ы оказывались в тишине океана.
  Повествование поражало своим эпическим масштабом. Оно уносило вас и за
пределы солнечной системы, в далекие миры, а иные из них были населены
высокоразумными существами.
  Эти страницы романа поражали воображение и чувства. Читатель уже видел мир
не глазами человека, а взглядом сверхразумного существа, жителя далекой
планеты. Но эти бесстрастные главы сменялись главами, полными музыки,
лиризма и тревоги. Затем на страницах возникали леса, реки, звон падающей
воды, плеск, голос любимой девушки.
  Прочитав роман, выйдя из этого удивительного мира причудливых образов,
глубоких мыслей и чувств, охваченный волнением, я сказал:
  - Да, такое глубокое и своеобразное произведение мог создать только
человек, Человек с большой буквы. Оно полно истинной и земной человечности.
  Потом, несколько дней спустя, я повторил эти слова на дискуссии в Академии
наук, и в зале произошло движение. Председательствующий сказал мне
спокойно и ласково:
  - Вы ошибаетесь, роман написал не человек.
  Наступила пауза. Слова председателя захватили меня врасплох. Мое сознание
не в силах было проникнуть в их загадочный смысл.
  - А кто же? Кто? Уж не думающая ли машина? - растерянно пробормотал я. -
Не механический же робот?
  - Не машина! Вы правы. И не человек. А высокоразумное существо, житель
далекой планеты Тиомы, поселившийся у нас.


  19

  Мое сознание человека двадцатого столетия долго не могло свыкнуться с этим
парадоксальным фактом. Роман, то есть нечто человеческое, выражающее самую
сущность человека, захватывающее и глубокопсихологическое произведение,
был создан не человеком, а существом иного мира, жителем другой, далекой
планеты.
  В тот же день, когда я узнал, кто автор понравившегося мне романа, я узнал
и о том, что он непременно хочет познакомиться и побеседовать со мной. Да,
у него есть что мне сказать и о чем меня спросить. Если я не возражаю,
спросили сообщившие мне это, встреча произойдет завтра, здесь же в
гостинице, где я остановился, прибыв на заседание Академии наук.
  Ночью я почти не сомкнул глаз. Я был необыкновенно возбужден и с тревогой
ждал встречи с тиомцем. Тиомцем его называл Павел Погодин, по-видимому
желая этим скромным, почти обыденным названием приобщить себя, а заодно и
меня к чему-то выходящему за пределы человеческого и земного опыта.
  Я думал о предстоящей встрече, и мне вспоминались строчки стихотворения
одного рафинированного поэта, жившего в XX веке:

  Что, если Ариост и Тассо,
Обворожающие нас, -
Чудовища с лазурным мозгом
И чешуей из влажных глаз?

  "Несомненно, - думал я, - это высокоразумное существо с далекой планеты
Тиома должно выглядеть странно, а может, даже и страшновато с точки зрения
наших земных и привычных представлений. Что, если этот урод вызовет
физиологическую реакцию, которую я не сумею скрыть?" Как нарочно куда-то
отлучился Павел (кажется, ушел навестить своих приятелей), и не у кого
было узнать хотя бы немногое об этом загадочном существе. Гостиницу
обслуживали роботы, отвечающие автоматично и быстро только на вопросы
утилитарного характера. Бессонница томила меня, и, чтобы рассеяться, я
снова раскрыл роман, написанный тиомцем. Между внутренним миром, говорил я
себе, и внешностью автора этого романа должно быть единство. Существо с
прекрасной душой не может быть физическим уродом, страшилищем, вызывающим
физиологическое отвращение. Роман - ведь это отражение внутреннего мира
того, кто его писал. Я снова поддался обаянию этих чудесных фраз,
схватывающих самую сущность бытия, передающих внутреннюю музыку жизни и
красоту природы.
  В этом повествовании было нечто свободное и освобождающее вас, дарящее вам
всю вселенную, все радости и тревоги, все оттенки и краски безграничного
времени и пространства, слившегося с пульсирующими словами-мгновениями в
один ритм. Казалось, автор знал о жизни бесконечно много.
  Кто же он, этот тиомец? Как он выглядит? Час встречи с ним приближался. И
мне снова вспомнились строчки стихотворения, написанного триста с лишним
лет назад:

  Чудовища с лазурным мозгом
И чешуей из влажных глаз...

