ире близко и понятно, и так будет всегда.
     Такой чудесный был этот день, и вдруг облако  поползло по небу, закрыло
солнце -- и все вокруг потемнело.
     Джон Хаф уже несколько  минут  негромко  что-то говорил. И  вот  Дуглас
остановился на тропинке как вкопанный и посмотрел на него.
     -- Погоди-ка: что ты сказал?
     -- Ты же слышал. Дуг.
     -- Ты и вправду... ты уезжаешь?
     --  У  меня уж  и  билет есть  на  поезд, вот он, в  кармане.  Ду-ДУ-у!
Пф-пф-пф, чух-чух-чух... Ду-ду-ду-у-у-у!
     Голос его постепенно замер.
     Джон  торжественно  вынул  из  кармана  железнодорожный  билет,  и  оба
посмотрели на желто-зеленый кусочек картона.
     --  Сегодня!--сказал Дуглас.--Вот  так раз!  Мы  ж  сегодня  собирались
играть  в светофор и в статуи! Как же это так вдруг? Весь  век ты тут был, в
Гринтауне. А теперь вдруг сорвешься и уедешь? Да как же это?!
     --  Понимаешь,--сказал  Джон,--папа  нашел  работу  в  Милуоки.  Но  до
сегодняшнего дня мы еще толком не знали...
     -- Вот так раз! Да ведь на той неделе  баптисты  устраивают  пикник,  а
потом в День труда будет большой  карнавал,  а  там канун Дня всех святых...
Неужели твой папа не может подождать?
     Джон покачал головой.
     -- Вот беда,--  сказал Дуглас.--  Дай-ка я сяду. Они уселись под старым
дубом, на той стороне холма, откуда виден был город, и стали глядеть вниз, а
солнце разбрасывало  вокруг них широкие дрожащие  тени,  и  под деревом было
прохладно, как в  пещере. Вдали, внизу лежал  город, окутанный  дымкой зноя,
все окна в домах  были распахнуты настежь. Дугласу хотелось кинуться туда, в
город,-- может, он всей тяжестью, всей громадой, всеми домами  замкнет Джона
в кольцо и не даст ему вырваться и удрать.
     -- Но мы же друзья,--беспомощно сказал он.
     -- И всегда останемся друзьями.
     -- Ты сможешь приезжать хоть разок в неделю, а?
     -- Папа говорит, только раза два в год. Все-таки восемьдесят миль.
     -- Восемьдесят миль--это совсем недалеко!--закричал Дуглас.
     -- Конечно, совсем недалеко,-- подтвердил Джон Хаф.
     --  У моей бабушки  есть телефон. Я буду тебе  звонить. Или,  может, мы
соберемся в твои края. Вот будет здорово! Джон долго молчал.
     -- Давай поговорим про что-нибудь,-- предложил Дуглас.
     -- Про что?
     -- Тьфу, пропасть!  Да  ведь  раз  ты  уезжаешь,  нужно поговорить  про
миллион всяких  вещей. Про что мы бы говорили через месяц и  еще  позже. Про
богомолов, про цеппелины,  про  акробатов и шпагоглотателей! Давай как будто
ты уже опять приехал -- ну хоть про то, как кузнечики плюются табаком.
     -- Знаешь, это чудно, но мне что-то не хочется говорить про кузнечиков.
     -- А раньше хотелось!
     -- Да.-- Джон упорно смотрел вдаль.-- Наверно, сейчас просто не время.
     -- Джон, что с тобой? Ты какой-то странный...
     Джон сидел с закрытыми глазами, лицо его искрилось.
     -- Дуг, ты знаешь дом Терлов? Помнишь, какой у него верх?
     ---- Конечно.
     --  Там маленькие круглые окошки, и  в  них разноцветные стекла  -- они
всегда были такие?
     -- Конечно.
     -- Ты уверен?
     -- Старые-престарые окошки,  они всегда были  такие,  еще  когда нас  с
тобой на свете не было.
     -- А я их никогда не замечал,--сказал Джон.--А сегодня шел мимо, поднял
голову, смотрю--стекла цветные! Дуг, да как же я их столько лет не замечал?
