Подходим к Марселю...
     Она стоит на мосту и  глядит вниз,  в прозрачные воды Сены,  и вдруг он
оказывается рядом с ней и тоже глядит вниз, на волны лета, бегущие мимо. Вот
в  белых  пальцах  у  нее  рюмка  с  аперитивом, и  снова  он тут  как  тут,
наклоняется к ней, чокается, звенят рюмки. Он видит себя в зеркалах Версаля,
над дымящимися  доками  Стокгольма,  они  вместе  читают вывески цирюльников
вдоль каналов  Венеции. Все, что она  видела  одна,  они  видят теперь снова
вместе.
     Как-то в середине августа они под вечер сидели вдвоем и глядели друг на
друга.
     --  А  знаете, ведь  я  бываю у вас почти каждый день  вот  уже  две  с
половиной недели,--сказал Билл.
     -- Не может быть!
     -- Для меня это огромное удовольствие.
     -- Да, но ведь на свете столько молодых девушек...
     -- В вас есть все, чего недостает им,-- доброта, ум, остроумие...
     -- Какой вздор! Доброта и ум--свойства старости. В двадцать лет женщине
куда интересней быть бессердечной и легкомысленной.-- Она умолкла и перевела
дух.-- Теперь я хочу вас смутить. Помните, когда мы встретились В первый раз
в аптеке, вы  сказали, что у вас одно время  была... ну, скажем, симпатия ко
мне. Потом вы старались,  чтобы я об этом забыла, ни  разу больше об этом не
упомянули.  Вот мне и  приходится самой просить вас объяснить  Мне,  что это
была за нелепость.
     Билл замялся.
     -- Вы и правда меня смутили.
     -- Ну, выкладывайте!
     -- Много лет назад я случайно увидел вашу фотографию.
     -- Я никогда не разрешаю себя фотографировать.
     -- Это была очень старая карточка, вам на ней лет
     двадцать.
     --  Ах, вот  оно  что. Это  просто курам на смех!  Всякий раз,  когда я
жертвую деньги на благотворительные цели или еду на бал, они  выкапывают эту
карточку и опять ее перепечатывают. И весь город смеется. Даже я сама.
     -- Со стороны газеты это жестоко.
     -- Ничуть. Я им сказала: если вам нужна моя фотография, берите  ту, где
я снята  в  тысяча  восемьсот пятьдесят третьем году.  Пусть  запомнят  меня
такой. И уж, пожалуйста, во время панихиды не открывайте крышку гроба.
     -- Я расскажу вам, как все это было.
     Билл Форестер скрестил руки на груди, опустил глаза и немного помолчал.
Он так ясно представил себе эту фотографию. Здесь, в этом саду, было вдоволь
времени вспомнить каждую черточку,  и перед ним  встала  Элен  Лумис-- та, с
фотографии, совсем еще  юная и прекрасная,  когда  она впервые  в жизни одна
позировала перед фотоаппаратом. Ясное лицо, тихая, застенчивая улыбка.
     Это было лицо весны, лицо лета,  теплое  дыханье  душистого клевера. На
губах рдели  гранаты,  в  глазах голубело полуденное небо.  Коснуться  этого
лица--все равно что ранним декабрьским утром распахнуть окно и, задохнувшись
от ощущения новизны, подставить руку под первые легчайшие пушинки снега, что
падают  с  ночи,  неслышные  и нежданные. И все  это --  теплота  дыханья  и
персиковая нежность -- навсегда запечатлелось в чуде, именуемом фотографией,
над ним не властен  ветер  времени, его не изменит  бег часовой стрелки, оно
никогда ни на секунду не постареет;
     этот легчайший первый снежок  никогда не растает, он  переживет  тысячи
жарких июлей.
