честь и выдать",  Федор,
видя, что в петербургской суматохе толку не  добьешься,  решил  заехать  к
родителям, в Захарьино, повидаться, а там - отправиться в Сибирь.
   Родители Федора  не  слишком  обрадовались,  увидав  привезенную  из-за
дальних  морей  невестку.  Между   собой   осуждали:   и   длиннолица,   и
малоутробиста, и темна, аки цыганка, и больно смело себя держит, страху не
оказывает. Однако,  решив,  что  служивый  сын  -  отрезанный  ломоть,  не
перечили. В родовой вотчине, в своей же церкви, Бхарати окрестили, нарекли
Анной, а отчество дали по крестному отцу,  дальнему  родичу  Матвеевых,  -
Васильевна.
   Денег на дорогу хоть и не густо, а все ж таки дали.
   Дорогой Федор узнал, что Черкасский уже не губернатор Сибири: по  указу
Екатерины Первой  он  был  назначен  в  астраханские  земли  на  должность
"калмыцкого начальника".
   Федору посоветовали  ехать  прямо  в  новый  город  Екатеринбурх  [ныне
Свердловск], недавно построенный на реке Исети, к начальнику  сибирских  и
уральских заводов Георгу Вильгельму де  Геннину:  он-де  всех  сведущих  в
горном да плотинном деле людей принимает.
   Дождавшись оказии, отправились. Плыли вниз по Волге, потом  свернули  в
Каму. Когда после волжских просторов струг пошел то бечевой, то веслами, а
когда и под парусом меж тесных, густо поросших лесом берегов, Бхарати была
поражена видом лесного приволья и смолистой прохладой.
   У деревни Ягошихи [в 1781 году поселок Ягошиха был переименован в город
Пермь], где недавно был построен новый медеплавильный завод и где  в  Каму
впадает горная река Чусовая, пришлось остановиться: весенние воды  еще  не
сошли и подняться по Чусовой против течения было невозможно.
   Оставив речной караван, поехали сухим путем: берегом Сылвы до Кунгура и
дальше - через перевал, к новому городу Екатеринбурху.
   Во все глаза  глядела  изумленная  Бхарати  на  горы,  покрытые  густым
хвойным лесом, на бурные  реки  и  тихие  голубые  озера,  на  зеленый,  в
цветочном  узоре  ковер  травы,  на  каменные  осыпи,  поросшие  по  краям
смородиной, жимолостью и колючим шиповником.
   Город Екатеринбурх был невелик. Постройка его обошлась  всего  в  53679
рублей и две копейки.  Были  здесь  две  доменные  печи,  выплавлявшие  по
три-четыре тонны чугуна в сутки, мастерские, где  чугун  кричным  способом
перерабатывался в сталь, кузнечные, якорные и проволочные фабрики. Плотина
на реке Исети позволяла копить весенние воды. Водяные колеса  приводили  в
действие мехи для дутья в доменные и кузнечные печи.
   Завод и поселок были окружены крепостной стеной.
   В обербергамте [обербергамт (нем.)  -  главное  управление  горнорудной
промышленности] Федор был хорошо принят и назначен в должность механикуса.
Обязанности его по регламенту определялись так: "Надлежит ему знать всякие
машины, которые потребны к горным делам, а именно: для выливания воды, для
подъема руды и протчего строить и в действо приводить, быть  при  строении
всяких фабрик, ему же и пожарные машины и трубы ведать".
   Отвели Федору казенную квартиру в крепости, и началась новая  жизнь  на
новом месте...
   Служил Федор исправно,  ведал  колесное  и  плотинное  дело,  ездил  по
заводам, следил за работами.
   Понемногу привязался он к суровому, но знающему и любящему свое дело де
Геннину.  Помогал  ему  завершать  затеянный  им   труд   под   названием:
"Генералом-лейтенантом от артиллерии и кавалером ордена Святого Александра
Георгием Вильгельмом де Генниным собранная натуралии и минералии  камер  в
сибирских горных и завоцких дистриктах также через ево о вновь строенных и
старых исправленных горных и завоцких строениях и протчих куриозных  вещах
абрисы".
   Бхарати на русских хлебах и прохладе  раздобрела  и  побелела.  Растила
детей, хлопотала по хозяйству, ставила квасы и наливки, запасала  на  зиму
меды и варенья. По-русски уже говорила изрядно. Когда через несколько  лет
они с Федором  наведались  к  его  родителям,  старики  приняли  ее  более
благосклонно.
