знает... Потом надел  панаму,
поглядел,  как  лучи солнца терзают  и жгут листву  деревьев, чуть помедлил,
точно готовясь  кинуться  в первый круг ада, и  побежал  к своей  машине. Из
выхлопного  отверстия  вырвалось облако сизого дыма и еще добрых пять  минут
дрожало в воздухе, когда он уехал.
     Том взял в кухне ломик, разбил на маленькие  кусочки целый фунт льда  и
отнес  наверх. Мать  сидела на  краю  кровати, в комнате слышно  было только
прерывистое дыханье Дугласа--он вдыхал пар и выдыхал  огонь. Лед завернули в
носовые платки и положили  Дугласу на лоб и вдоль тела. Задернули занавески,
и комната сразу  стала похожа на пещеру. Том с матерью сидели возле  Дугласа
до двух часов и все время приносили ему свежий лед. Потом опять пощупали его
лоб--он был горячий, как лампа, которая горела всю ночь напролет. Тронешь --
и невольно глядишь себе на пальцы: кажется, будто сжег их до самой кости.
     Мать открыла было рот,  хотела что-то сказать,  но тут цикады затрещали
так громко, что с потолка стала сыпаться известка.
     Окутанный  непроглядным багровым сумраком, Дуглас  лежал и  слушал, как
глухо ухает  его  сердце  и как  медленно, толчками движется густая кровь  в
руках и ногах.
     Губы  тяжелые,  неповоротливые.  И мысли тоже тяжелые  и  медлительные,
падают  неторопливо  и редко одна за другой, точно  песчинки в разленившихся
песочных часах. Кап...
     По  блестящему  стальному  полукругу  рельсов  из-за  поворота  вылетел
трамвай,  вскинулась и опала радуга  шипящих искр, назойливый звонок  звякал
десять тысяч раз кряду и совсем смешался со стрекотом цикад. Мистер  Тридден
помахал  рукой.  Трамвай  затрещал, как пулемет, умчался  за угол  и  исчез.
Мистер Тридден... Кап. Упала песчинка. Кап...
     -- Чух-чух-чух! Ду-у-у-у!
     Высоко на крыше мальчишка изображал паровоз,  дергал  невидимую веревку
гудка  и вдруг замер, превратился в статую. "Джон  Хаф!  Эй ты, Джон Хаф!  Я
тебя ненавижу! Джон, ведь мы друзья. Нет, не ненавижу, нет!"
     Джон  падает  в  бесконечную  вязовую  аллею, как  в  бездонный  летний
колодец, и становится все меньше, меньше.
     Кап. Джон Хаф. Кап. Падает песчинка. Кап. Джон...
     Дуглас повернул голову --  как болит затылок, как больно расплющивается
о белую, белую, мучительно белую подушку.
     Мимо  проплывают в  своей  Зеленой  машине две  старушки,  лает  черный
тюлень, и старушки поднимают руки--  белые руки, точно голуби. И погружаются
в омут лужайки,  и  травы  смыкаются  над ними, а  белые перчатки все машут,
машут...
     Мисс Ферн! Мисс Роберта!
     Кап... Кап...
     И вдруг в доме напротив из  окна высунулся  полковник  Фрилей, а вместо
лица  у него часы, по улице вихрем-- пыль из-под копыт  буйволов.  Полковник
Фрилей качнулся вперед, быстро-быстро забормотал, челюсть  у него отвалилась
-- и вместо языка изо  рта  выскочила часовая пружина и задрожала в воздухе.
Он рухнул на подоконник, как марионетка, а одна рука все машет, машет...
     Проехал  мистер Ауфман в какой-то непонятной  блестящей машине, похожей
сразу и на трамвай, и  на Зеленый автомобильчик; за ней тянется пышный хвост
дыма, а смотреть  на нее -- глаза болят, слепит, как солнце. "Мистер Ауфман,
значит,  вы   ее  все-таки  изобрели?--кричит  Дуглас.--Значит,  вы  наконец
построили Машину счастья?"