     Вот  какова  была та фотография, и вот  как  он  узнал  мисс  Лумис. Он
вспомнил все это, знакомый облик встал перед  его мысленным взором, и теперь
он вновь заговорил:
     --  Когда  я в первый  раз  увидел  эту  простую  карточку--девушку  со
скромной, без затей, прической,--я не знал, что снимок  сделан так  давно. В
газетной  заметке говорилось,  что  Элен Лумис  откроет  в этот вечер  бал в
ратуше. Я вырезал фотографию из газеты. Весь день я всюду таскал ее с собой.
Я твердо решил пойти  на этот бал. А потом, уже к вечеру, кто-то увидел, как
я  гляжу  на эту фотографию,  и  мне открыли истину.  Рассказали, что снимок
очаровательной девушки  сделан  давным-давно и  газета  из  года  в  год его
перепечатывает. И еще мне сказали, что не стоит идти на бал и искать вас там
по этой  фотографии. Долгую  минуту они сидели молча.  Потом Билл исподтишка
глянул на мисс Лумис.  Она смотрела  в дальний конец сада, на ограду, увитую
розами.  На  лице  ее ничего не  отразилось.  Она немного покачалась в своем
кресле и мягко сказала:
     -- Ну вот и все.  Не выпить  ли нам еще  чаю? Они молча потягивали чай.
Потом она наклонилась вперед и похлопала его по плечу.
     -- Спасибо.
     -- За что?
     -- За то, что вы хотели пойти на бал искать меня,  за то,  что вырезали
фотографию из газеты,-- за все. Большое вам спасибо.
     Они побродили по тропинкам сада.
     --А  теперь  моя  очередь,--сказала мисс  Лумис.--  Помните,  я  как-то
обмолвилась об  одном молодом человеке, который ухаживал за  мной  семьдесят
лет тому назад? Он уже лет пятьдесят как умер, но  в то время он был  совсем
молодой и  очень красивый, целые дни проводил в седле и даже летними  ночами
скакал  на лихом  коне по окрестным  лугам. От него так и веяло здоровьем  и
сумасбродством, лицо  всегда было покрыто загаром, руки Вечно исцарапаны;  и
все-то он бурлил и кипятился, а  ходил  так стремительно,  что казалось, его
вот-вот разорвет на части. То  и дело менял работу -- бросит все и  перейдет
на новое  место, а  однажды  сбежал  и  от  меня,  потому  что  я  была  еще
сумасбродней его, нипочем не  соглашалась стать степенной мужней женой.  Вот
так все и кончилось. И я никак не ждала, что в  один прекрасный  день  вновь
увижу его  живым. Но  вы живой, и  нрав у  вас тоже  горячий и неуемный и вы
такой  же неуклюжий и  вместе  с  тем  изящный.  И  я заранее  знаю, как  вы
поступите, когда вы и сами еще об этом не догадываетесь,  и,  однако, всякий
раз вам поражаюсь. Я всю жизнь считала, что перевоплощение --  бабьи сказки,
а вот  на  днях  вдруг  подумала:  а что, если взять  и  крикнуть  на улице:
"Роберт! Роберт!"--не обернется ли на этот зов Уильям Форестер?
     -- Не знаю,-- сказал он.
     -- И я не знаю. Потому-то жизнь так интересна.
     Август  почти  кончился. По  городу  медленно  плыло  первое прохладное
дыхание осени,  яркая зелень  листвы  потускнела, а потом деревья  вспыхнули
буйным  пламенем,  горы  и  холмы  зарумянились, заиграли всеми  красками, а
пшеничные поля  побурели.  Дни  потекли знакомой однообразной чередой, точно
писарь выводил ровным круглым почерком букву за буквой, строку за строкой.
     Как-то раз Уильям Форестер шагал по хорошо знакомому  саду и еще издали
увидел, что Элен Лумис  сидит за чайным  столом и старательно  что-то пишет.
Когда Билл подошел, она отодвинула перо и чернила.
     -- Я вам писала,-- сказала она.
