очках.
     Дуглас  наклонился  и  вынул  телефон из совсем уже  застывших  пальцев
старика. Поднес трубку к уху, прислушался. И сквозь гуденье проводов и треск
разрядов услышал странный, далекий, последний звук.
     Где-то за две тысячи миль закрылось окно.
     * * *
     -- Бумм!--крикнул Том.--Бумм, бумм, бумм! Он сидел во дворе суда верхом
на пушке времен Гражданской войны.
     Перед  пушкой стоял Дуглас, он схватился за сердце и рухнул на траву. И
не вскочил, а остался лежать и, видно, о чем-то задумался.
     -- У тебя такое лицо, точно ты  вот-вот вытащишь карандаш и  возьмешься
писать.
     --  Не  мешай  мне  думать,--ответил  Дуглас,  глядя  на  пушку.  Потом
перекатился  на спину и уставился  на  небо и на  макушки деревьев.--Том, до
меня только сейчас дошло.
     -- Что?
     -- Вчера умер Чин Линсу.  Вчера, прямо здесь, в нашем городе,  навсегда
кончилась Гражданская война. Вчера, прямо здесь, умер президент  Линкольн, и
генерал Ли, и генерал Грант, и сто тысяч других, кто лицом к югу, а кто -- к
северу. И вчера днем в доме полковника Фрилея ухнуло со скалы в самую что ни
на  есть  бездонную  пропасть целое  стадо бизонов и буйволов, огромное, как
весь Гринтаун, штат  Иллинойс. Вчера целые тучи пыли улеглись навеки. А я-то
сначала ничего  и  не понял! Ужасно, Том, просто  ужасно! Как же  нам теперь
быть? Что будем делать?  Больше  не будет  никаких буйволов... И никаких  не
будет солдат и генерала Гранта, и генерала Ли, и Честного Эйба3, и Чин Линсу
не будет!  Вот уж не думал, что  сразу может умереть столько  народу! А ведь
они все умерли, Том, это уж точно.
     Том  сидел верхом на пушке и глядел сверху  вниз на брата, пока тот  не
умолк.
     -- Блокнот у тебя тут? Дуглас покачал головой.
     -- Тогда сбегай-ка за ним и запиши все, пока не забыл. Не каждый день у
тебя на глазах помирает половина земного шара.
     Дуглас сел на  траве, потом встал.  И  медленно побрел  по двору  суда,
покусывая нижнюю губу.
     -- Бумм,--негромко сказал Том.--Бумм, бумм. Потом закричал вслед брату:
     -- Дуг! Пока ты шел по двору, я тебя три раза убил!  Слышишь? Эй,  Дуг!
Ну,  ладно.--Он улегся  на  пушке  и,  прищурясь,  поглядел  вдоль  корявого
ствола.-- Бумм,-- прошептал он в спину удалявшемуся Дугласу.--Бумм!
     * * *
     -- Двадцать девятая!
     -- Есть!
     -- Тридцатая!
     -- Есть!
     -- Тридцать первая!
     Рычаг нырнул вниз. Жестяные колпачки на закупоренных бутылках блестели,
как золото. Дедушка подал Дугласу последнюю бутылку.
     --  Второй  летний  урожай.  Июньский уже  в  погребе, а  вот  готов  и
июльский. Теперь остается только август.
     Дуглас поднял бутылку теплого  вина из одуванчиков, но на  полку ее  не
поставил.  Там уже  стояло много перенумерованных  бутылок,  все  совершенно
одинаковые,  как близнецы:  все яркие, аккуратные, все доверху заполненные в
плотно закупоренные.
     Эта -- с того дня, когда я открыл, что живу,  подумал он. Почему же она
ни капельки не ярче других?
     А эта -- с того  дня, когда Джон Хаф  упал с края земли и исчез. Почему
же она не темнее остальных?
     Где же,  где  веселые собаки,  что все лето прыгали и  резвились, точно
дельфины, в  волнах  переливающейся  на  ветру пшеницы?  Где грозовой  запах
Зеленой машины и трамвая, запах молний? Осталось ли все это в вине? Нет! Или
по крайней мере кажется, что нет.
     В какой-то  книге он  вычитал однажды: все слова,  что говорили  люди с
начала времен,  все  песни, какие  они  когда-либо пели, и  поныне  звучат в
межзвездных  далях, и  если бы долететь до созвездия Центавра, можно было бы
услышать, что говорил во сне Джордж Вашингтон или как вскрикнул Юлий Цезарь,
когда в спину ему вонзили  нож. Насчет звуков все ясно.  А как насчет света?