     И тут он увидел, что у машины нет  дна. Мистер Ауфман попросту бежит по
улице и тащит всю эту неправдоподобную громадину на своих плечах.
     -- Счастье, Дуг, вот оно, счастье!
     И он исчез, как исчезли трамвай, Джон  Хаф и  старушки, у которых  руки
точно белые голуби.
     Наверху,   на  крыше,  легкий  частый  стук.  Тук-тук...  тук!  Тишина.
Тук-тук...   тук!  Гвоздь  и  молоток.  Молоток  и  гвоздь.  Птичий  хор.  И
старушечий, дрожащий, но бодрый голос весело поет:

     Соберемся  у  реки...  у реки... у  реки...  Соберемся  у  реки...  Что
струится у подножия Трона божия...

     -- Бабушка! Прабабушка! Кап -- тихонько,-- кап. Кап -- тихонько,-- кап.
     ... У реки... у реки...
     А  теперь только птицы  чуть постукивают по  крыше крохотными  лапками.
Тук-тук. Скрип. Тук. Тук. Тихонько. Тихонько.
     ... у реки...
     Дуглас глубоко вздохнул, тотчас шумно выдохнул и заплакал в голос.
     Он не слышал, как в комнату вбежала мать.
     На его бесчувственную  руку, точно горячий пепел сигареты,  упала муха,
зажужжала обжегшись и улетела.
     Четыре часа дня. На мостовой -- дохлые мухи. В конурах  комьями влажной
шерсти -- взмокшие собаки.  Под  деревьями  жмутся короткие тени. Магазины в
городе закрылись, двери заперты. Берег озера опустел. Тысячи людей забрались
по горло в воду--хоть она и теплая, а все-таки легче.
     Четверть  пятого. По мощеным улицам движется фургон старьевщика, мистер
Джонас сидит на козлах и поет.
     У  Тома нет больше сил глядеть на воспаленное  лицо брата,  он вышел на
улицу и побрел было в сторону клуба -- и тут рядом с ним остановился фургон.
     -- Здравствуйте, мистер Джонас.
     -- Здравствуй, Том.
     Они были только вдвоем на пустой улице, можно было всласть полюбоваться
сокровищами,  сваленными в фургоне, но ни тот,  ни другой  на них не глядел.
Мистер Джонас заговорил не сразу. Он  зажег трубку,  и попыхивал ею, и качал
головой, будто наперед знал, что случилось неладное.
     -- Ну что, Том?-- спросил он.
     -- С Дугом плохо,-- сказал Том.-- С моим братом... Мистер Джонас поднял
голову и посмотрел на дом Сполдингов.
     -- Он заболел,-- сказал Том.--Он умирает!
     --  Ну-ну,  не  может  этого  быть,--  сказал  мистер  Джонас  и  хмуро
огляделся: вокруг был спокойный, надежный  мир, и ничто в этот тихий день не
напоминало о смерти.
     -- Он умирает,-- повторил Том.--  И доктор никак  не поймет, что с ним.
Говорит, это все жара виновата.  Может так быть, мистер Джонас? Неужели жара
может убить человека, даже не на улице, а в темной комнате?
     -- Ну...--начал было  мистер Джонас  и прикусил язык.  Потому  что  Том
заплакал.
     --  Я  всегда  думал -- я его  ненавижу...  я думал... мы  ведь  всегда
деремся...  Наверно,  я  и правда  его  ненавидел...  иногда...  а теперь...
теперь... ох, мистер Джонас, если б только...
     -- Что, мальчик?
     -- Если  б только  у вас в  фургоне  нашлось  что-нибудь  для Дуга!  Ну
что-нибудь такое, чтобы отнести ему -- и он поправится...
     Том опять заплакал.
     Мистер  Джонас вытащил  красный носовой  платок  и  протянул Тому.  Том
высморкался и утер глаза.
     -- Дугу нынче летом уж очень не везет,--сказал он.-- Прямо все шишки на
него валятся.