     -- У тебя были другие дела.
     --  Ты   думаешь?--Джон  повернулся   и   со   страхом   посмотрел   на
Дугласа.--Тьфу, пропасть, Дуг, с чего эти окаянные окошки меня так напугали?
Тут и  пугаться нечего, правда?  Наверно,  это  потому,  что...--Он  говорил
медленно, запинался и путался.--Наверно, уж если я не замечал этих окошек до
самого сегодняшнего дня, значит, я, наверно,  еще много чего не замечал... А
с тем, что  я видел, как теперь  будет?  Вдруг  я  уеду из города и потом не
смогу ничего вспомнить?
     -- Что  хочешь  помнить, то всегда помнишь. Вот я два года  назад ездил
летом в лагерь. И там я все-все помнил.
     -- А вот и нет. Ты мне сам говорил. Ты просыпался ночью и никак не  мог
вспомнить, какое лицо у твоей мамы.
     -- Неправда!
     -- Со мной  ночью  так бывает,  даже дома,-- знаешь, как это страшно! Я
другой раз ночью встану и иду в спальню к своим: они спят, а я гляжу на них,
проверяю, какие у них лица.  А потом прихожу назад в свою комнату -- и опять
не  помню! Черт возьми.  Дуг, ах, черт возьми!--Джон  крепко обхватил руками
коленки.--  Обещай  мне  одну вещь, Дуг.  Обещай, что  ты всегда будешь меня
помнить, обещай, что будешь помнить мое лицо и вообще все. Обещаешь?
     Ну, это  проще  простого. У  меня  в голове есть  киноаппарат. Ночью, в
постели, я могу повернуть выключатель--раз!--и готово, на  стенке все видно,
как на экране, и ты оттуда кричишь мне и машешь рукой.
     -- Дуг, закрой глаза. Теперь скажи: какого цвета у меня  глаза? Нет, ты
не  подсматривай!  Ну?  Какого  цвета?  Дугласа  бросило  в  пот.  Веки  его
вздрагивали.
     -- Ну, знаешь, Джон, это нечестно.
     -- Говори!
     -- Карие.
     Джон отвернулся.
     -- Вот и нет.
     -- Как же нет?
     -- А вот так. Даже непохоже. Джон зажмурился.
     -- А ну-ка, повернись,-- сказал Дуглас.-- Открой глаза, я посмотрю.
     --  Что толку,-- ответил Джон.-- Ты уже забыл. Я ж говорю, со мной тоже
так бывает.
     -- Да повернись ты!--Дуглас схватил друга за волосы и медленно повернул
его голову к себе.
     -- Ну ладно.. Джон открыл глаза.
     -- Зеленые...-- Дуглас в унынии опустил руки.-- У тебя глаза зеленые...
Ну и что же? Это очень похоже на карие. Почти светло-карие.
     -- Дуг, не ври мне.
     --  Ладно,-- тихонько сказал  Дуглас.-- Не буду. Они еще долго сидели и
молчали, а другие ребята бегали по холму и кричали, и звали их.
     Они мчались наперегонки вдоль железной дороги, потом открыли пакеты  из
оберточной бумаги  и  с наслаждением понюхали  свой завтрак  --  сандвичи  с
поджаренной ветчиной,  маринованные  огурцы и разноцветные  мятные  конфеты.
Потом опять побежали. Потом Дуглас приник ухом к  горячим стальным рельсам и
услыхал, как далеко-далеко, в  иных землях, идут невидимые поезда и посылают
ему азбукой Морзе вести  сюда, под это  палящее солнце. Дуглас  распрямился,
оглушенный.
     -- Джон!
