ах всегда  увидишь  метлу,  или
пыльную  тряпку, или мочалку, или  поварешку. Утром она, что-то мурлыча себе
под нос,  срезала  с  пирога  подгоревшую  корочку,  днем ставила  пироги  в
духовку, а в сумерки вынимала их. Когда она несла в буфет фарфоровые  чашки,
они звенели, точно колокольчики. Она  неутомимо сновала  по комнатам, словно
пылесос,  выискивая малейшие  пылинки, наводя  везде  чистоту  и порядок.  В
каждом  окне  стекла  сверкали,  как зеркала,  вбирая в себя солнечные лучи.
Дважды в день она обходила весь  сад с лопаткой в руках  -- и всюду, где она
проходила, тотчас распрямлялись и вспыхивали  ярче трепетные огоньки цветов.
Спала она  спокойным  сном, за всю ночь переворачивалась с боку на  бок раза
три,  не  больше,--  она  вся  отдыхала, точно  белая  перчатка, которую  на
рассвете вновь заполнит неутомимая рука. А проснувшись, легко касалась людей
и поправляла их, как" покосившиеся картины.
     Но теперь...
     --  Бабушка,-- говорили все  в доме.-- Прабабушка. Казалось,  надо было
сложить  длинный-длинный столбик  чисел -- и вот теперь  наконец  под чертой
выводишь  самую  последнюю,  окончательную.  Она  начиняла  индеек,  цыплят,
голубей,  взрослых людей  и мальчишек. Она  мыла  потолки, стены, больных  и
детей. Она настилала на полы линолеум,  чинила велосипеды, разводила огонь в
печах, мазала йодом тысячи царапин и порезов.  Неугомонные руки ее  не знали
устали  -- весь  день  они утоляли чью-то  боль, что-то разглаживали, что-то
придерживали,  кидали  бейсбольные  мячи,   размахивали   яркими  крокетными
молотками,  сажали семена в  черную землю, укрывали то яблоки, запеченные  в
тесте, то жаркое, то детей, разметавшихся во сне. Она опускала шторы, гасила
свечи, поворачивала выключатели и... старела. Если  оглянуться назад, видно:
она переделала на своем  веку тысячи миллионов  самых  разных дел, и вот все
сложено  и  подсчитано,  выведена последняя цифра,  последний ноль  медленно
становится на место. И теперь, с мелом в руке, она отступила от доски жизни,
и молчит, и смотрит на нее, и сейчас возьмет тряпку и все сотрет.
     -- Что-то я еще хотела...-- сказала прабабушка.-- Что-то я хотела...
     Без всякого шума и суматохи она  обошла весь дом,  добралась наконец до
лестницы и, никому ничего не сказав, одна поднялась на три пролета,  вошла в
свою комнату и молча легла, как  старинная мумия, под прохладные белоснежные
простыни и начала умирать. И опять голоса:
     -- Бабушка! Прабабушка!
     Слухи  о  том, чем  она  там  занимается,  скатились вниз по  лестнице,
ударились о самое дно и расплескались по комнатам, за двери и окна, по улице
вязов до края зеленого оврага.
     -- Сюда, сюда!
     Вся семья собралась у ее постели.
     --  Не  мешайте  мне  лежать  спокойно,--  шепнула  она.  Ее  недуг  не
разглядеть  было  ни  в   какой  микроскоп;  тихо,  но  неодолимо  нарастала
усталость,  все тяжелело маленькое  и хрупкое, как у воробышка, тело, и  сон
затягивал -- глубоко, все глубже и глубже.
     А ее детям и детям ее детей никак не верилось: ведь то, что происходит,
так  просто и естественно, и ничего  неожиданного тут  нет, откуда  же у них
такая тревога?
     --  Послушай,  бабушка, это  просто нечестно. Ты  же  знаешь,  без тебя
развалится весь дом. Нам надо приготовиться, дай нам хоть год сроку!
     Прабабушка открыла один глаз. Все ее  девяносто лет спокойно глядели на
врачей, как призрак из чердачного окна пустующего дома.
     -- Том...