     -- Расскажи-ка толком,--попросил старьевщик.
     --  Ну...  во-первых,--Том всхлипнул  и  перевел дух,  он еще не совсем
совладал  со слезами,--он  лишился своего  лучшего друга, это и  правда  был
настоящий  парень.  И  сейчас же  кто-то  стащил  его вратарскую бейсбольную
перчатку, а она очень дорогая--доллар  девяносто пять! Потом  он еще  свалял
дурака -- сменялся с Чарли Вудменом, отдал свою коллекцию  ракушек и морских
камешков  за глиняную статую Тарзана -- ну, знаете,  какую дают в  магазине,
если принести им много-много крышек  от  ящиков из-под макарон.  А Дуглас на
другой же день уронил этого Тарзана на тротуар и разбил.
     --  Ай-я-яй,--сказал  старьевщик,  живо   представив  себе  осколки  на
асфальте.
     --  И еще он очень хотел на  рожденье  книгу  волшебных  фокусов, а ему
взяли и подарили штаны да рубашку. Ну, и понятно, лето вышло пропащее.
     --  Родители иногда  забывают,  как  они  сами  были  детьми,--  сказал
старьевщик.
     -- Ну ясно,-- сказал Том и продолжал,  понизив голос:--А потом он забыл
во  дворе  одну  штуку--самые  настоящие   кандалы  из  Тауэра,  и  они  там
провалялись всю ночь и совсем заржавели. А главное  -- я вырос на целый дюйм
и почти его догнал, вот это ему обиднее всего.
     -- Это все?--спросил старьевщик.
     --  Да нет, надо только вспомнить, было еще сто разных бед вроде этих и
даже еще похуже. Выдастся же
     такое  лето -- не везет человеку, да и только. То  муравьи источили ему
несколько комиксов, то новые теннисные туфли вмиг заплесневели.
     -- Я помню, у меня тоже бывали такие годы,-- сказал
     старьевщик.
     Он поглядел на далекое небо и увидел там все эти годы.
     -- Ну вот, мистер Джонас. В этом все дело. Поэтому он и умирает...
     Том замолчал и отвернулся.
     -- Дай-ка мне подумать,--сказал мистер Джонас.
     --  Вы поможете,  мистер  Джонас?  Неужели вы  сумеете?  Мистер  Джонас
заглянул в  недра своего фургона и  покачал  головой.  Теперь, в ярком свете
дня,  лицо  у  него  было  усталое,  на  лбу  выступили  капельки  пота.  Он
всматривался в груды ваз, облупленных абажуров, мраморных нимф, позеленевших
бронзовых  сатиров.  Вздохнул.  Повернулся,  подобрал  вожжи  и легонько  их
встряхнул.
     -- Том,--сказал он, глядя в спину лошади.--Мы еще сегодня увидимся. Мне
нужно кое-что сообразить. Я немного осмотрюсь и приеду опять после ужина. Но
и тогда... трудно сказать. А покуда...
     Он перегнулся и вытащил из фургона несколько нитей японских хрустальных
подвесков.
     -- Повесь их у брата на окне. Они очень славно звенят  на ветру, совсем
как льдинки.
     Том стоял с  японскими  хрусталиками в руках, пока фургон не скрылся из
виду. Потом  поднял  их и  подержал  на весу, но  ветра не  было,  и они  не
шевельнулись. Они никак не могли зазвенеть.
     Семь часов.  Город кажется огромной печью,  с  запада на него  опять  и
опять  накатываются  волны  зноя,  от  каждого  дома,   от  каждого  дерева,
вздрагивая,  тянется тень-- черная, точно нарисованная углем. Внизу по улице
идет человек с ярко-рыжими волосами.  Они  вспыхивают в лучах заходящего, но
все  еще жгучего  солнца,  и Тому  чудится:  гордо шествует огненный  факел,
торжественно выступает огненная лиса, сам дьявол обходит свои владения.