     Потому что  Джон все еще  бежал, и  это было  ужасно. Ведь если бежишь,
время точно бежит с тобой. Кричишь, визжишь, бегаешь наперегонки,  катаешься
по  земле,  кувыркаешься,  и вдруг--хвать!--солнце уже  зашло,  гудит  гудок
вечернего поезда,  и ты плетешься  домой  ужинать. Чуть отвернулся--и солнце
уже  зашло тебе  за спину!  Нет,  есть только один-единственный способ  хоть
немного  задержать время: надо  смотреть на  все  вокруг, а самому ничего не
делать! Таким способом можно день  растянуть на три дня. Ясно: только смотри
и ничего сам не делай.
     -- Джон!
     Теперь  уж  от него помощи не  дождешься, разве только  если как-нибудь
схитрить.
     --  Джон,  сворачивай,  петляй! Собьем  их  со  следа! И  они с  криком
кинулись  наутек  под  горку,  обгоняя  ветер, заставляя  земное  притяжение
помогать  им,  и дальше--по лугам, за  амбары, и наконец голоса гнавшихся за
ними мальчишек замерли далеко позади.
     Тогда они забрались  в  стог  сена,  оно потрескивало под  ними,  точно
хворост костра.
     -- Давай ничего не делать,-- сказал Джон.
     -- Вот и я хотел это сказать,--отозвался Дуглас.
     Они сидели не шевелясь и пытались отдышаться.
     Что-то тихонько тикало, словно в сене шуршало какое-то насекомое.
     Оба услышали  это  тиканье, но не  посмотрели,  откуда  оно  доносится.
Дуглас двинул рукой--теперь тикало в другом месте. Дуглас положил  руку себе
на колено-- и  вот уже тикает на колене. Он на мгновенье  опустил глаза. Три
часа.
     Дуглас  украдкой  прикрыл часы другой рукой  и  незаметно отвел стрелки
назад.
     Теперь  у  них будет вдоволь  времени  как следует  поглядеть  на  мир,
почувствовать, как солнце мчится по небу, точно огненный ветер.
     Но   настала  минута--и  Джон  всем  телом   ощутил,  как  переместился
бесплотный груз их теней.
     -- Дуг, который час?
     ---- Половина третьего.
     Джон взглянул на небо.
     "Не надо",-- подумал Дуглас.
     ---- Похоже,  что не третьего,  а  четвертого, а может, и все четыре,--
сказал Джон.-- Бой-скаутов учат распознавать такие вещи.
     Дуглас вздохнул и снова перевел стрелки.
     Джон  молча  следил за его движениями.  Дуглас  поднял  голову,  и Джон
легонько стукнул его по плечу.
     Вдруг откуда-то вынырнул поезд и промчался так быстро, что Дуглас, Джон
и все остальные мальчишки едва успели отскочить в сторону и  заорали,  грозя
ему вслед кулаками. Поезд с грохотом покатил дальше по рельсам, унося в себе
две сотни пассажиров, и исчез. Вихри пыли немного проводили его к югу, потом
улеглись в золотистом  безмолвии  меж голубых  рельсов.  Ребята возвращались
домой.
     --  Когда  мне  будет семнадцать,  я  поеду  в  Цинциннати  и  поступлю
пожарником на железную дорогу,--объявил Чарли Вудмен.
     -- А у меня есть дядя в Нью-Йорке,-- сказал Джим.-- Я поеду в Нью-Йорк,
буду печатником.
     Дуглас не стал спрашивать, что задумали другие. Он уже слышал, как поют
свою  песнь поезда, видел лица друзей -- они  прижались к окнам, уплывают на
вагонных площадках. Они ускользают, одно за другим. И остаются  пустые пути,
летнее небо, и сам он, в другом поезде, едет совсем не туда.
     Земля повернулась у него под ногами, тени ребят соскользнули с травы, и
вокруг потемнело.
     Он проглотил  ком, застрявший в  горле, издал  дикий  вопль, замахнулся
кулаком и с силой послал в небо воображаемый мяч.
     -- Кто прибежит домой последним, тот носорожий хвост!
     С хохотом  размахивая руками,  они кинулись по  шпалам. Джон Хаф  бежал
легко, совсем  не касаясь земли.  А Дуглас  все время чувствовал под  ногами
землю.