     Мальчика прислали одного; он подошел к  самой кровати, чтобы расслышать
шепот.
     -- Том,--слабо, издалека шептала прабабушка.--В южных морях наступает в
жизни каждого мужчины  такой день,  когда  он понимает: пора распрощаться со
всеми друзьями и уплыть прочь, и он так и делает,  и  так оно и должно быть,
потому что настал его час. Вот так и сегодня. Мы с  тобой очень похожи -- ты
тоже иногда засиживаешься на субботних утренниках до девяти  вечера, пока мы
не пошлем за тобой отца. Но помни. Том, когда те же ковбои начинают стрелять
в тех же индейцев на тех же горных вершинах, самое лучшее -- тихонько встать
со стула и пойти прямиком к выходу, и не стоит оглядываться, и ни  о чем  не
надо  жалеть. Вот я и ухожу,  пока я все еще счастлива и  жизнь мне  еще  не
наскучила.
     Следующим к ней привели Дугласа.
     --  Бабушка,   кто  же  весной  будет  крыть  крышу?  Каждую  весну,  в
апреле--так повелось с  незапамятных времен,--на  крыше поднимался перестук,
точно ее  долбили дятлы. Но это  были не птицы:  туда невесть  каким образом
забиралась прабабушка и под самым  небом, весело напевая, забивала  гвозди и
меняла черепицы.
     --  Дуглас,--прошептала она.--Никогда  не позволяй никому  крыть крышу,
если это не доставляет ему удовольствия.
     -- Хорошо, бабушка.
     --  Как придет  апрель, оглянись вокруг  и  спроси:  "Кто хочет  чинить
крышу?" И  если  кто-нибудь  обрадуется,  заулыбается,  он-то тебе  и нужен.
Потому  что  с этой крыши виден  весь город, и  он тянется  к полям, а  поля
тянутся за край земли,  и  река блестит, и  утреннее озеро, и  птицы поют на
деревьях  под  тобой,  и  тебя овевает  самый  лучший весенний  ветер.  Даже
чего-нибудь  одного  довольно,  чтобы  весной  на  заре человек  с  радостью
забрался хоть на флюгер. Это--час великих свершений, дай только случай...
     Ее голос постепенно затих.
     Дуглас плакал.
     Она вновь встрепенулась.
     -- Отчего же ты плачешь?
     -- Оттого,  что  завтра  тебя  здесь  не  будет.  Старуха  поглядела  в
маленькое ручное зеркальце, потом  повернула его к мальчику. Он посмотрел на
ее отражение, потом на свое, потом снова на нее.
     --  Завтра  утром  я встану  в  семь часов  и хорошенько  вымою  уши  и
шею,--сказала она.--Потом побегу с Чарли Вудменом в церковь, потом на пикник
в Электрик-парк.  Я буду плавать,  бегать босиком, падать с деревьев, жевать
мятную жевательную  резинку... Дуглас, Дуглас, ну как  тебе не стыдно? Ногти
ты себе стрижешь?
     -- Да, бабушка.
     -- И не плачешь, когда твое тело возрождается каждые семь лет или вроде
этого  --  когда у тебя  на пальцах  и  в сердце  отмирают  старые  клетки и
рождаются новые? Ведь это тебя не огорчает?
     -- Нет, бабушка.
     -- Ну  вот,  подумай,  мальчик.  Только  дурак  станет  хранить обрезки
ногтей.  Ты  когда-нибудь видал, чтобы змея старалась сохранить  свою старую
кожу? А ведь в этой кровати сейчас только и  осталось, что обрезки ногтей да
старая, облезлая кожа.  Стоит один лишь  разок  вздохнуть  поглубже  -- и  я
рассыплюсь в прах. Главное  -- не та я,  что тут лежит, а  та, что сидит  на
краю кровати и смотрит на меня, и  та, что  сейчас внизу готовит ужин, и та,
что  возится  в  гараже  с  машиной  или  читает  книгу  в  библиотеке.  Все
это--частицы меня, они-то и есть самые главные. И я сегодня вовсе не умираю.