   В 1730 году де Геннин был  вызван  сенатом  для  составления  вместе  с
берг-коллегией ведомости о состоянии заводов, количестве металла  и  числе
работных заводских людей. Вместе с ним выехал и Федор Матвеев.
   Пришлось прожить в Петербурге с год.
   Столица застраивалась дворцами вельмож - один другого  краше.  Вельможи
были больше новые, из  немцев.  И  при  Петре  немцев  наезжало  в  Россию
изрядно, но все это были люди, сведущие в военном  деле  или  ремеслах.  А
теперь   Петербург   был   наводнен   шаркунами,   проходимцами    -    им
покровительствовал всесильный Бирон, фаворит новой царицы Анны.
   В надежде встретить старых сослуживцев частенько заходил Федор в бывшую
"царскую" австерию. Когда-то здесь за кружками пива, с глиняными трубками,
набитыми  табаком-кнастером,  сиживали  за  некрашеными  столами  бывалые,
умелые люди. Рассказывали о  далеких  морях,  редких  товарах,  диковинных
обычаях. Спорили, где лучше строят корабли, как правильнее подбирать  медь
и олово для пушечного литья, о скампавеях и галиотах, приливах и течениях.
Сам Петр Алексеевич захаживал сюда, подолгу говорил с моряками...
   Теперь здесь было полно хвастливых  щеголей  в  пудреных  париках  и  с
кружевными  манжетами,  чванливых  немцев  и  старательно  подражавших  им
русских придворных. Забегали сюда нужнейшие по нынешним временам иноземные
специалисты -  учителя  танцев  и  светского  обхождения,  с  обязательной
крошечной скрипочкой - пошеттой - в кармане модного кафтана.
   Вместо того чтобы степенно, вперемежку с  беседой,  прихлебывать  пиво,
пили без меры заморские вина, громко хвастались амурными победами. И еще -
обсуждали новые моды:  мужчины  начали  тогда  налеплять  на  лицо  черные
тафтяные кружочки - мушки. Появился "язык мушек",  и  щеголи,  восхищаясь,
затверживали: что означает мушка на подбородке, что - на левой щеке, что -
под  глазом.  С  божбой  и  криками  играли  в  карты;  шахматы,   издавна
привившиеся на Руси, теперь были не в  почете:  "зело  не  достает  в  сей
забаве газарду".
   Однажды, зайдя в "царскую" австерию, Федор  скучал  над  кружкой  пива,
потягивая трубку, и вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный  взгляд.
Оглянулся и увидел за соседним столиком высокого загорелого моряка средних
лет. Моряк широко улыбнулся, взял  свою  кружку  и  решительно  подошел  к
Федору.
   - Точно, поручик Матвеев! Неужто жив, тезка?
   - Федор Иваныч! Вот не чаял увидеть!
   Это был Федор Иванович Соймонов, гидрограф и картограф, знаменитый  (не
в свое, а в наше время) исследователь Каспийского моря.
   - Да тебя ж хивинцы зарубили! Не верю, чаю - призрак твой, фантом, пиво
пьет и табак курит! Как, откуда? Изволь, немедля рассказывай.
   - Долго рассказывать, Федор Иваныч... Здесь  не  по  духу  мне.  Может,
пойдем ко мне? Я поблизости, на Острову, квартирую.
   Они вышли на улицу, светлую, несмотря на позднее  время:  стояли  белые
ночи. В ялике переправились через Неву.
   Едучи в столицу надолго, Федор захватил  с  собой  семью.  Ему  удалось
снять хороший домик со всеми угодьями у самой реки.
   Бхарати давно уж не видела мужа таким оживленным...
   То и дело Федор прерывал свой рассказ, засыпал Соймонова вопросами,  но
тот не давался:
   - Изволь, сударь, как я годами  и  чином  старше,  в  подчинении  быть.
Сказывай, что дальше было. Да не опасаешься ли про ту индийскую девицу при
супруге своей излагать и не потому ли в рассказе перебиваешься?
   Бхарати засмеялась. Федор ласково глянул на нее:
   - Видно, ты в российских Климах изрядно лицом переменилась, - или гость
наш на тебя не довольно пристально глядит?
   Соймонов изумленно воззрился на Бхарати:
   - Ужели она?..
   - Она самая, - подтвердил Федор. - Во святом крещении Анна  Васильевна,
а по сути - Бхарати Джогиндаровна. Да я, признаться, старым именем ее чаще
величаю - привычнее. Верно, Бхарати?
   - Диву даюсь! - сказал Соймонов. - Истинно Улиссовы  препоны  претерпел
ты, возвращаясь на родину, однако ж с разностию, что Пенелопу свою с собою
привез.