     В  семь часов, после ужина, мальчишки стали собираться  вместе; один за
другим они выходили на улицу, заслышав, как  хлопают двери соседних домов, а
отцы и матери сердито кричали  вслед, чтоб  не  хлопали так дверями. Дуглас,
Том, Чарли и Джон стояли среди десятка других, пора было играть в прятки и в
статуи.
     -- Во что-нибудь одно,-- сказал Джон.-- Потом мне надо домой. В  девять
уходит поезд. Кто будет водить?
     -- Я,-- сказал Дуглас.
     -- В жизни не слыхал, чтобы кто сам вызвался водить,-- сказал Том.
     Дуглас пристально посмотрел на Джона.
     -- Разбегайтесь,-- сказал он.
     Мальчики с криком кинулись врассыпную. Джон попятился, потом повернулся
и  побежал вприпрыжку.  Дуглас медленно  считал до  десяти.  Дал им отбежать
подальше,  разделиться кто куда,  замкнуться  каждому  в  своем  собственном
мирке. Когда они разогнались вовсю, так что  ноги уже сами несли их, и почти
скрылись из виду, он набрал полную грудь воздуха и крикнул:
     -- Замри!
     Все окаменели.
     Медленно,  медленно  Дуглас  двинулся  по лужайке туда, где в сумерках,
точно железный олень, замер Джон Хаф.
     Вдалеке стояли как статуи другие мальчики, руки у них подняты, на лицах
застыли гримасы, одни глаза горят, точно у чучела белки.
     А Джон  -- вот  он, один, недвижимый,-- никто  не  может  прибежать или
заорать вдруг и все испортить.
     Дуглас  обошел  статую  с  одного  боку,  потом  с  другого.  Статуя не
шелохнулась.  Не вымолвила  ни слова. Глядела куда-то вдаль, и  на  губах ее
застыла легкая улыбка.
     Дугласу вспомнилось:  несколько лет назад они ездили в Чикаго,  там был
большой дом, а в доме всюду стояли безмолвные мраморные фигуры, и  он бродил
среди них в этом безмолвии. И вот стоит Джон  Хаф, и  коленки и штаны у него
зеленые от травы, пальцы исцарапаны, и  на локтях корки от подсохших ссадин.
Ноги--в теннисных  туфлях,  которые сейчас  угомонились,  словно  он  обут в
тишину.  Этот рот  сжевал за  лето многое  множество абрикосовых  пирожков и
говорил спокойные раздумчивые слова про то, что такое жизнь и как все в мире
устроено.  И  глаза  эти  вовсе  не   слепы,  как  глаза  статуй,  а   полны
расплавленного зеленого золота. Темными волосами играет ветерок -- то вправо
отбросит, то  влево... А  на руках, кажется, оставил след весь город--на них
пыль дорог и чешуйки древесной коры, пальцы пахнут коноплей, и виноградом, и
недозрелыми  яблоками,  и   старыми  монетами,  и  зелеными  лягушками.  Уши
просвечивают  на солнце,  они теплые и  розовые, точно  восковые персики, и,
невидимое в воздухе, пахнет мятой его дыханье.
     -- Ну, Джон,--сказал Дуглас,--смотри  не шевелись. Не смей даже  глазом
моргнуть. Приказываю: стой тут  и не сходи с места  ровным счетом  три часа.
Губы Джона шевельнулись.
     -- ДУГ...
     -- Замри,-- приказал Дуглас.
     Джон снова устремил взгляд на  дальний край неба,  но  теперь он уже не
улыбался.
     -- Мне надо идти,-- шепнул он.
     -- Не шелохнись! Правил, что ли, не знаешь?
     ---- Никак не могу, мне пора домой,--сказал Джон.
     Статуя  ожила, опустила руки и повернула  голову,  чтобы  посмотреть на
Дугласа.  Они  стояли  и глядели друг  на  друга.  Остальные мальчишки  тоже
зашевелились и опустили затекшие руки.
     -- Сыграем  еще  разок,-- сказал Джон.--  Только теперь водить  буду я.
Разбегайтесь! Ребята побежали.
     -- Замри!