     -- Не стоит трудиться -- я здесь.
     -- Нет, это письмо  особенное. Посмотрите.-- Она показала Биллу голубой
конверт, только что заклеенный и аккуратно разглаженный ладонью.--Запомните,
как оно выглядит. Когда почтальон принесет вам его, это будет  означать, что
меня уже нет в живых.
     -- Ну что это вы такое говорите!
     -- Садитесь и слушайте. Он сел.
     --  Дорогой  мой  Уильям,-- начала  она, укрывшись  под  тенью  летнего
зонтика.--  Через  несколько дней я умру.  Нет, не  перебивайте меня. -- Она
предостерегающе подняла руку. -- Я не боюсь. Когда живешь так долго, теряешь
многое, в том числе и чувство страха. Никогда  в жизни не  любила омаров  --
может, потому что не пробовала. А в день, когда мне исполнилось восемьдесят,
решила  -- дай-ка отведаю.  Не скажу, чтобы  я  их так сразу и  полюбила, но
теперь я хоть знаю, каковы они на вкус, и не боюсь больше. Так вот, думаю, и
смерть вроде омара, и уж  как-нибудь я с ней примирюсь.--Мисс Лумис  махнула
рукой.-- Ну,  хватит об этом. Главное, что я вас больше  не  увижу. Отпевать
меня  не будут. Я полагаю, женщина, которая прошла  в эту дверь, имеет такое
же право  на уединение, как женщина,  которая удалилась на  ночь  к  себе  в
спальню.
     -- Смерть предсказать невозможно,-- выговорил наконец Билл.
     -- Вот что, Уильям. Полвека я наблюдаю за дедовскими часами в прихожей.
Когда  их  заводят,  я  могу точно  сказать  наперед,  в  котором  часу  они
остановятся. Так и со  старыми людьми. Они чувствуют,  как  слабеет завод  и
маятник раскачивается  все медленнее.  Ох, пожалуйста,  не смотрите на  меня
так.
     -- Простите, я не хотел...-- ответил он.
     --  Мы  ведь славно провели  время,  правда? Это было так необыкновенно
хорошо -- наши с вами беседы каждый день. Есть такая  ходячая, избитая фраза
-- родство душ; так вот, мы с вами и  есть родные  души.-- Она  повертела  в
руках голубой  конверт.-- Я  всегда считала, что  истинную любовь определяет
дух, хотя тело порой отказывается этому верить. Тело живет только  для себя.
Только  для  того, чтобы  пить, есть  и  ждать ночи.  В сущности, это ночная
птица. А дух ведь рожден от солнца, Уильям, и его удел--за нашу долгую жизнь
тысячи и тысячи  часов бодрствовать и впитывать все, что нас окружает. Разве
можно сравнить тело, это жалкое и себялюбивое порождение ночи,  со всем тем,
что  за целую жизнь  дают нам солнце и  разум? Не знаю. Знаю только, что все
последние  дни мой дух соприкасался  с вашим и дни эти были  лучшими в  моей
жизни.  Еще  о  многом  надо  бы поговорить, да  придется  отложить до новой
встречи.
     -- У нас не так уж много времени.
     -- Да,  но вдруг  будет еще одна  встреча! Время--престранная  штука, а
жизнь -- и еще того удивительней. Как-то там не так повернулись колесики или
винтики,  и  вот жизни человеческие  переплелись слишком  рано  или  слишком
поздно. Я чересчур зажилась на свете,  это ясно. А вы родились то ли слишком
рано, то ли слишком поздно. Ужасно досадное несовпадение. А может, это мне в
наказание  -- уж очень я была  легкомысленной  девчонкой.  Но  на  следующем
обороте колесики  могут опять повернуться так, как надо. А покуда непременно
найдите  себе славную  девушку,  женитесь и будьте счастливы.  Но прежде  вы
должны мне кое-что обещать.
     -- Все что угодно.