   - Так-то так, - отозвался Федор, - да все ж таки, подобно Улиссу,  горе
дома застал.
   - Какое? Из свойственников кто?
   - Нет, свойственники живы.  Но,  представь,  приехали  мы  днями  перед
кончиною государя Петра Алексеевича. А с его кончиною  горе  настало  нам,
кто хотел расцвета отечества, и великая радость им, несытым  псам,  откуда
только они на погибель нашу набрались...
   - Ох, не говори, Федор Арсеньевич! - вздохнул Соймонов. -  Вот  приехал
я, издать затеял  полнейший  атлас  карт  Каспийского  моря,  и  здесь,  в
столице, натерпелся от них. Ныне  их  сила,  что  поделаешь...  Выпьем  за
упокой души Петра Алексеевича!
   Выслушав длинный рассказ Федора, Соймонов задумался.
   - Гисторию свою ты преизрядно изложил, - сказал  он.  -  И,  признаюсь,
коли б не супруга твоя, оной гистории участница, - я бы тебе  не  во  всем
поверил.
   Федор улыбнулся.
   - Бхарати! - негромко окликнул он жену и  сказал  ей  что-то  на  языке
хинди.
   Она вышла ненадолго  в  другую  комнату  и  вернулась,  неся  небольшой
сверток. Федор  развернул  его  и  взял  за  костяную  рукоятку  клинок  с
дымчатыми узорами.
   Соймонов потянулся к ножу:
   - Хорош! Истинный булат.
   Но Федор отвел его руку:
   - Гляди! Тебе первому в России показываю.
   И он быстро нанес себе несколько ударов ножом в грудь...
   Крик изумления замер у Соймонова на губах. Он вскочил, положил руку  на
стол ладонью кверху.
   - Коли! - сказал он, не сводя глаз с клинка. - Коли сюда, только  тогда
поверю, что не сплю!


   Шли годы.
   Де Геннин закончил свои "Абрисы" и преподнес в  дар  императрице.  Анна
приняла сей труд благосклонно - и тотчас о нем забыла.
   Не знал старый инженер, что труд его жизни будет  впервые  напечатан  и
увидит свет ни много ни мало, как через  двести  лет  -  в  1934  году,  в
Москве, - и уж, конечно, не техническую,  а  чисто  историческую  ценность
представит собою...
   Все больше затягивали Федора заводские дела. Густо пошла седина  в  его
русых волосах. Росли дети. Вот уж старший,  четырнадцатилетний  Александр,
названный в честь старого друга Кожина, готовился к отъезду в Петербург, в
Шляхетский корпус.
   А загадка все не разгадана...
   В чужие руки передавать свои опыты не хотелось. Да и кому? Кто поверит?
Вот Соймонов: умен мужик, а так и не  поверил,  счел  тот  нож  за  хитрый
восточный фокус, даром что в руках сам держал.
   Верно, про тайную силу, мечущую молнии, Федор дознался.  Прочтя  книги,
какие мог достать, узнал, что еще без малого сто лет назад, в  1650  году,
бургомистр города Магдебурга Отто фон Герике насаживал на вращающуюся  ось
гладкий шар из серы и натирал его ладонями, отчего шар начинал светиться и
потрескивать.
   А в 1709 году англичанин Хаукоби заменил шар из серы стеклянным и  тоже
получил искры с треском. Про эту машину писал Ломоносов в своем  "Слове  о
пользе стекла":

   Вертясь, стеклянный шар дает удары с блеском,
   С громовым сходственным сверканием и треском.

   Позже  стали  вместо  натирания  ладонями  применять  кожаные  подушки,
прижатые к шару пружинами.
   Узнал Федор, что еще древние эллины получали  искры,  натирая  суконкой
янтарь, и от  этого  слова  "янтарь"  -  по-гречески  "электрон"  -  пошло
мудреное название тайной силы - "электрическая".
   Ясное дело: тайная сила в машине молний Лал Чандра была  электрической,
но разве сравнить ее с безвредными искрами Хаукоби? Дисковая машина Федора
давала искры много сильнее, чем шар Хаукоби, но куда ей было до машин  Лал
Чандра? Как же получал индус ту страшную силу, которая  убивала  людей,  а
мертвецов заставляла содрогаться?
   Видно, все дело было в искусстве копить электрическую силу в сосудах  с
жидкостью. Припоминая все, что видел в Индии, Федор без  конца  проделывал
опыты, соединяя с машиной металлические сосуды, подбирая разные  жидкости,
но толку не было.
