века и
его милых слабостей и привычек.
  - Милых слабостей? Я никогда не считала слабости милыми. Наоборот...
  Нет, ее ум был чуточку прямолинеен. Но, может, сердце... О ее сердце я
пока знал очень мало.
  - Милых слабостей... - повторила она. - Тогда уж почему не сказать
"хороших недостатков"?
  Впрочем, она имела право так говорить. У нее-то ведь не было никаких
недостатков, а только одни достоинства: она была аккуратна, правдива,
точна, трудолюбива, дисциплинированна, заботлива, чистоплотна, всегда в
хорошем настроении. Она чем-то напоминала мне Биля. Казалось, природа,
наследственность и воспитание вложили в нее программу, в которой не
предусмотрено было ни одного изъяна.
  Прошел год, и мы ждали ребенка. Она родила мне чудесную девочку. Мы дали
ей имя, нравившееся и Катрин и мне, - Лиза.
  Однажды, вернувшись с работы, я застал Катрин принимающей какой-то
препарат.
  - Что это за лекарство? - спросил я.
  - Это пролактин. Хорошее средство.
  - От чего?
  - Как? Разве тебе неизвестно? Пролактин вызывает секрецию молока, а я -
кормящая мать. И, кроме того, он усиливает материнский инстинкт.
  Я посмотрел на нее, думая, что она шутит. Нет, она не шутила, но говорила
всерьез.
  - Откуда ты знаешь?
  - Я сама провела несколько опытов в лаборатории.
  Я забыл сказать, что она была биохимиком и изучала вместе со своим
руководителем, крупным ученым Афанасием Синклером, эндокринную систему
млекопитающих.
  - На кормящих матерях?
  - Нет. Пока только на животных... Материнский инстинкт...
  - Довольно! - сказал я. - Поговорим о чем-нибудь другом. Я видел после
работы новую постановку Картавина.
  - Я тоже видела.
  - Ну и как?
  - Не знаю. Не уверена...
  - Почему?
  - Я не успела принять это новое средство, усиливающее эстетическое
восприятие. Понимаешь, не оказалось под рукой.
  Расстроенный, я не стал слушать дальше. Я успокаивал себя: ведь я и раньше
слышал, что супружеская жизнь обнажает то, что скрыто иллюзиями. И, кроме
того, она эндокринолог. Ей ради научной истины приходится испытывать
действие препаратов на себе, чтобы не подвергать опасности других.
Возможно, что эти препараты и притупили некоторые из ее эмоций.
  В конце концов она была смелой, мужественной женщиной. Не каждый
согласится испытывать на собственном организме свойства новых препаратов,
так сильно действующих на эндокринную систему, не будучи абсолютно
уверенным, что все сойдет гладко. Нет, по-видимому, гладко не сошло, и
она, как морфинист к морфию, привыкла к этим сомнительным стимуляторам и
стала их постоянной жертвой.
  Этот угол зрения на жену несколько успокоил меня. Но надолго ли? Она была
чистосердечна и искренна и не захотела скрывать от меня, что имеет
слабость к препаратам, изготовленным в ее лаборатории.
  Мне стало не по себе. Я задумался. Никогда раньше мне не приходило в
голову, что самые благородные побуждения Кати опираются на биохимическую
базу и объясняются количеством того или другого стимулятора.
  Количеством! Я всегда подозрительно относился к этому слову. Еще в первых
классах средней школы во мне вызывала недоумение арифметика своим
абсолютным и бесчеловечным безразличием к качеству предметов, которые
требовалось сложить, вычесть, разделить или помножить. Для преподавателя
арифметики, симпатичного человека, не столь уж строгого, но очень
внимательного, было все равно, шла ли речь о яблоках, помидорах или литрах
воды, количество которых надо было выяснить в результате решения нехитрой
задачи. Впоследствии мне пришлось примириться с сущностью одной из
важнейших наук. Но теперь мне пришлось удостовериться в том, что и столь
сложное качество, как душа, как внутренний мир человека, зависит от
количества чего-то элементарного.