  Я уснул, уже когда начало светать. И мне приснилось это существо. Оно
появилось рядом со мной вдруг, внезапно, сначала проскользнув в мое
потревоженное сознание, а затем постепенно облекаясь и в пластическую
форму. Сначала я услышал голос, беззвучный, как это бывает во сне, слова,
сказанные мне игриво и с каким-то непозволительно фамильярным оттенком:
  - А-а, Па-а-ша! Здорово! Ну, как ты тут устроился? Не плохо, вижу, опустил
свой якорь. Комфорт. И денежки набегают?
  - Какие денежки?
  - Какие? Или забыл? Командировочные. За триста-то годиков кое-что
скопилось? Только не делай вида, что не интересуешься материальными
благами. Не строй, знаешь, из себя святого. А то стошнит.
  Он рассмеялся жидковатым смешком, словно похлопывая меня по плечу, и вдруг
начал проявляться, как пластинка. Губы. Золотой зуб. Глаза, слегка
прищуренные и знакомые. Где я видел этого субъекта? Да это же Володька
Мазин. Мой бывший одноклассник. Кончив среднюю школу, Мазин как-то
необычайно быстро превратился в толстого одутловатого человека без
возраста, без семьи, без обязанностей, без определенной профессии. Лихо
отплясывал на вечерах и знал уйму анекдотов.
  - Позволь, - спросил я, - как же ты?
  - Не удивляйся.
  - Но я ждал...
  - Знаю, кого ты ждал. Но он, брат, занял у меня костюм и всю внешность.
Потому что у него такая, с какой никак нельзя показаться.
  - Но как же ты попал сюда? Ведь прошло...
  - Ну что особенного? Триста лет прошло. Да и почему тебе можно, а мне
нельзя? Познакомился с этим твоим... как его? Обидиным. Ну, а Обидин меня
не обидел.
  Он рассмеялся жидким смешком. Я проснулся. В комнате было светло.


  20

  И вот он пришел ко мне. На этот раз действительно он, автор удивительного
романа, существо с другой планеты, тиомец, как называл его Павел Погодин,
чтобы как-нибудь обозначить необозначимое и примирить необыденное и
сверхобычное с привычным.
  О приходе его в гостиницу мне сообщил робот:
  - К вам пришел гость.
  - Кто именно? - осведомился я.
  И робот ответил неожиданно и с каким-то даже оттенком лукавства:
  - Вы отлично знаете, кто к вам пришел.
  Ощущение страха охватило меня, леденящее ощущение ужаса, ощущение, в
полной мере знакомое только детям и первобытным людям, верящим в бытие
сверхъестественных существ.
  - Одну минутку, - сказал я роботу. - Где он? Как он выглядит?
  Робот ответил механически и бесстрастно:
  - Он в вестибюле. Беседует с приятелем.
  Эти слова немножко успокоили меня. У чудовища не может быть приятеля.
  Затем он появился - обычного вида молодой человек, почти юноша.
  - Здравствуйте, - сказал он негромким голосом, звучавшим чуточку устало и
даже печально. - Я не помешал?
  - Помилуйте!
  - По-ми-луйте, - он повторил вырвавшееся у меня словечко. - Старинное
выражение, несколько преувеличенное и, пожалуй, чересчур эмоциональное. Но
оно мне нравится. Оно переносит меня даже не в двадцатый, а прямо в
девятнадцатый век. По-ми-луйте... Как будто речь идет о чем-то
чрезвычайном. Нет, сейчас выражаются куда проще, обыденнее и точнее.
  По-видимому, он пожелал сесть, и невидимый предмет овеществился, исполняя
его желание. Появился стул. Я тоже сел на тот, который возник вместе с
моим желанием на что-то опереться. Теперь мы сидели оба и разглядывали
друг друга.
  Красавец ли? Нет, не красавец. Это пошлое слово едва ли способно было
выразить впечатление от того, кто сидел рядом со мной, рядом вопреки
законам времени и пространства. Он был высок, строен. Но и эти определения
ничего не определяют. Он был похож на портрет, написанный художником
итальянского Возрождения. За ним, хотя и необозначенный, угадывался
большой мир, бесконечность, вселенная. Она, эта бесконечность, была как
фон. И еще были глаза. Именно - еще. Они как бы принадлежали не только
ему, но и тому, что, необозначенное, угадывалось за его спиной.