     --  Обещайте  не  дожить до глубокой старости,  Уильям.  Если  удастся,
постарайтесь умереть, пока вам не исполнилось пятьдесят. Я знаю, это  не так
просто. Но я вам очень советую -- ведь кто знает, когда еще появится на свет
вторая Элен  Лумис. А вы только  представьте: вот вы уже дряхлый старик, и в
один прекрасный день в тысяча девятьсот девяносто девятом  году плететесь по
Главной улице и вдруг видите меня, а мне  только двадцать  один, и все опять
полетело вверх тормашками -- ведь правда, это было бы ужасно?  Мне  кажется,
как ни приятно  нам  было встречаться в эти последние  недели, мы все  равно
больше не могли бы так жить. Тысяча галлонов чая и пятьсот печений -- вполне
достаточно  для одной  дружбы. Так  что непременно  устройте  себе, лет эдак
через  двадцать,  воспаление  легких.  Ведь  я  не  знаю,  сколько  вас  там
продержат, на том  свете,--а  вдруг сразу отпустят обратно? Но я сделаю все,
что смогу, Уильям,  обещаю вам. И  если все пойдет как  надо,  без ошибок  и
опозданий, знаете, что может случиться?
     -- Скажите мне.
     -- Как-нибудь,  году  так  в  тысяча  девятьсот  восемьдесят  пятом или
девяностом, молодой  человек по имени Том Смит или, скажем, Джон Грин, гуляя
по  улицам, заглянет  мимоходом  в аптеку  и,  как полагается,  спросит  там
какого-нибудь  редкостного  мороженого.  А  по  соседству  окажется  молодая
девушка,  его   сверстница,  и,  когда  она  услышит,   какое  мороженое  он
заказывает, что-то произойдет. Не знаю, что именно и как именно. А уж она-то
и  подавно не будет знать, как и что. И он тоже. Просто от  одного  названия
этого  мороженого  у  обоих  станет   необыкновенно  хорошо   на  душе.  Они
разговорятся. А потом познакомятся и уйдут из аптеки вместе.
     И она улыбнулась Уильяму.
     -- Вот как  гладко  получается, но вы уж извините  старуху,  люблю  все
разбирать  и  по полочкам  раскладывать.  Это просто так,  пустячок  вам  на
память. А  теперь поговорим  о чем-нибудь  другом. О чем  же? Осталось ли на
свете хоть одно местечко, куда мы еще не съездили? А в Стокгольме мы были?
     -- Да, прекрасный город.
     -- А в Глазго? Куда же нам теперь?
     --  Почему   бы  не  съездить  в  Гринтаун,  штат  Иллинойс?--предложил
Билл.--Сюда. Мы ведь, собственно, не побывали вместе в нашем родном городе.
     Мисс  Лумис откинулась  в кресле. Билл  последовал  ее примеру,  и  она
начала:
     --  Я расскажу  вам, каким был наш  город давным-давно, когда  мне едва
минуло девятнадцать...
     Зимний вечер, она  легко скользит на коньках по замерзшему  пруду,  лед
под луной белый-белый, а под ногами скользит ее отражение и словно шепчет ей
что-то. А вот летний вечер  -- летом  здесь, в этом городе, зноем  опалены и
улицы,  и щеки, и в сердце знойно, и, куда ни глянь, мерцают -- то вспыхнут,
то  погаснут --  светлячки. Октябрьский  вечер, ветер шумит за окном,  а она
забежала на кухню полакомиться тянучкой и беззаботно напевает песенку; а вот
она бегает по мшистому берегу реки, вот весенним вечером плавает в гранитном
бассейне за  городом, в глубокой и теплой воде;  а теперь  Четвертое июля, в
небе рассыпаются разноцветные огни фейерверка -- и алым, синим, белым светом
озаряются лица зрителей на каждом крыльце, и, когда гаснет в небе  последняя
ракета, одно девичье лицо сияет ярче всех.