  Я пытался закрыть глаза и не видеть этого. Я говорил себе:
  - Какое тебе дело, искусственными стимуляторами или естественными
природно-стихийными силами вызвано доброе отношение к тебе твоей жены. Она
мила, сердечна, поразительно заботлива. Временами она совсем забывает о
себе и думает только о тебе и нашей дочке Лизе. Когда ты спишь, она не
решается повернуться на другой бок, чтобы не разбудить тебя. Когда ты
сидишь за столом в столовой, полной гостей, она смотрит только на тебя и
улыбается тебе, и лицо ее светится добротой, приветливостью. Чего тебе еще
нужно?
  Да, мой рассудок был полностью на ее стороне, но чувства... Чувства тем и
отличаются от рассудка, что им не прикажешь.
  Ведь нечто подобное, в сущности, было и со мной на Марсе. Рассудком я был
на стороне Биля и Джека, аккуратных, всегда безошибочно и педантично точно
исполнявших свои обязанности, а чувством - на стороне Ле-Роя, в котором
иногда что-то не срабатывало.
  Достоинства Катрин пребывали в чистом химическом виде, без всяких
примесей. Может быть, это объяснялось злоупотреблением с ее стороны
разными стимуляторами, действующими на работу эндокринной системы? И вот
мне захотелось узнать, какой она была до того, как поступила в лабораторию
Афанасия Синклера и познакомилась со стимуляторами.
  Я стал расспрашивать о ней всех ее знакомых, родных и в первую очередь ее
подруг.
  Если бы я лучше знал жизнь, я не поступил бы так. Было по меньшей мере
наивно рассчитывать на то, что я узнаю о подлинной Катрин нечто
объективное. Одни ее приятельницы изображали ее идеальной, лишенной всяких
недостатков и до отказа наполненной всеми добродетелями. Можно было
подумать, что она принимала стимуляторы с раннего детства, а может, даже и
с колыбели вместе с молоком матери. Другие утверждали, что у нее всегда
был тяжелый характер и свою недоброжелательность и черствость она
прикрывала заученной улыбкой, такой же фальшивой, как она сама.
  Может быть, другой на моем месте успокоился бы, махнул рукой и продолжал
жить, не задумываясь о сущности и удовлетворяясь тем явлением, той
оболочкой, за которой так искусно пряталась эта сущность. Но недаром я
столько лет прожил вдали от Земли и человечества.
  Дом, в котором жили я, Катрин и Лиза, не походил на марсианскую пустыню.
Он стоял в саду среди цветов и деревьев и над ним висело не марсианское, а
земное небо, похожее на безмятежное озеро, в котором отражаются пылающие
облака.
  - Катрин, - говорил я, - по-видимому, я переутомился, работая над книгой о
стратиграфии среднемарсианской платформы. У меня болит голова, - я показал
на виски.
  Она улыбнулась мило и сочувственно.
  - Милый...
  В это слово она вложила столько тепла и любви ко мне, что я должен был
почувствовать себя счастливым. Но я не почувствовал.
  - Милый, - повторила она. И снова улыбнулась, теперь уже озабоченно. - У
меня есть прекрасное средство от головной боли. Прими...
  - Я не принимаю стимуляторов! - сказал я резко.
  Она не обиделась, а сказала спокойным и уравновешенным голосом:
  - Это не стимулятор, дорогой. А обыкновенное лекарство из аптеки, которое
принимают все, кто жалуется на головную боль.
  В середине ночи, проснувшись, я долго смотрел на нее, лежавшую рядом со
мной. Она спала. На подушке лежало ее лицо, лицо земной женщины, молодое и
прекрасное. Я смотрел, боясь пошевелиться и разбудить ее. Я слышал ее
теплое дыхание и чувствовал запах ее волос. Она не любила косметики, не
красила ни волос, ни бровей, любила выглядеть естественно и просто. Но
ненавистные мне стимуляторы... Ведь, в сущности, это тоже была косметика,
но не внешняя, не физическая, а внутренняя, духовная. Подкрашивались не
брови, волосы и губы, а чувства...
  Она спала. Теперь мне уже хотелось разбудить ее и сказать все, что я
думал. Я еле сдержал себя. Она спала. Но я уже не мог уснуть.
Прислушиваясь к ее дыханию, я думал: "Да, духовная косметика, желание
подкрасить сущность, возбудить и пробудить чувства стимуляторами...