  Затем, уже несколько минут спустя, я обратил внимание, что эти глаза
менялись, сказочно, необыкновенно менялись. Бесконечное богатство мысли и
чувства. Из них, из этих глаз, смотрел другой опыт, другое тысячелетие,
другой мир.
  - Что же вы молчите?
  Эти слова непроизвольно вырвались у меня. Они, должно быть, понравились
моему гостю и отчасти застали его врасплох. Он улыбнулся.
  - Молчу? Разве?
  Я. Вы уже не молчите.
  О н. Вы поймали меня на слове. Кажется, так было принято выражаться в
ваше время?
  Я. А в ваше?
  О н. В мое? Нет, о моем времени говорить трудно, если быть точным. Я
сын двух времен - того, что осталось на моей планете, на далекой планете
Тиома, и того, что началось здесь. Разумеется, началось только для меня.
Для всех остальных, кроме новорожденных, оно не было началом.
  Я. Я тоже сын двух эпох. Вернее, сын одной эпохи и гость другой.
  О н. Гость? Нет, вы не только гость. Надеюсь, не только. Да и у вас нет
возможности возвратиться в свое время, оно же время прошедшее,
необратимое. И, значит, вы уже не гость.
  Я. А вы?
  О н. На этот вопрос ответить труднее. Мне было всего шестнадцать лет.
Космолет, на котором я летел с родителями, потерпел аварию. Все погибли,
кроме меня. Меня спасли люди. Сначала я попал на самую отдаленную от Земли
космическую станцию. А затем и сюда.
  Я. А где же вы научились так хорошо говорить по-русски?
  О н. Разумеется, здесь. А где же? Не на космической же станции. Там я
пробыл недолго. Здесь и в космолете, довольно долго преодолевавшем все же
не маленькое пространство и время, отделяющие Землю от этого аванпоста
земной цивилизации. Космическая станция, заброшенная далеко за пределы
солнечной системы, называлась совсем просто и по-деревенски: Телятниково.
Один из строителей станции настоял, чтобы ее назвали в честь поселка, в
котором он родился. Телятниково... Это первое земное название поселка,
которое я узнал. Надеюсь, вы не обвините меня в сентиментальности?
  Я. Обвиню. Вы выглядите почти так же, как земные люди. Признаться, я
этого не ожидал. Я пытался представить себе вас. И мое воображение меня
пугало, мое собственное и воображение научных фантастов, описывавших
обитателей других планет.
  О н. Я вижу, вы разочарованы? Вы ожидали увидеть сверхоригинальное
существо, может быть, даже созданное не из белковых молекул, а материала
более прочного, более своеобразного и химеричного? Может быть, вы думали,
что вместо крови во мне течет яд и вам придется надевать маску, чтобы
сначала физически изолировать себя, а затем уже искать духовного контакта?
А не думали ли вы о том, что, кстати, не приходило в голову даже
фантастам: что физический контакт будет вполне возможен, но контакт
духовный противопоказан, что он будет таить некую опасность и для вас и
для меня?
  Я. Нет, это не пришло мне в голову. Да и к тому же наше духовное
знакомство началось задолго до нашей встречи. Я ведь читал ваш роман.
  О н. Значит, с этой стороны все обстояло нормально. И вас пугало не
содержание, а, так сказать, форма. Употребим лучше научно-академическое
словечко: морфа. Его, кажется, любил употреблять автор "Фауста". Он ведь и
создал на Земле новую отрасль знания, назвав ее морфологией. Вот мы и
коснемся этого вопроса... Уж не думали ли вы, что я покрыт чешуей, как
мезозойский ящер, или похож на единорога? Или, может быть, воображение вам
рисовало меня по рецепту древних греков этаким кентавром? Нет, у природы
не так уж много фантазии, когда речь идет об этой самой морфе или форме, в
которую нужно облечь ум и сущность высокоразвитого существа. Да, мы
немножко похожи на земных людей, хотя в близком и кровном родстве нас
трудно заподозрить. Все же расстояние. Если угодно, немножко
пофилософствуем. Вы никуда не спешите?
  Я. Куда же мне спешить после трехсотлетнего-то перерыва?