     Все замерли. Дуглас тоже.
     -- Не шевелись. Ни на волос.
     Он подошел к Дугласу и остановился рядом.
     -- Понимаешь, иначе никак ничего не получится,-- сказал он.
     Дуглас глядел вдаль, в предвечернее небо.
     -- Еще три минуты всем застыть, как истуканам!-- сказал Джон.
     Дуглас чувствовал, что Джон обходит  его кругом,  как Только что он сам
обходил Джона. Потом Джон сзади легонько стукнул его по плечу.
     -- Ну, пока,-- сказал он.
     Что-то зашуршало, и  Дуглас,  не оборачиваясь,  понял,  что  позади уже
никого нет.
     Где-то вдалеке прогудел паровоз.
     Еще  долгую минуту  Дуглас стоял не  шевелясь и  ждал, чтобы утих топот
бегущих ног, а он все не утихал.  Джон бежит прочь, а его слышно так громко,
словно он топчется на одном месте. Почему же он не удаляется?
     И тут Дуглас понял -- да ведь это стучит его собственное сердце!
     Стой! Он прижал руку к груди. Перестань! Не хочу я это слышать!
     А  потом он шел по лужайке среди остальных статуй и не знал, ожили ли и
они тоже. Казалось, они  все еще не двигаются. Впрочем, он  и сам только еле
передвигал ноги, а тело его совсем застыло и было холодное как камень.
     Он  уже поднялся  на  свое  крыльцо, но  вдруг обернулся и поглядел  на
лужайку.
     На ней никого не было. !(
     Бац, бац, бац!-- точно затрещали  выстрелы. Это хлопали одна  за другой
входные двери по всей улице--последний закатный залп.
     Самое лучшее -- статуи, подумал  Дуглас. Только  их и можно  удержать у
себя  на  лужайке.  Никогда не  позволяй  им  двигаться.  Стоит  только  раз
позволить--и тогда с ними уже не совладаешь.
     И вдруг  он вскинул сжатый  кулак и  яростно погрозил лужайкам,  улице,
сгущающимся сумеркам. Он весь покраснел, глаза сверкали.
     -- Джон!--крикнул он.--Эй, Джон! Ты  мой враг, слышишь! Ты мне не друг!
Не приезжай, никогда не  приезжай!  Убирайся! Ты мне враг,  слышишь!  Вот ты
кто! Между  нами все кончено, ты  дрянь,  вот и все,  просто дрянь! Джон, ты
меня слышишь? Джон!
     Точно фитиль привернули еще немного в огромной, яркой лампе за городом,
и небо  еще  чуть  потемнело.  Дуглас  стоял на крыльце,  рот его  судорожно
дергался,  лицо  кривилось.  Кулак  все  еще грозил  дому  напротив.  Дуглас
поглядел на свою руку--она растаяла во тьме, и весь мир тоже растаял.
     Дуглас  поднимался  в  свою  комнату   в  полнейшей  темноте;  он  лишь
чувствовал свое лицо, но не видел ничего, даже  собственных кулаков, и опять
и опять твердил себе:
     "Я зол, как черт, я  взбешен,  я его ненавижу, я зол, как черт,  я  его
ненавижу!"
     Через десять  минут он медленно дошел  в  темноте  до верхней  площадки
лестницы.
     * * *
     -- Том,-- сказал Дуглас.--Обещай мне одну вещь, ладно?
     -- Обещаю? А что это?
     -- Конечно, ты мой брат,  и, может, я другой раз на тебя злюсь,  но  ты
меня не оставляй, будь где-нибудь рядом, ладно?
     --  Это  как? Значит, мне можно  ходить  с тобой и с  большими ребятами
гулять?
     --  Ну... ясно...  и это тоже.  Я  что  хочу сказать:  ты не уходи,  не
исчезай,  понял?  Гляди,  чтоб  никакая   машина  тебя  не  переехала,  и  с
какой-нибудь скалы не свались.
     -- Вот еще! Дурак я, что ли?