     В половине восьмого миссис Сполдинг  вышла  на  заднее  крыльцо,  чтобы
выкинуть на помойку арбузные корки, и увидела во дворе мистера Джонаса.
     -- Как Дуглас?--спросил он.
     Губы миссис Сполдинг задрожали, она не решалась отвечать.
     -- Позвольте мне его повидать,-- попросил старьевщик.
     Она все не могла вымолвить ни слова.
     -- Мы с ним старые знакомые,--  сказал мистер Джонас.--Виделись чуть ли
не каждый день с тех пор, как он научился ходить и стал  бегать по улицам. У
меня кое-что для него припасено.
     --  Он...--она  хотела  сказать   "без  сознания",   но   вместо  этого
сказала:--Он еще не проснулся, мистер Джонас. Доктор не велел его тревожить.
Ох, мистер Джонас, мы просто не знаем, что это с ним!
     -- Даже если он еще не проснулся,-- сказал мистер Джонас,--мне хотелось
бы  с  ним поговорить.  Иной раз слова, которые услышишь  во сне, бывают еще
важнее, к ним лучше прислушиваешься, они глубже проникают в самую душу.
     --  Извините, мистер  Джонас,  я  просто  не могу  рисковать.--  Миссис
Сполдинг  ухватилась  за ручку двери, но  и не подумала ее открыть.--Но  все
равно спасибо вам. Спасибо, что пришли.
     --  Воля ваша,  мэм,-- сказал  мистер Джонас. Он  не двинулся  с места.
Стоял  и  смотрел вверх, на  окно Дугласа.  Миссис Сполдинг вошла  в  дом  и
закрыла за
     собой дверь.
     Наверху  в  своей  постели  тяжело  дышал  Дуглас.  Если  прислушаться,
казалось: кто-то выхватывает и
     снова вставляет в ножны острый нож.
     В восемь часов пришел доктор и, уходя, опять качал головой; он  был без
пиджака, галстук развязан, и можно  было подумать, что он за  один этот день
похудел на  тридцать фунтов. В девять часов Том с матерью  и отцом вынесли в
сад под яблоню раскладушку и уложили на нее Дугласа: уж если подует ветерок,
тут его почувствуешь скорее, чем в душных комнатах. До одиннадцати они то  и
дело  выходили в сад  к Дугласу, потом завели будильник на три -- пора будет
наколоть и сменить лед -- и наконец легли спать.
     В  доме  стало темно и тихо, все  уснули. В тридцать пять минут первого
веки Дугласа затрепетали.
     Всходила луна.
     И где-то далеко послышалось пение.
     Печальный  высокий   голос   то  взмывал  вверх,  то  замирал.  Чистый,
мелодичный. Слов было не разобрать.
     Луна поднялась над краем озера и поглядела на Гринтаун,  штат Иллинойс,
и  увидела его весь,  и весь его осветила--каждый дом, каждое дерево, каждую
собаку:  собаки  спали  и  часто  вздрагивали--в  нехитрых снах  им виделись
доисторические времена.
     И казалось, чем выше поднималась луна, тем  ближе, громче,  звонче  пел
тот голос.
     Дуглас беспокойно заворочался и вздохнул.
     Было это, пожалуй, за час до того, как луна затопила потоком света весь
мир,  а быть может,  и раньше.  Но голос  все  приближался,  и  вместе с ним
слышалось  словно  биение  сердца--это  цокали  лошадиные копыта  по  камням
мостовой, и жаркая густая листва деревьев приглушала их стук.
     И   еще   изредка  что-то  поскрипывало,  постанывало,  будто  медленно
открывалась и закрывалась дверь. Это двигался фургон.
     И  вот  на улице  в ярком  свете луны  появилась  лошадь, впряженная  в
фургон, а на высоких  козлах сидел  мистер  Джонас,  и его  худое тело мерно
покачивалось в такт движению. На голове у него была шляпа, как будто все еще
палило солнце;  изредка  он  перебирал  вожжи,  и они колыхались  над спиной
лошади, как  речные струи. Медленно, очень медленно фургон  плыл по улице, и
мистер  Джонас  пел,  и  Дуглас  во  сне  словно затаил  на  миг  дыхание  и
прислушался.