  О н. Да, в этом отношении у нас с вами много общего. Вы преодолели
время, я - расстояние. Расстояние и, разумеется, время тоже. О чем я
говорил? Да, о морфе. Высокоразумному существу не пристало быть уродом.
  Я. Но ведь понятие красоты условно, относительно. Так учили в мое время.
  О н. Условное, разумеется, но у относительности есть границы.
Мезозойского ящера трудно счесть красавцем с любой точки зрения. Но мы
слишком много говорим о морфе. Можно подумать, что мы - морфологи и
анатомы. Нет, анатомия никогда не была моей страстью.
  Я. И моей тоже.
  О н. Ну вот видите, у нас с вами сходство не только морфологическое. Вы
любите стихи?
  Я. Когда-то любил.
  О н. Недавно я слышал лирические стихи о любви. Грустные. Местами
трагические. Но самое поразительное - их написала машина!
  Я. Не может быть.
  О н. В ваше время не могло. Сейчас возможно. Машина, пишущая лирические
стихи! (Он рассмеялся.) Это камешек в ваш огород. Вы вчера произнесли
довольно яркую речь против отделения человеческих чувств от человека.
Яркую и наивную. Проблема сложнее, чем думаете вы и думали ваши
современники, рассматривая первые кибернетические устройства. Триста лет -
это не маленький срок для науки, особенно для такой науки...
  Я. Но что может знать машина о любви?
  О н. Отложим этот спор до тех пор, пока вы не познакомитесь со стихами
и их довольно милым и сложно устроенным механическим автором.
  Я. Расскажите о своей планете Тиома.
  О н. Мне было всего шестнадцать лет, когда я ее покинул, но кое-что
запомнилось. История нашей цивилизации не похожа на историю вашей. Борьба
с природой у нас была иной, чем на Земле. Борьба... Пожалуй, лучше
употребить другое, более подходящее слово. Не столько борьба, сколько
содружество. Между тиомцами и окружающей средой возникло единство. Еще в
периоде, соответствующем вашему неолиту, тиомцы обнаружили незаурядные
биологические способности. Ваш палеолитический человек приручил волка,
превратив его в собаку. Позже были приручены дикие лошади, олени, буйволы.
Тиомец же сделал домашними множество животных и растений. И это сказалось
не только на характере его деятельности, но прежде всего на видении мира,
на мировоззрении. Тиомец почти не знал страха перед миром, перед судьбой.
Религиозные предрассудки очень недолго затемняли его сознание. Ведь
религия, всякая религия - это не контакт, не единство с окружающей средой,
а разлад, боязнь этого мира... Наука о жизни возникла еще на заре тиомской
цивилизации. Биология, знание живой природы, шла впереди всех других наук.
Отчасти это замедлило развитие техники, физики и математики, но только
отчасти. Наступило время, когда дальнейший прогресс биологических знаний
потребовал развития техники, химии, физики и математики.
  Я. Полная противоположность нашей. У нас биология всегда плелась в
хвосте физики, математики и других наук. Исторический взгляд на мир живых
возник лишь в середине девятнадцатого века, когда Дарвин создал теорию
естественного отбора. Даже в мое время, когда уже началось завоевание
космоса, биологи все еще спорили о том - передаются или не передаются в
потомстве свойства, приобретенные индивидом.
  О н (улыбаясь). Знаю. Читал. И знаю, когда ваша наука начала
перестраивать наследственность на молекулярном уровне, управляя мутациями.
И знаю, когда был, наконец, достигнут атомный уровень изучения живого и
биологи узнали, в каком порядке расположены атомы в наследственном
полимере. Совсем недавно. Но возвратимся на Тиому, о Земле мы еще
поговорим.
  Я. Извините, что я вас перебил. Дурная привычка. Да и молчал я долго,
почти триста лет.
  О н. Понимаю вас, хотя мне и не довелось так долго молчать, как вам.
Всего несколько недель, пока я не научился понимать земную речь и выражать
свои мысли посредством сочетания гласных и согласных.
  Я. А у вас на Тиоме? Разве у вас...
  О н (перебивая меня и смеясь). Да и у нас тоже не обходится без слов.