Никто  никогда не умирает, если  у него есть дети и внуки. Я еще очень долго
буду  жить. И через  тысячу лет будут  жить  на  свете мои потомки -- полный
город! И они будут  грызть кислые  яблоки  в  тени эвкалиптов. Вот мой ответ
всем,  кто  задает  мудреные  вопросы.  А теперь  быстро  пришли  сюда  всех
остальных!
     И  наконец вся семья собралась  в  спальне --  стоят,  точно на вокзале
провожают кого-то в дальний путь.
     -- Ну вот,--говорит прабабушка,--вот и  все. Скажу  честно: мне приятно
видеть  всех вас вокруг. На будущей неделе принимайтесь за работы в саду,  и
за уборку в чуланах, и пора закупить детям одежду на зиму. И раз уж здесь не
будет той частицы меня, которую  для  удобства называют прабабушкой,  разные
другие частицы, которые называются дядя Берт, и Лео, и Том,  и Дуглас, и все
остальные, должны меня заменить, и всякий пусть делает что сможет.
     -- Хорошо, бабушка.
     -- И,  пожалуйста, не устраивайте здесь завтра  никакого шума и толчеи.
Не желаю,  чтобы про меня  говорили  всякие лестные слова: я сама  все их  с
гордостью сказала в  свое время.  Я на  своем веку отведала каждого  блюда и
станцевала каждый танец  -- только один  пирог еще надо попробовать,  только
одну  мелодию  остается  спеть. Но  я  не боюсь.  По правде говоря, мне даже
интересно. Я ничего  не собираюсь  упустить,  надо  вкусить и от  смерти. И,
пожалуйста, не  волнуйтесь  за  меня.  А  теперь  уходите все  и  дайте  мне
уснуть...
     Где-то тихонько закрылась дверь.
     -- Вот так-то лучше...
     Она  уютно свернулась  в  теплом сугробе полотна и  шерсти, простынь  и
одеял, и лоскутное  покрывало  горело всеми  цветами радуги, точно  цирковые
флажки в старину. Так она лежала, маленькая, затихшая,  и ждала --  чего же?
-- совсем  как восемьдесят с лишком лет  назад,  когда, просыпаясь по утрам,
она нежилась в постели, расправляя еще не окрепшие косточки.
     "Когда-то очень давно,-- думала  она,-- мне снился  сон, и он был такой
хороший, и вдруг меня разбудили -- это было  в тот день, когда я родилась. А
теперь? Постой-ка, дай сообразить...-- Она унеслась мыслями в прошлое.-- Да,
так о чем,  бишь, я?..--думала она.--Девяносто лет... Как  теперь подхватить
ту  ниточку и воскресить  тот  давний  сон?--  Она  высунула  из-под  одеяла
высохшую руку.--А, вот.., Да, вот оно".  Она улыбнулась. Повернула голову на
подушке, погружаясь глубже в теплый,  пушистый снег. Вот так-то  лучше.  Да,
теперь он снова возникал в ее памяти, спокойно и безмятежно, как тихое море,
что плещет о бесконечный, вечнозеленый берег. И вот давний сон теплой волной
коснулся  ее, и поднял из снежного сугроба, и бережно понес  над забытой уже
кроватью.
     Внизу они чистят серебро, думала она,  прибирают в погребе и  подметают
комнаты и коридоры. Слышно, как по всему дому идет неугомонная жизнь.
     -- Все хорошо,-- прошептала прабабушка, и сон  подхватил ее.--Как и все
в жизни, это правильно, все так и должно быть.
     И волны повлекли ее в открытое море.

x x x

     -- Привидение! -- закричал Том.
     -- Нет,-- ответил голос.-- Это я.
     В темную спальню, наполненную ароматом яблок, ворвался призрачный свет.
Баночка размером в  четверть литра, точно  повисшая в воздухе,  переливалась
множеством мерцающих огоньков. В этом  мертвенно-бледном сиянии торжественно
светились  глаза  Дугласа.  Он так  загорел,  что его  лицо  и  руки  совсем
растворились в темноте, а ночная сорочка казалась бесплотным видением.