     -- Воздух,  воздух... А вот кому  воздуха?.. Прохладный,  отрадный, как
ручей течет, холодит, как лед... Купишь разок  -- запросишь в другой... Есть
и весенний, есть и осенний, из дальних краев, с Антильских островов... ясный
и  синий,  пахнет  дыней...  Воздух,  воздух,  свежий,   соленый...  чистый,
душистый... в бутылке с колпачком, надушен  чабрецом... Всякому на  долю,  и
всласть и вволю, сколько хочешь вдохнешь-- и всего-то за грош!
     Потом фургон оказался у обочины тротуара. И вот во дворе стоит человек,
под ногами  у него черная тень, в  руках зеленоватым огнем  поблескивают две
бутылки, будто кошачьи глаза во тьме. Мистер Джонас поглядел на  раскладушку
и  тихонько  позвал Дугласа по  имени --  раз,  другой,  третий. Помедлил  в
раздумье, поглядел на  свои  бутылки, решился и неслышно подкрался к яблоне;
тут  он  уселся  на траву и внимательно посмотрел  на  мальчика,  сраженного
непомерной тяжестью лета.
     --  Дуг,-- сказал  старьевщик,-- ты знай  себе лежи спокойно. Ничего не
надо говорить, и  глаза открывать не  надо. И не старайся  показать,  что ты
меня слышишь. Я все равно знаю, что  слышишь: это старик  Джонас, твой друг.
Твой друг,-- повторил он и кивнул.
     Потом  потянулся  к ветке,  сорвал яблоко, повертел его в руке, откусил
кусок, прожевал и снова заговорил.
     -- Некоторые  люди  слишком  рано начинают  печалиться,-- сказал  он.--
Кажется, и причины никакой нет, да они, видно, от роду такие. Уж очень все к
сердцу принимают,  и  устают быстро, и  слезы у  них  близко, и  всякую беду
помнят долго, вот и начинают печалиться  с самых малых лет. Я-то знаю,  я  и
сам такой.
     Он откусил еще кусок яблока, пожевал.
     -- О чем, бишь, я?--задумчиво спросил он.
     --  Жаркая  августовская  ночь,  ни  ветерка,--ответил  он  себе.--Жара
убийственная.  Лето  тянется  и  тянется,  нет  ему конца,  и столько  всего
приключилось, верно? Чересчур  много  всего.  И  время  к  часу ночи,  а  ни
ветерком, ни дождиком и не пахнет. И сейчас я встану и уйду. Но когда я уйду
-- запомни хорошенько,--у тебя на кровати останутся вот эти две бутылки. Вот
я  уйду, а ты еще  немножко  подожди, а  потом  не спеша открой глаза, сядь,
возьми  эти бутылки  и все  из них  выпей. Только  не ртом,  нет, пить нужно
носом. Вытащи пробку,  наклони бутылку и  втяни в себя поглубже все, что там
есть, чтоб прошло прямо в голову. Но сперва, понятно, прочти, что на бутылке
написано. Хотя постой, я сам тебе прочту.
     Он поднял бутылку к свету.
     -- "ЗЕЛЕНЫЕ СУМЕРКИ  ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ  ВИДЕТЬ ВО  СНЕ ЧИСТЕЙШИЙ СЕВЕРНЫЙ
ВОЗДУХ,-- прочитал он.-- Взяты из  атмосферы  снежной Арктики весной  тысяча
девятисотого года  и  смешаны  с ветром, дувшим в долине  верхнего Гудзона в
апреле  тысяча  девятьсот  десятого;  содержат частицы  пыли, Которая  сияла
однажды на закате  солнца  в  лугах  вокруг Гринелла,  штат Айова, когда  от
озера,  от  ручейка  и родника  поднялась прохлада,  тоже заключенная в этой
бутылке".