Но принцип их сочетания несколько иной. Язык - это звуко-смысловое
отражение реальности. А значит, и отношение субъекта к объекту. Я уже
говорил, что на Земле существует больший разрыв между человеком и
природой, чем на Тиоме. Выдающиеся биологические способности тиомцев
позволили им рано познать чрезвычайно важные закономерности... У нас также
не было разрыва между художественным и научным видением мира. Любовь к
природе и глубокие знания способствовали развитию эстетических чувств. Вам
не надоела моя лекция? Если надоела, поговорим о чем-нибудь другом.
Временами мне бывает очень грустно. Ностальгия. Тоска по родине. И она
усиливается от сознания, что я никогда ее не увижу. Тиома слишком далека
от вашей солнечной системы, чтобы надеяться. А вам бывает грустно?
  Я. Бывает.
  О н. Часто?
  Я. Да.
  О н. Но у вас есть надежда. Вы увидите своих современников, когда
возвратится на Землю космолет. Вы увидите свою жену.
  Я. Я ее жду. Для этого я и подвергся опыту в лаборатории дискретных
проблем. А вы женаты?
  Он. Не женат. Та, которую я любил, осталась на Тиоме.
  Я. Но вы же тогда были подростком, почти мальчиком...
  О н (перебивая и волнуясь). Ну и что же? Разве подростки не
влюбляются? Я все время думаю о ней. Ее звали Лелора. Почти земное слово.
Это имя вам ничего не говорит. Чужое, незнакомое сочетание звуков. Но я
готов отдать все, чтобы увидеть ее хоть раз. И я никогда ее не увижу. Или
увижу старухой, если к тому времени астронавигаторы сумеют преодолеть эти
безумные пространства.
  Я. Но вам же удалось преодолеть их однажды. Иначе вы бы не попали сюда,
на Землю.
  О н. Иногда мне не верится, что я их преодолел. Мне кажется, что Тиома
- это сон, а я родился на Земле или на одной из космических ее станций.
То, что я попал на Землю, это исключительный случай. Чудо. В эту часть
Галактики не залетают наши корабли.
  Я. Кто знает, может быть, вы вернетесь на Тиому. Чудо повторится.
  О н. Я и не отчаиваюсь. Просто иногда бывает грустно. Вот и все.
  Я. Это хорошо. Грусть делает нас более человечными. Мне приятно узнать,
что и на далекой Тиоме жители умеют не только радоваться, но и грустить.
Не умеют грустить только одни машины.
  О н (оживленно и почти весело). Только машины? Вот и я вас ловлю на
слове. А Митя, Женя, Валя, Миша и Владик, о которых вы так горячо и
страстно говорили на заседании Академии наук? Вы о них забыли? Мне очень
хорошо запомнилась ваша речь и особенно заминка, которую вы сделали
вначале, оговорившись и назвав Митю вещью и, по-видимому, усомнившись в
этом. Да, это проблема не только для философов, но и для всей современной
земной цивилизации - вещь ли Митя или не вещь? Если вещь - тогда все
просто. А если не вещь? Как же быть тогда? В человеческой сущности
заложены самые глубочайшие проблемы, и прежде всего проблемы этические. Но
вот люди создали робота еще более эмоционального, чем они сами. Один из
спорящих сказал, что ученые сумели создать модель человеческой сущности.
Неудачная, абсурдная, нелепая мысль. Сущность человека не может
моделироваться. Но как быть с Митей, Женей, Валей, Мишей и Владиком? Для
них этот вопрос имеет не только академический характер. И вы были правы,
когда страстно говорили о том, что наука здесь перешла какую-то
дозволенную грань и стала в противоречие с этикой. Одни ученые и философы
поддержали вас, другие возражали. Я с большим интересом следил за этой
дискуссией.
  Я. А существуют ли высокие формы механизации и автоматизации у вас на
Тиоме? Доверена ли роботам интеллектуальная и эмоциональная сфера?
  О н. И да и нет.
  Я. Как это понять?
  О н. Я уже говорил, что история тиомской цивилизации отличается от
земной. Тиомцы - это прежде всего биологи, натуралисты, влюбленные в
природу. Тиомец с детства начинает изучать и углубляться в жизнь растений
и животных. Каждый взрослый тиомец проводит свой досуг в лесу, в поле, в
саду, на берегу реки или озера. Беспрерывное наблюдение над жизнью
животных и растений, начавшееся с периода, соответствующего вашему
палеолиту, превратило каждого тиомца в исследователя, в экспериментатора.
Творческое преобразование природы началось очень рано, хотя ему мешали
социальны