     -- Ух ты!--выдохнул Том.--Двадцать, тридцать светлячков!
     -- Ш-ш, не ори!
     -- Зачем они тебе?
     -- Когда мы читали по вечерам с фонариками под одеялом, нам попало, да?
Ну вот, а если тут будет стоять  банка со светлячками, все подумают, что это
просто коллекция.
     -- Дуг, ты гений!
     Но Дуглас не ответил. Он с важностью водрузил мерцающую и подмигивающую
банку на ночной столик, взял карандаш и  стал усердно писать что-то  в своем
блокноте. Светлячки горели, умирали, снова горели и снова умирали, в  глазах
мальчика  вспыхивали и гасли три десятка переменчивых зеленых огоньков, а он
все писал -- десять минут, двадцать, черкал,  исправлял строчку за строчкой,
записывал и вновь переписывал сведения,  которые так жадно,  второпях  копил
все лето.  Том лежал и как  завороженный не сводил  глаз с крохотного живого
костра, что вздрагивал, полыхал и замирал в  банке, и  наконец так и  уснул,
опершись на локоть, а  Дуглас  все писал  и  писал. На последней странице он
подвел итог всему.
     НЕЛЬЗЯ ПОЛАГАТЬСЯ НА ВЕЩИ, ПОТОМУ, ЧТО:
     ... взять, например, машины: они разваливаются, или ржавеют, или гниют,
или даже остаются недоделанными... или кончают свою жизнь в гараже...
     ...  или  взять теннисные  туфли:  в  них  можно пробежать  всего  лишь
столько-то миль и с такой-то  быстротой,  а потом  земля  опять  тянет  тебя
вниз...
     ... или трамвай. Уж на что он большой,  а  всегда доходит до конца, там
уж и рельсов нет, и дальше ему идти некуда...
     НЕЛЬЗЯ ПОЛАГАТЬСЯ НА ЛЮДЕЙ, ПОТОМУ ЧТО:
     ... они уезжают...
     ... чужие люди умирают...
     ... знакомые тоже умирают...
     ... друзья умирают...
     ... люди убивают других людей, как в книгах...
     ... твои родные тоже могут умереть... ЗНАЧИТ...
     Дуглас глубоко вздохнул и медленно, шумно выдохнул, опять набрал полную
грудь  воздуха  и опять,  стиснув  зубы, выдохнул  его. ЗНАЧИТ,  он  дописал
огромными, жирными буквами:
     ЗНАЧИТ,  ЕСЛИ  ТРАМВАИ, И БРОДЯГИ, И ПРИЯТЕЛИ,  И  САМЫЕ ЛУЧШИЕ  ДРУЗЬЯ
МОГУТ  УЙТИ  НА  ВРЕМЯ ИЛИ  НАВСЕГДА, ИЛИ ЗАРЖАВЕТЬ,  ИЛИ  РАЗВАЛИТЬСЯ,  ИЛИ
УМЕРЕТЬ,  И  ЕСЛИ ЛЮДЕЙ МОГУТ УБИТЬ,  И  ЕСЛИ  ТАКИЕ  ЛЮДИ, КАК  ПРАБАБУШКА,
КОТОРЫЕ ДОЛЖНЫ ЖИТЬ ВЕЧНО,  ТОЖЕ  МОГУТ  УМЕРЕТЬ...  ЕСЛИ ВСЕ  ЭТО ПРАВДА...
ЗНАЧИТ, Я, ДУГЛАС СПОЛДИНГ, КОГДА-НИБУДЬ... ДОЛЖЕН...
     Вот тут светлячки,  точно придавленные  его мрачными мыслями, мигнули в
последний раз и погасли.
     Все  равно я  сейчас больше  не могу  писать, подумал Дуглас.  Больше я
сегодня писать не стану. Не стану, не хочу кончать про это сегодня.
     Он оглянулся на Тома -- тот спал, опершись на локоть. Дуглас тронул его
за руку, и Том со вздохом повалился на подушку.