     --  Вы  видите все это?--спрашивает  Элен  Лумис.-- Видите меня там,  с
ними?
     -- Да,--отвечает Уильям Форестер, не открывая глаз.-- Я вас вижу.
     -- А потом,-- говорит она,-- потом...
     Голос ее все не  смолкает, день на исходе, и сгущаются сумерки, а голос
все звучит  в саду, и  всякий, кто  пройдет мимо за оградой,  даже  издалека
может его услышать -- слабый, тихий, словно шелест крыльев мотылька...
     Два дня спустя Уильям Форестер сидел за столом у себя в редакции, и тут
пришло письмо. Его  принес Дуглас, отдал Уильяму, и лицо у него  было такое,
словно он знал, что там написано.
     Уильям Форестер сразу  узнал  голубой конверт, но не вскрыл его. Просто
положил в карман рубашки, минуту молча смотрел на мальчика, потом сказал:
     -- Пойдем, Дуг. Я угощаю.
     Они  шли  по улицам и  почти всю дорогу  молчали;  Дуглас и не  пытался
заговорить -- чутье подсказывало ему, что так надо. Надвинувшаяся было осень
отступила. Вновь сияло лето, вспенивая облака и начищая голубой металл неба.
Они вошли в аптеку и уселись у снежно-белой стойки. Уильям Форестер вынул из
нагрудного  кармана  письмо и положил перед  собой,  но все  не распечатывал
конверт.
     Он  смотрел  в  окно:  желтый   солнечный  свет  на  асфальте,  зеленые
полотняные  навесы  над  витринами,  сияющие  золотом  буквы  вывесок  через
дорогу...  потом  взглянул на календарь на  стене. Двадцать седьмое  августа
тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Он взглянул на свои наручные  часы;
сердце билось медленно и тяжело, а минутная стрелка на циферблате совсем  не
двигалась,  и  календарь  навеки застыл на этом двадцать  седьмом августа, и
даже солнце,  казалось,  пригвождено  к небу  и  никогда  уже не  закатится.
Вентиляторы над головой, вздыхая, разгоняли теплый воздух.  Мимо распахнутых
дверей аптеки,  чему-то смеясь, проходили  женщины,  но он их не  видел,  он
смотрел  сквозь них и видел  дальние  улицы  и часы на высокой башне  здания
суда. Наконец распечатал письмо и стал читать.
     Потом  медленно  повернулся  на  вертящемся  табурете.  Опять  и  опять
беззвучно повторял эти слова про себя, и наконец выговорил их вслух, и снова
повторил:
     -- Лимонного мороженого с ванилью,-- сказал он. -- Лимонного мороженого
с ванилью.
     * * *
     Дуглас, Том и Чарли, тяжело дыша, бежали по залитой солнцем улице.
     -- Том, скажи честно.
     -- Чего тебе?
     -- Бывает так, что все хорошо кончается?
     -- Бывает -- в пьесках, которые показывают на утренниках по субботам.
     -- Ну это понятно, а в жизни так бывает?
     -- Я тебе одно скажу, Дуг: ужасно люблю вечером ложиться спать! Так что
уж один-то раз в день  непременно бывает счастливый конец. Наутро встаешь и,
может, все пойдет хуже некуда. Но тогда я сразу вспомню,  что  вечером опять
лягу спать и как полежу немножко, все опять станет хорошо.
     -- Да нет, я про мистера Форестера и про старую мисс Лумис.
     -- Так ведь она умерла, что ж тут поделаешь.
     -- Я знаю. Только тут все равно что-то не так, верно?
     --  А, ты вон про что! Ему-то кажется, что она все молоденькая,  совсем
как  на той  карточке, а на самом деле ей уже целый миллион  лет -- про это,
да? Ну, а по-моему, это просто здорово!
     -- Как так здорово?