  И для чего? Разве каждый человек не прекрасен? Коммунистическое общество
помогло ему стать цельным, гармоничным. Стремительно совершенствуется его
сознание. Зачем же принимать эти жалкие препараты? И, наконец, не разрушат
ли они самое важное - естественность и цельность, свойственную современным
людям? Дурная привычка может противопоставить Катю всем остальным людям.
Ведь, кажется, никто, кроме нее, не пользуется такими наивными и
механическими средствами. Следовало бы ей об этом сказать".
  Внезапно она проснулась.
  - Ты не спишь, дорогой? Почему?
  В ее голосе чувствовалась тоска, неуверенность и беспокойство.
  - Опять головные боли, милый? Ты зря не принял лекарства, боль бы сразу
прошла.
  Я промолчал.
  - Спи, дорогой. Ты чем-то озабочен? Чем? Может, какие-нибудь неприятности
на работе? Отчего ты молчишь?
  - Нет. На работе все в порядке.
  - А раз в порядке, то спи. Тебе нужно выспаться. Я заметила, недостаток
сна отражается на твоем самочувствии. Как ты спал на Марсе?
  - На Марсе я принимал снотворное, когда не спалось. Но это случалось
редко. Обычно усталость валила меня с ног, и я засыпал сразу. Здесь я не
могу жаловаться на физическую усталость.
  - А на что ты жалуешься, дорогой? Я давно замечаю, ты чем-то расстроен.
Иногда ты так странно смотришь на меня, рассматриваешь, как рассматривают
картину или статую на выставке или в музее. В твоих глазах появляется
оттенок холодного любопытства, так несвойственного тебе. Почему?
  Я промолчал.
  - Почему это, Володя? Когда ты вот так рассматриваешь меня, у меня
возникает сомнение: любишь ли ты меня?
  - Если бы я не любил тебя, я бы не женился на тебе. Ведь я встретился с
тобой не на одной из космических станций и не на Марсе, а на Земле, где
миллионы, десятки миллионов девушек. Однако же я выбрал тебя.
  - Тогда ты меня любил, а сейчас я не уверена, что ты любишь меня. Любящие
не смотрят так, как смотришь ты. Но, может, я ошибаюсь, милый? Я ни в чем
не уверена.
  Я тоже ни в чем не был уверен. Любил ли я ее? Любил. Без сомнения, любил.
Но ее ли? Ведь под словом "ее" нужно понимать нечто естественное и
неповторимое. А добраться до сущности ее личности было невозможно. То, что
было ею, Катрин, Катей, определялось стимуляторами, принятыми, чтобы
усилить внутреннюю секрецию. Все ее поступки, такие сердечные и милые,
зависели не от ее существа, а от количества и качества препаратов,
созданных в лаборатории под руководством ее шефа, тоже наполненного до
отказа всякими добродетелями, заимствованными не у природы, не у естества,
а приготовленными за лабораторным столом.
  Шеф Афанасий Синклер иногда появлялся у нас, весь сердечность,
доброжелательство и искренность. Он никогда не приходил без подарка для
нашей Лизы. Приятный, добрый, хороший человек, ничего не скажешь. Но я
каждый раз думал, глядя на него и на его лицо, излучавшее доброту и
сердечность: все это стимуляторы и ферменты, химия чувств и поступков,
черт тебя подери! А каков ты на самом деле, без этой духовной косметики?
  - Скажи, - спросил я однажды Катрин, - скажи, пожалуйста, а каким он был
до того, как стал принимать все эти препараты?
  Мой вопрос, по-видимому, застал ее врасплох.
  - Каким? Трудно сказать. Я начала работать в биохимической лаборатории,
когда он уже не раз испытал на себе действие стимуляторов. Он уже был
таким, как сейчас.
  - А до этого? Ты ведь, наверно, слышала, что говорили старые сотрудники,
знавшие его иным, чем он сейчас.
  - А почему ты думаешь, что он был другим?
  - Но если бы он был всегда таким, то зачем же он принимал все эти
препараты?
  - Я думаю, что не для того, чтобы изменить свою натуру.
  - А для чего?
  - Для того, чтобы узнать их действие.
  - Но узнать их действие невозможно, не изменившись. Не так ли?
  - Да, это так.
  - Каким же он был до...
  - Почему это тебя так интересует?
  - Разве ты не догадываешься почему? Мне хочется добраться до его
человеческой сути.