     Дуглас поднял банку с угасшими  темными комочками, и, точно его рука их
оживила, в банке снова засветились холодные огоньки. Он поднял ее так, чтобы
мерцающий свет падал на его блокнот. Надо было дописать самые окончательные,
последние слова. Но он не  стал их писать, а подошел к окну и распахнул раму
с москитной  сеткой.  Потом отвинтил крышку банки  и каскадом  бледных  искр
высыпал светлячков в безветренную ночь. Они расправили крылышки и улетели.
     Дуглас проводил их глазами. Они исчезли точно бледные обрывки последних
сумерек  в  истории  умирающего  мира. Они выскользнули  у него  из рук  как
последние обрывки теплившейся  надежды. Темнота окутала его лицо и все тело,
темнота  хлынула   внутрь.   Он   остался  опустошенный,  как  банка  из-под
светлячков,  которую он,  сам того не замечая,  положил с собой  в  кровать,
когда пытался заснуть...
     * * *
     Ночь  за ночью она сидела в своем  стеклянном  гробу  и  ждала; тело ее
таяло в карнавальном блеске лета, зябло в призрачных ветрах зимы, уголки губ
приподнялись в улыбке, крючковатый восковой нос  навис над  бледно-розовыми,
морщинистыми восковыми руками,  навсегда застывшими над раскинувшейся веером
колодой  старинных  карт. Колдунья Таро!  Восхитительное имя! Колдунья Таро.
Сунешь  в серебряную  щель  монетку, и где-то далеко внизу, в самой глубине,
внутри хитроумного механизма что-то застонет, заскрипит, повернутся какие-то
рычажки, завертятся колесики. И колдунья  в стеклянном ящике поднимет голову
и  ослепит тебя  одним  острым  как  игла  взглядом.  Неумолимая левая  рука
опустится и скользнет по картам, словно перебирая таинственные квадратики --
черепа,  чертей, висельников, пустынников, кардиналов  и  клоунов,  и голова
склонится низко-низко, точно вглядываясь: что  они тебе сулят, карты,--горе,
убийство, надежду или  здоровье, возрождение  по утрам и новую смерть каждый
вечер? Потом она тонким паутинным почерком выведет что-то на одной из карт и
выпустит  ее,  и  карта порхнет по крутому желобу  прямо  тебе в руки. И тут
колдунья  сверкнет  в тебя  на  прощанье  уже  тускнеющими глазами  и  вновь
застынет  в своей неизменной  стеклянной скорлупе  на долгие месяцы и  годы,
пока  новая медная  монетка не возродит ее, всеми забытую,  снова  к  жизни.
Сейчас, мертвая  и восковая, она,  казалось, неохотно ждала приближения двух
братьев.
     Дуглас приложил пятерню к стеклу.
     -- Вот она.
     -- Обыкновенная восковая кукла,-- сказал Том.-- И зачем ты привел  меня
глядеть на нее?
     -- Вечно ты допытываешься--зачем да почему!--завопил  Дуглас.--  Потому
что потому кончается на "у".
     Потому что... огни галереи затуманились... потому что...
     Однажды вдруг оказывается, что ты живой.
     Взрыв! Потрясение! Озарение! Восторг!
     Ты хохочешь, пляшешь, кричишь.
     Но очень скоро солнце  заходит  за  тучи. В жаркий августовский полдень
сыплет снег, только никто его не видит.
     В  ковбойском  фильме в прошлую субботу  на раскаленном  экране человек
упал  мертвым.  Дуглас   вскрикнул.  За  несколько  лет  у  него  на  глазах
застрелили, повесили, сожгли, уничтожили миллион  ковбоев. Но сейчас,  когда
убили этого человека...
     Никогда больше он не будет  ходить, бегать, сидеть, смеяться,  плакать,
никогда не будет ничего делать, думал Дуглас.  Сейчас  он уже холодеет. Зубы
Дугласа выбивали дробь, сердце  стучало  медленно и трудно.  Он изо всех сил
зажмурился, его трясло от беззвучных подавленных рыданий.