     -- Тогда, на самый худой  конец, если уж  дело будет совсем плохо и оба
мы совсем состаримся -- ну,  если когда-нибудь нам будет лет  сорок или даже
сорок пять,-- мы  можем владеть  золотыми  приисками  где-нибудь  на Западе.
Будем сидеть там, покуривать маисовый табак и отращивать бороды.
     -- Бороды! Ух ты!
     -- Вот я  и говорю, болтайся где нибудь  рядом и чтоб с тобой ничего не
стряслось.
     -- Уж будь спокоен,-- ответил Том.
     --  Да я  в общем  не за  тебя беспокоюсь,--  пояснил Дуглас.--Я больше
насчет того, как бог управляет миром. Том задумался.
     -- Ничего, Дуг,--сказал он наконец.--Он все-таки старается.
     * * *
     Она  вышла из ванной, смазывая йодом  палец,--она его сильно  порезала,
когда  брала  себе ломоть  кокосового  торта.  В  эту  минуту  по ступенькам
поднялся почтальон, открыл дверь и вошел на веранду. Хлопнула дверь. Эльмира
Браун так и подскочила.
     --  Сэм!--закричала  она, отчаянно махая  коричневым  от  йода пальцем,
чтобы  не так жгло.-- Я все никак  не привыкну, что у меня муж -- почтальон.
Каждый раз, когда ты вот так входишь в дом, я пугаюсь до смерти.
     Сэм  Браун  сконфуженно  почесал  в  затылке; его  почтовая  сумка  уже
наполовину опустела. Он оглянулся, как будто в это славное ясное летнее утро
ворвался густой туман.
     -- Ты что-то рано сегодня, Сэм,-- заметила жена.
     -- Я еще пойду,--сказал он, видимо, думая о другом.
     -- Ну, выкладывай, что случилось?--Она подошла  поближе и заглянула ему
в лицо.
     --  Кто его  знает,  может--ничего,  а  может--очень  много.  Я  сейчас
доставил почту Кларе Гудуотер, на нашей улице...
     -- Кларе Гудуотер?!
     -- Ну, ну, не кипятись.  Это были книги от фирмы "Джонсон--Смит", город
Расин, штат Висконсин. И  одна  называлась... дай-ка вспомнить...--  Он весь
сморщился,   потом  морщинки   разошлись.   "Альбертус   Магнус",  вот  как.
"Одобренные,  проверенные,  загадочные  и  естественные  ЕГИПЕТСКИЕ   ТАЙНЫ,
или...--он задрал голову  к потолку, словно пытаясь  разобрать там  слова,--
белая и черная магия для человека и животного, раскрывающая запретные знания
и секреты древних философов"!
     -- И все это для Клары Гудуотер?
     -- Пока я к  ней шел,  я  успел  заглянуть в  первые  страницы -- вроде
ничего худого там нет. "Скрытые тайны жизни, разгаданные  знаменитым ученым,
философом,  химиком,   натуралистом,   психологом,  астрологом,   алхимиком,
металлургом, фокусником, толкователем тайн всех  магов  и чародеев, а  также
разъяснены  темные суждения всевозможных наук и искусств--простых,  сложных,
практических и т.  д.  и  т. п.".  Уф! Ей-богу,  голова у  меня--как  у папы
римского! Все слова помню, хоть ни черта в них не понял.
     Эльмира внимательно разглядывала свой почерневший от йода палец, словно
пыталась понять -- чей же это он.
     -- Клара Гудуотер,-- бормотала она.
     -- Я ей отдал  книгу, а она поглядела мне прямо в глаза и говорит: "Ну,
теперь-то я стану заправской колдуньей.  В два счета получу диплом  и открою
дело.  Буду ворожить молодым и старым, большим и  малым, оптом и в розницу".
Тут она вроде засмеялась, уткнулась носом в книгу, да так и ушла в дом.
     Эльмира   оглядела  царапину  на   локте,   опасливо  потрогала  языком
расшатавшийся зуб.
     Хлопнула дверь. Том  Сполдинг, который в это время стоял  на коленях на
лужайке  перед  домом Эльмиры  Бра