  - Для чего? Он же посторонний человек, один из многих наших знакомых. Да к
тому же не ты работаешь в его лаборатории, а я. Мне, а не тебе приходится
иметь дело с его характером, с его привычками, с его достоинствами и
недостатками.
  - Я, кажется, поймал тебя на слове. Разве у него есть какие-нибудь
недостатки?
  - Кажется, нет. Я не замечала. Случается, правда изредка, что он бывает
слишком педантичен. Но я даже не знаю - достоинство это или недостаток. Он
же биохимик, и ему нужна дотошная точность, без этой дотошности ничего не
добьешься в нашем сложном и требующем аккуратности и терпения деле. Но ты,
дорогой, извини, тоже стал дотошным. Ты так настойчиво расспрашиваешь меня
об Афанасии, что я начинаю думать, уж не ревнуешь ли ты меня к нему?
  - Ревную, но не к нему.
  - А к кому, дорогой?
  - К твоим стимуляторам. Мне так хотелось бы, чтобы ты была естественной,
как все люди. Ведь я не знаю твоей сути. Я не знаю, какой ты была до того,
как стала подвергать свой организм этим сомнительным экспериментам.
  - И я тоже не знаю, - тихо сказала она.
  - Ты не знаешь? Это более чем странно. Почему?
  - Потому, что я мало интересовалась своей особой. Мало обращала на себя
внимания. Была равнодушна к себе... Может быть, даже слишком равнодушна.
Неравнодушной я стала, когда увидела и полюбила тебя. Только тогда я стала
смотреть на себя со стороны...
  - А ты сама полюбила меня?
  - Я не понимаю твоего вопроса.
  - Я хочу знать, сама ли, естественно ли, просто, как все люди, или
благодаря стимулятору, который ты приняла?
  - Милый... Ты говоришь, не думая о том, как звучат твои слова. Это очень
жестоко и несправедливо.
  - Извини меня! Я не хотел тебя обидеть. Это получилось случайно.
  Ее лицо просветлело от радости.
  - Я так и думала, дорогой. Ты оговорился... Ты хороший, но иногда, очень
редко, ты бываешь дотошным, и тогда я почему-то начинаю бояться тебя. Я
понимаю, откуда у тебя эта дотошность. Ты так долго прожил на Марсе один,
если не считать роботов, носивших с собой все необходимое. Они проявляли
заботу, но эта забота не была человеческой заботой. Они заботились, не
думая о тебе. Им было безразлично - ты или другой. Они заботились о тебе
согласно вложенной в них программе. Тебе не хватало человечности, теплоты,
сердечности, но ты и сам должен быть сердечным и недотошным и не
допытываться до причин... Не в них дело, милый!"
Я слушал, забыв о том, что пора идти на доклад Евгения Сироткина в большом
лекционном зале для сотрудников трех лабораторий, изучавших память. И я,
разумеется, опоздал бы, если аккуратная Марина Вербова не зашла бы за мной
и не напомнила бы мне, улыбаясь своими тонкими губами античной богини.
  - Взгляните на часы! Эх вы, увлекшийся интересной книгой школьник!
  - Во-первых, я не школьник. А во-вторых, это не книга, а человеческая
жизнь.
  - Отраженная, записанная жизнь, а это почти то же, что книга.
  - Я с этим не могу согласиться.
  - Не будем спорить, Микеланджело, не то опоздаем. Пора идти.


  25

  Сироткин, как всегда, появился за одну минуту до назначенного времени. На
этот раз он был одет скромнее, чем обычно, и улыбался не столь иронично,
как всегда. Он бросил рассеянный взгляд на нас и начал свой доклад.