     --  За  последнее  время  мистер Форестер мне  понемножку про  все  это
рассказывал, и я под конец сообразил, что к  чему, и давай реветь--прямо как
девчонка! Даже сам не знаю, с чего это я. Только мне вовсе не хочется, чтобы
было  по-другому.  Ведь будь оно по-другому, нам с тобой и говорить бы  не о
чем. И потом мне нравится  плакать. Как поплачешь хорошенько, сразу кажется,
будто опять утро и начинается новый день.
     -- Вот теперь понятно!
     -- Да  ты  и  сам  любишь поплакать,  только не признаешься.  Поплачешь
всласть,  и потом все хорошо. Вот тебе  и  счастливый конец. И  опять  охота
бежать  на  улицу  и  играть с ребятами.  И  тут, глядишь, начинается  самое
неожиданное! Вот и мистер Форестер вдруг подумает-подумает и поймет, что тут
уж все равно  ничего не поделаешь,  да как заплачет, потом  поглядит, а  уже
опять утро, хоть бы на самом деле было пять часов дня.
     -- Что-то непохоже это на счастливый конец.
     -- Надо только хорошенько выспаться,  или  пореветь минут  десять,  или
съесть целую пинту шоколадного мороженого, а то и все это  вместе -- лучшего
лекарства не придумаешь. Это тебе говорит Том Сполдинг, доктор медицины.
     -- Да замолчите вы,--сказал Чарли.--Мы уже почти пришли.
     Они завернули за угол.
     Среди зимы они,  бывало, искали следы и признаки лета и  находили их  в
топках печей в подвалах или в вечерних кострах на  краю пруда, превращенного
в каток.  Теперь, летом, они искали хоть малейшего отзвука, хоть напоминания
о забытой зиме.
     За  углом  в  их разгоряченные  лица дохнуло  свежестью,  словно легкий
моросящий  дождик  брызнул навстречу с огромного  кирпичного  здания;  прямо
перед ними была вывеска, которую они давно знали наизусть:
     ЛЕТНИЙ ЛЕД
     Того-то им и надо было.
     "Летний  лед"  в летний день!  Они  смеялись  и повторяли эти слова,  и
подошли поближе, чтобы заглянуть в громадную пещеру, где в аммиачных парах и
хрустальных каплях  дремали большущие,  по пятьдесят, сто и  двести  фунтов,
куски ледников и айсбергов -- давно выпавший, но незабытый январский снег.
     -- Чувствуешь?--вздохнул Чарли Вудмен.--Чего еще надо человеку?
     Над ними вовсю  светило солнце,  а лица опять и  опять овевало холодное
дыханье зимы, и они втягивали ноздрями  запах влажной  деревянной платформы,
где  всеми  цветами  радуги переливался  постоянный  туман;  он  исходил  от
механизмов, которые там, наверху, вырабатывали лед.
     Ребята грызли сосульки,  пальцы у них  закоченели -- пришлось завернуть
сосульки в носовые платки и сосать полотно.
     --   "Ледяные  дуновенья,  леденящие  туманы",--  шепнул  Том.--Помните
"Снежную королеву"? Понятно, теперь мы уже не верим в такую ерунду. А может,
она как раз тут и прячется, потому что никто  больше  в  нее не верит? Очень
просто!
     Они стояли  и смотрели, как над  холодильником поднимаются испарения  и
уплывают длинными лентами холодного дыма.
     -- Нет,-- сказал Чарли.--  Знаете, кто тут живет?  Только он один.  Про
кого как подумаешь,  враз  мурашки по спине  забегают.-- Чарли понизил голос
почти до шепота:-- ДУШЕГУБ!
     -- Душегуб?
     -- Ну да,  тут он родился, вырос и весь свои век тут живет. Вы поймите,
ребята:  тут всегда зима, всегда холод, а  ведь из-за  Душегуба  мы и  летом
дрожим, в  самую жару, в самые  душные ночи