить и заметить достоинства.
  Я очень люблю людей, и, может, потому у меня много друзей и знакомых во
всей солнечной системе. Вот и сейчас я только появился на Венере, но уже
слышу:
  - А! Кумби? Здорово!
  Какой-то парень, по-видимому местный старожил, сверкая жизнерадостными
негритянскими зубами, ударяет меня ладонью по плечу.
  - Здравствуй, - говорю я неуверенно. Где я видел этого парня?
  - Хороший очерк ты написал. Ребята были довольны.
  Он смеется.
  - Только вот перепутал имя того робота, с которым я ремонтировал трассу.
Его звали не Дэмби, а Эмби.
  - Надеюсь, он не обиделся?
  - Ничуть. Он не из обидчивых. Надолго к нам? Впрочем, надолго тебе нельзя.
Ждут на Луне, на Марсе и еще в ста местах. Ты изменился. Пополнел. Это
зря. А я?
  - Ты тоже чуточку изменился.
  - Еще бы! Я ведь женился. А жена... Самая симпатичная женщина во всей
солнечной системе.
  Парень рад мне. Искренне рад. Мой очерк доставил ему удовольствие. Но не
всем доставляют удовольствие мои очерки. Администратор гостиницы спросил
меня вчера:
  - Кумби? Журналист и писатель? Что-то, припоминаю, читал... - И после
паузы: - Слишком натуралистично пишете. Поэзии маловато и красоты. Поэзии.
  - Он нравоучительным тоном повторил это слово.
  Вероятно, за то, что в моих очерках не хватало поэзии, он дал мне самый
тоскливый номер с окном на пустырь и со старым, испорченным роботом,
который вместо заказанной мною чашки кофе принес тарелку куриного бульона.
  - Я заказывал кофе, - сказал я роботу, - не куриный бульон.
  - Нет, вы заказывали бульон. Я не человек, а машина, и не мог ошибиться.
  - Бывает, и машины ошибаются, да еще как!
  - Прошу быть корректным, - сказал робот. - Надо уважать вещи.
  - Извините. Я был не прав.
  Не прав? Но я не мог заказать куриный бульон. Не мог! Язык не повернулся
бы. С детства не выношу запах куриного бульона. Значит, все-таки робот
ошибся, а не я. Но он вещь. А с вещами тоже надо обращаться вежливо.
  Робот ушел и вскоре вернулся. Но вместо кофе он принес чаю. Что-то
испортилось в его механическом устройстве. Какой-то винтик. Администратор
не мог не знать об этом. Но он, по-видимому, недолюбливал журналистов.
Черт с ним, с этим администратором. Выпью чаю вместо кофе и сяду писать
очерк.
  Работа давалась мне нелегко. Но на Венере все много работали. Там никто не
лени