  - Вы знаете, - сказал он, - как идет работа. Но мне хотелось бы не столько
поделиться результатами, о которых говорить еще преждевременно, сколько
рассказать вам о тех идеях, которые были положены в основу нашей новой
модели, модели гипотетического уазца, или, точнее, внутреннего мира
предполагаемого уазца. Об уазцах мы знаем так мало, что должны были
исходить не столько из конкретной реальности, сколько из наших
предположений. Каков внутренний мир уазца? В солнечной системе этот вопрос
интересует всех без исключения. Вот уже несколько лет как он является
темой почти всех споров и широких дискуссий. Об уазцах говорят в школах и
в научно-исследовательских институтах, на земных фабриках и на космических
станциях, на Земле, под Землей и на дне земных океанов и морей. Но, прежде
чем ответить на вопрос, каков уазец, мы должны будем ответить на вопрос,
какая среда окружает уазца. Без понимания того единства, которое связывает
на Уазе субъект с объектом, нельзя было приниматься за дело. Мы ничего или
почти ничего не знаем о среде, в которой живет уазец. Мы шли от
предположения, что обитатели Уазы явились на эту планету из другого мира и
сами создали на ней биосферу, то есть среду. Это наше предположение не
было абсолютно произвольным и фантастичным. Оно опиралось на некоторые
данные, полученные в результате попытки расшифровать уазский текст Большим
мозгом Института времени. То, что на всех человеческих языках обозначено
понятием-словом "природа", "естество", на языке уазцев имеет другой, прямо
противоположный смысл. В переводе на земные языки он звучит очень странно:
"искусственно созданное"... Уазцы сами создали свою природу. Они создали
биосферу на планете, лишенной жизни. Почему? Об этом мы пока можем только
гадать. Возможно, какая-нибудь катастрофа заставила их переселиться из
собственного планетного дома в необжитый и, по существу, мертвый мир. Пока
остановимся на этом предположении. И привлечем на помощь историю
человечества, становление человека, чтобы лучше уяснить себе уазскую
ситуацию. Человек появился на Земле в ту эпоху, когда физико-химические
условия среды были вполне пригодны для его биологического существования.
Но человек сделал прыжок из мира необходимости в мир свободы, из мира
биологического в мир социальный. Он создал самого себя посредством труда.
Писатель и мыслитель прошлого Максим Горький назвал эту новую, созданную
человеческим обществом среду "второй природой". Переделывая мир, человек
переделывал и свою собственную природу. Этот процесс длится, начиная с
верхнего палеолита до наших дней. Человек непрерывно меняется. Меняется и
среда, окружающая человека. Она становится все более и более пригнанной к
его материальным и духовным потребностям и стремлениям. Но человек был
сыном Земли, детищем земной биосферы. Он был как бы впаян в леса и степи,
сросся с реками и озерами, горами и морями, где все было до отказа
наполнено воздухом, водой и живностью. Другое дело - уазцы. Они прибыли в
мир без среды, без воздуха и без рек. Им пришлось создавать биосферу почти
на пустом месте. Они в буквальном смысле создали свой мир и самих себя.
Разумеется, они были подготовлены к этому миллионами лет своего развития,
развития своего интеллекта, воли, своей науки и техники, своего
общественного прогресса. Творческое, созидательное и волевое начало в них
было развито еще сильнее, чем в нас, земных людях. Исходя из этого
обстоятельства, мы и приступили к созданию модели внутреннего мира уазца.
Готовясь к этой работе, мы тщательно изучали внутренний мир человека, его
историю и его непрерывно меняющееся единство со средой. Задавали ли вы
себе когда-нибудь вопрос, чем отличается современный человек от человека
древнего Египта, древней Греции, средневековья, наконец от человека
капиталистического общества? Разумеется, задавали не раз. Но всегда ли вы
рассматривали исторического человека в единстве со средой, с объектом, со
средствами воздействия и изменения этой среды. Задавали ли вы себе вопрос,
каким был бы человек, если бы он жил в среде, целиком созданной своими
собственными усилиями? Этот вопрос имеет не только
отвлеченно-теоретическое значение, но и сугубо практическое. Вспомним хотя
бы жизнь на космических станциях. История каждой космической станции - это
в какой-то степени в миниатюре история Уазы. Мы тщательно изучали
психологию людей, родившихся на космических станциях и продолжающих там
жить и успешно работать. Отличается ли внутренний мир жителей этих станций
от внутреннего мира людей, никогда не покидавших Земли? Это вопрос не
только психологический, но и онтологический, философский. Меняется ли
сущность человека от резкого изменения среды? Вы ответите - разумеется,
меняется. Другого ответа я от вас не жду. Но как? К сожалению, этот вопрос
еще мало изучен, особенно в тех аспектах, которые нас интересуют. Нас,
например, интересовал вопрос, который может показаться наивным: любит ли
человек, проживший всю жизнь на космической станции, природу? Этот вопрос,
ра