     Пришлось удрать от остальных ребят --  ведь они не думали о смерти, они
смеялись и улюлюкали  мертвецу, как будто он был еще живой. Дуглас и мертвец
отплыли  в  лодке,  а  ярко  освещенный берег остался позади,  и там бегали,
прыгали  и  бесновались остальные, не зная, что лодка с Дугласом и мертвецом
плывет, плывет все  дальше, уже уплыла  в темноту. Дуглас с плачем побежал в
пахнувшую  известью  мужскую комнату, и  там его  вырвало  -- точно огненные
струи трижды обожгли ему горло.
     Он ждал, когда пройдет тошнота, и думал: сколько людей, которых я знал,
умерли этим  летом...  Полковник  Фрилей умер! А  я этого раньше толком и не
понял. Почему? И прабабушка тоже умерла. По-настоящему умерла-- и кончено. И
это еще  не  все... (Он запнулся.)  А  я?  Нет,  они не  могут  убить  меня!
"Да,--сказал голос  внутри,--  да,  могут, стоит им только захотеть,  как ни
брыкайся,  как  ни  кричи,  тебя  просто  придавят  огромной ручищей,  и  ты
затихнешь..."  Я  не  хочу умирать, беззвучно закричал  Дуглас.  "Все  равно
придется,--сказал голос внутри,--хочешь не хочешь, а придется".
     Солнце  за  окнами  кинотеатра  освещало  какую-то  ненастоящую  улицу,
ненастоящие  дома,  и  люди  двигались   так  медленно,  словно  затонули  в
ослепительных  тяжелых волнах чистого  горящего газа, и Дуглас думал: никуда
не денешься, пора, надо идти домой и  дописать в блокноте последнюю строчку:
КОГДА-НИБУДЬ Я, ДУГЛАС СПОЛДИНГ, ТОЖЕ ДОЛЖЕН УМЕРЕТЬ...
     Минут десять он все никак  не мог решиться пересечь улицу; потом сердце
его  стало биться  спокойнее, и  он  увидел Галерею и  на  обычном  месте, в
прохладной пыльной тени, странную  восковую колдунью, и под пальцами у нее--
людские судьбы. Проезжавшая машина бросила на Галерею сноп  лучей, метнулись
тени, и Дугласу показалось, что восковая кукла быстрым кивком позвала его.
     И он повиновался, и  через  пять  минут  вышел  оттуда, уверенный,  что
теперь-то уж с ним ничего не может  случиться. И, конечно, надо показать  ее
Тому.
     -- Она совсем как живая,-- сказал Том.
     -- Она и есть живая. Вот смотри.
     Он сунул в щель монетку.
     Ничего не произошло.
     Дуглас  окликнул  через всю Галерею  ее владельца, мистера  Мрака;  тот
сидел на  ящике, в каких развозят  бутылки с  содовой, и, запрокинув голову,
тянул из полупустой бутылки золотисто-коричневую жидкость.
     -- Эй!2--закричал Дуглас.--С колдуньей что-то неладно!
     Мистер Мрак подошел,  шаркая  ногами; глаза  его  были  полузакрыты, он
шумно, прерывисто дышал.
     -- И с тираном неладно, и с панорамой,  и "Электрический  стул за грош"
тоже разладился,--пожаловался он и стукнул кулаком по стеклянному ящику.
     -- Эй ты! Давай работай! Колдунья не шелохнулась.
     -- Мне один ремонт каждый месяц стоит больше, чем на ней выручишь.
     Мистер Мрак  сунул  руку  за ящик, вытащил объявление  "Не работает"  и
повесил его прямо на лицо гадалки.
     -- Что ж, не  с одной с ней неладно. И со мной неладно,  и с вами,  и с
городом неладно,  и во всей стране, и  во  всем  мире.  К черту тебя! --  Он
погрозил колдунье кулаком.-- На свалку тебя, слышишь? На свалку! На лом!
     Тяжело  волоча ноги, он  побрел прочь, грузно опустился на свой  ящик и
принялся ощупывать монетки в кармане фартука, точно у него болел живот.
     -- Неужели она испортилась...  Этого  просто не может быть