     Теперь  прочтем то,  что написано помельче,-- сказал он и прищурился.--
"Содержит также  молекулы испарений  ментола, лимона, плодов дынного дерева,
арбуза и всех других, пахнущих водой, прохладных на вкус фруктов и деревьев,
камфары, вечнозеленых кустарников и трав, и дыханье ветра, который  веет  от
самой Миссисипи. Необычайно освежает и прохлаждает. Принимать в летние ночи,
когда температура воздуха превышает девяносто градусов".
     Мистер Джонас поднял к свету вторую бутылку.
     --  В этой  то же самое,  только  я  еще собрал  сюда  ветер с Аранских
островов,  и соленый  ветер с Дублинского залива, и полоску густого тумана с
побережья Исландии.
     Он поставил обе бутылки на кровать.
     --  И последнее предписание.--  Он наклонился над мальчиком и договорил
совсем  тихо:--Когда ты  будешь  это  пить, помни:  все это собрано для тебя
другом.  Разливка и закупорка  Компании  Джонас,  Гринтаун,  штат  Иллинойс,
август тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Хорошего тебе года, мальчик.
Урожайного тебе года.
     Через минуту по спине лошади мягко  хлопнули вожжи и фургон покатил  по
улице в лунном свете.
     Веки Дугласа затрепетали; медленно, медленно открылись глаза.
     -- Мама,--зашептал  Том.--Папа! Проснитесь!  Дуг поправляется! Я сейчас
ходил на него посмотреть, и он... идем скорей!--Том выбежал из  дома, отец и
мать--за ним.
     Дуглас спал.  Том подошел  первым  и  замахал рукой, подзывая родителей
поближе, он весь расплылся в улыбке. Все трое наклонились над раскладушкой.
     Выдох--затишье, выдох--затишье; они стояли и слушали.
     Рот  Дугласа был  полуоткрыт, от его губ, от тонких  ноздрей поднимался
едва уловимый аромат прохладной ночи  и прохладной  воды, прохладного белого
снега и прохладного  зеленого мха,  прохладного лунного света, что лежит  на
серебристых камешках на дне  спокойной реки, и прохладной чистой воды на дне
маленького белокаменного колодца.
     Будто  они  на  миг  склонились  над  фонтаном,  и прохладная, пахнущая
яблоневым цветом струя взметнулась ввысь и омыла их лица.
     Еще долго они не могли шевельнуться.
     * * *
     На другое утро исчезли все гусеницы.
     Еще накануне повсюду было полно крошечных  черных и коричневых мохнатых
комочков,  которые  усердно  взбирались  по  вздрагивающим под  их  тяжестью
былинкам и хлопотали на зеленых? листках,-- и вдруг все они исчезли. Замерли
миллиарды  неслышных   шагов,  беззвучный  топоток  гусениц,  что  неутомимо
расхаживали по  своему  собственному  миру.  Том  всегда уверял, что отлично
слышит  этот  редкостный звук, и теперь  с изумлением  глядел на  город, где
нечего стало клюнуть ни одной голодной птице. И цикады тоже умолкли.
     А  потом  в  тишине  что-то шумно вздохнуло,  зашуршало,  и все поняли,
почему исчезли гусеницы и смолкли цикады.
     Летний дождь.
     Сначала--как легкое прикосновение. Потом сильнее, обильнее. Застучал по
тротуарам и крышам, как по клавишам огромного рояля.
     А наверху,  снова у себя в комнате, в постели,  Дуглас, прохладный  как
снег, повернул голову и открыл глаза, он увидел струящееся свежестью небо, и
пальцы его  медленно-медленно потянулись к желтому  пятицентовому блокноту и
желтому карандашу фирмы Тайкондерога...
     * * *
     Как  всегда,  когда  кто-нибудь  приезжает, поднялась суматоха.  Где-то
гремели фанфары. Где-то в комнатах набралось полным-полно жильцов и соседей,
и все они пили чай.