   И вдруг Федор вычитал ошеломительное известие...
   В  конце  1745  года  один  из  учеников  лейденского  ученого   Питера
Ван-Мушенброка [Мушенброк стал знаменит этим случайным  открытием;  прибор
получил название "лейденской банки"; одновременно  с  Мушенброком  это  же
открытие  сделал  Клейст  в  Померании]  пытался  наэлектризовать  воду  в
стеклянной банке...
   "Хочу сообщить вам новый и страшный опыт, который советую  самим  никак
не повторять", - писал Ван-Мушенброк парижскому физику Реомюру  и  сообщал
далее,  что,  когда  он   взял   в   левую   руку   стеклянную   банку   с
наэлектризованной водой, а правой рукой коснулся медного прута, опущенного
в воду и соединенного с железным, висящим на двух нитях из голубого шелка,
"вдруг моя  правая  рука  была  поражена  с  такой  силой,  что  все  тело
содрогнулось, как от удара молнии... одним словом, я думал, что мне пришел
конец..."
   А чуть позже, в 1746 году, аббат Нолле в  Версале  разрядил  лейденскую
банку через цепь из ста  восьмидесяти  гвардейцев,  державшихся  за  руки.
"Было курьезно видеть  разнообразие  жестов  и  слышать  мгновенный  крик,
исторгаемый неожиданностью у большей части  получающих  удар..."  -  писал
Нолле о том, что произошло, когда цепь была замкнута.
   Затем  Нолле  в  присутствии   королевской   фамилии   удалось   ударом
электрической искры при разряде лейденской банки умертвить воробья...
   Лейденская банка была первым статическим конденсатором. Федор  пошел  в
своих поисках дальше: его машина давала более сильные разряды. Но опыты  с
металлическими сосудами ни к чему не приводили. А ведь у Лал  Чандра  были
именно металлические сосуды, а не стеклянные. Что же за жидкости  применял
брахман?..
   Как-то, будучи  в  Петербурге,  отправился  Федор  в  де-сиянс-Академию
[Академия наук], к Михаиле Васильевичу  Ломоносову,  недавно  назначенному
профессором химии. О молодом ученом, смело пробившем  себе  путь  в  науку
сквозь немецкое засилье, был Федор наслышан немало.
   - Науки об електричестве, сударь, пока нет, - сказал ему  Ломоносов,  -
но, уповаю, будет. Что ж вам при советовать? Електрическими опытами у  нас
ведает господин Рихман, хоть и иноземец, но человек не  чванный  Однако  и
Рихман и я полагаем, что силы електрические, получаемые трением,  есть  те
же, что и громовые молнии. И сейчас преинтересные, скажу вам,  возможности
на пороге обретения находятся.
   При  помощи  Ломоносова  Федору  удалось   побывать   в   "покоях   для
електрических опытов" - первой в мире электролаборатории.
   Рихман  выслушал  его  с  интересом,  многое  записал.   Но   вообще-то
Ломоносова и Рихмана интересовало систематическое изучение  электричества,
особливо  атмосферного.  Ломоносов  искал  "подлинную  електрической  силы
причину и как ту силу взвесить", - понимал, что без точных  количественных
показателей наука об электричестве существовать не может.
   В 1752 году Федор прочел в  "Санкт-Петербургских  ведомостях"  описание
новых опытов Ломоносова и Рихмана с выводами: "Итак, совершенно  доказано,
что електрическая материя одинакова с громовою материею, и те раскаиваться
будут, которые доказать хотят, что обе материи различны",  и  "не  гром  и
молния причина електрической силы в воздухе, но  сама  електрическая  сила
грому и молнии причина".
   А  в  следующем  году  Рихмана  убило  молнией  при  попытке   измерить
электрическую силу грозовых разрядов.
   На Ломоносова посыпались упреки и угрозы.
   "Хотели надумать, как божий гнев - грозу - от людей отвести, ан  бог  и
наказал, чтоб неповадно было!" - кричали ненавистники.
   До Урала известия о петербургских событиях доходили не скоро, но  Федор
внимательно следил за ними.
   - И смех и грех, - говорил он жене. - Помнишь, как  индийские  брахманы
вызывали молнии, чтобы  людей  дурачить?  А  здесь  наши  брахманы  теперь
ругаются, что люди хотят узнать природу молнии. А дай им в руки  ту  силу,
они себя покажут! Нет, я за благо почитаю, что не открылся никому...
   - Бросил бы ты, Федя, свои инвенции, - сказала Бхарати, тревожно  глядя
на мужа темными удлиненными глазами. - Как господина Рихмана убило, так  я
совсем покоя лишилась...
   - Нет, не брошу, - упрямо сказал Федор. - Если жизни  моей  не  хватит,
дети займутся, хоть бы и Александр. Не мы,  так  они  или  потомки  их  до
лучшего времени доживут.
   Совсем оплыли свечи. Федор берет щипцы, снимает нагар. Потрескивают  от
мороза бревенчатые  стены.  В  соседнем  покое  Анна  Васильевна  тихонько
напевает грустную песню -  ту  самую,  что  певала  когда-то  возле  храма
грозной богини Кали...
   Федор закрывает  глаза.  Плывут  воспоминания.  Старик,  прикованный  в
башне... Так и унес, видно, в могилу свою великую тайну - как делать  тело
бесплотным... Масло, длинным жгутом рванувшееся  сквозь  воду  бассейна...
Бестелесный...
   Не приснилось ли ему все это?..
   Свечи льют желтый свет на седую голову. Поскрипывает гусиное перо.
   "Лета 1762, януария двенадцатого дня заканчиваю я сие писание. Полагаю,
что надежнее будет тебе по надобности, аще возникнет, в де-сиянс Академию,
к господину Ломоносову Михаиле Васильевичу обратиться, понеже он  к  науке
российской весьма усерден.
   Но завещаю волю свою: берегись, сын мой, чтобы сила  сия  електрическая
не стала достоянием тех несытых псов, кои не о государственной, но лишь  о
собственной своей пользе помышляют..."




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СУКРУТИНА В ДВЕ ЧЕТВЕРТИ

                   Прости меня, Ньютон! Понятия, созданные тобой, и сейчас
                еще ведут наше физическое  мышление,  но  сегодня  мы  уже
                знаем, что для более глубокого постижения  мировых  связей
                мы должны заменить твои понятия другими.
                                                          Альберт Эйнштейн

1. НАШИ ГЕРОИ ВЫСКАЗЫВАЮТ ПРОТИВОРЕЧИВЫЕ СУЖДЕНИЯ
О РУКОПИСИ МАТВЕЕВА, А РЕКС, НЕ ИМЕЮЩИЙ СОБСТВЕННОГО
МНЕНИЯ, ПОДВЫВАЕТ СВОИМ ХОЗЯЕВАМ

                    Рассказали вам по порядку и по правде всю эту повесть.
                 Оставим теперь это и расскажем о другом...
                                                     Из "Книги Марко Поло"

   - Ну вот, - сказала Валя, - я разобралась в  рукописи  и  перевела  ее,
если можно  так  выразиться,  на  современный  русский  язык.  Я  как  раз
специализируюсь по восемнадцатому веку, и мне было очень интересно...  Так
я начну? - Она посмотрела на Привалова.
   Борис Иванович кивнул.
   Они сидели на веранде маленького домика с неровными белеными стенами  и
плоской крышей. Зной угасающего летнего дня сочился сквозь узорную  листву
инжировых деревьев, подступивших к веранде.
   Ольга Михайловна,  жена  Привалова,  каждый  год  снимала  эту  дачу  в
приморском селении,  неподалеку  от  города,  и  здесь  проводила  отпуск,
предпочитая золотой песок здешнего пляжа модным курортам.  Борис  Иванович
каждую субботу приезжал к жене на дачу.
   Вот и сегодня приехал в переполненной электричке,  да  еще  привез  без
предупреждения целый взвод гостей: Юру, Николая,  Колтухова  и  незнакомую
Ольге Михайловне черноволосую девушку, по имени Валя. Мало того:  привезли
с собой огромного пса со  свирепой  внешностью  Пес  вел  себя  мирно,  на
хозяйских кур не обратил никакого внимания; вывалил красный язык и  улегся
в тени под  верандой.  Но  каждый  раз,  проходя  мимо,  Ольга  Михайловна
поглядывала на него с опаской.
   Гости умылись у колодца, поливая друг  другу  и  перешучиваясь.  Потом,
освеженные, расселись на веранде, и Ольга  Михайловна  поставила  на  стол
тарелки с виноградом и инжиром.
   - Оля, брось хлопотать, потом мы тебе поможем соорудить ужин, -  сказал
Привалов. - Сядь и послушай одну любопытную историю.
   Юра Костюков, сидевший на перилах веранды, сказал нараспев:
   -  Не  лепо  ли  ны  бяшет,  братие,  начати  старыми  словесы  трудных
повестий...
   Борис Иванович жестом остановил его.
   - Еще я хотела в