Ведь если кто-то хоть раз что-то  увидел, оно уже  не может просто исчезнуть
без  следа!  Значит,  где-то,  если  хорошенько  поискать,-- быть  может,  в
истекающих медом пчелиных сотах, где  свет  прячется  в янтарном  соке,  что
собрали обремененные пыльцой пчелы,  или  в тридцати  тысячах линз, которыми
увенчана  голова  полуденной стрекозы,--удастся  найти все  цвета  и зрелища
мира. Или  положить под микроскоп одну  единственную каплю вот этого вина из
одуванчиков -- и, может, заполыхает извержение Везувия, точно все фейерверки
всех дней Четвертого июля. Этому придется поверить.
     И  все  же... вот  смотришь на эту бутылку -- по номеру ясно,  что  она
налита в тот самый день, когда полковник Фрилей споткнулся и  упал  на шесть
футов под землю,-- и, однако, в ней не разглядишь  ни грана  темного осадка,
ни пятнышка пыли, летящей из-под копыт огромных буйволов, ни  крошки серы из
ружей, что палили в битве при Шайло...
     -- Да, остается еще август,-- сказал Дуглас.-- Это верно. Только если и
дальше так пойдет, в последнем  урожае  не соберешь никаких  друзей, никаких
машин, и одуванчиков кот наплакал.
     --  Бом!  Бом!  Ты  словно   не  говоришь,   а  звонишь  в   похоронный
колокол,--сказал  дедушка.--Такие  речи  хуже всякой ругани.  Впрочем, я  не
стану  промывать  тебе  рот  мылом.  Тут  лучшее  лекарство--глоток  вина из
одуванчиков. А ну-ка! Одним духом! Каково?
     -- Уф! Будто огонь проглотил!
     --  Теперь  --  наверх!  Обеги  три  раза  вокруг  квартала,  пять  раз
перекувырнись,  шесть раз проделай зарядку, взберись на два дерева -- и живо
из главного плакальщика станешь дирижером веселого оркестра. Дуй!
     Четыре раза зарядку, взберусь на  одно дерево и два раза  перекувырнусь
-- и хватит,-- подумал Дуглас на бегу.

x x x
     А  первого  августа  в  полдень  Билл Форестер уселся в  свою машину  и
закричал,  что  едет в  город  за  каким-то  необыкновенным  мороженым и  не
составит  ли  ему  кто-нибудь  компанию?  Не   прошло   и  пяти  минут,  как
повеселевший  Дуглас  шагнул  с раскаленной  мостовой  в  прохладную,  точно
пещера, пахнущую лимонадом  и ванилью аптеку и уселся с  Биллом Форестером у
снежно-белой  мраморной стойки. Они  потребовали,  чтобы им  перечислили все
самые необыкновенные сорта мороженого, и когда  официант дошел до  лимонного
мороженого с ванилью, "какое едали в старину", Билл Форестер прервал его:
     -- Вот его-то нам и давайте.
     -- Да, сэр,-- подтвердил Дуглас.
     В ожидании мороженого  они  медленно поворачивались на своих вертящихся
табуретах. Перед  глазами  у  них  проплывали серебряные  краны,  сверкающие
зеркала,  приглушенно  жужжащие  вентиляторы,  что  мелькали  под  потолком,
зеленые шторки на  окнах, плетеные  стулья... Потом они перестали вертеться.
Их взгляды уперлись в мисс Элен Лумис -- ей было девяносто пять лет, и она с
удовольствием уплетала мороженое.
     --  Молодой  человек,--сказала  она  Биллу  Форестеру.--  Вы,  я  вижу,
наделены и вкусом и воображением. И  силы  воли у  вас,  конечно,  хватит на
десятерых,  иначе   вы   бы  не   посмели  отказаться  от  обычных   сортов,
перечисленных в меню, и  преспокойно, без малейшего  колебания  и  угрызений
совести заказать такую неслыханную вещь, как лимонное мороженое с ванилью.
     Билл Форестер почтительно склонил голову.
     -- Подите сюда,  вы оба,--продолжала старуха.--Садитесь  за мой столик.
Поговорим  о необычных сортах мороженого и еще о всякой всячине -- похоже, у
нас найдутся общие слабости и пристрастия. Не бойтесь, я за вас заплачу.
     --Они заулыбались и, прихватив свои тарелочки, пересели к ней.
     -- Ты, видно, из Сполдингов,-- сказала  она  Дугласу.-- Голова  у  тебя
точь-в-точь  как у твоего  дедушки. А вы -- вы  Уильям Форестер. Вы пишете в
"Кроникл",  и  совсем  неплохо.  Я  о  вас  очень  наслышана,   все  даже  и
пересказывать неохота.
     -- Я  тоже вас знаю,-- ответил Билл Форестер.-- Вы -- Элен  Лумис.-- Он
чуть замялся и прибавил: -- Когда-то я был в вас влюблен.
     --   Недурно    для   начала.--Старуха    спокойно   набрала    ложечку
мороженого.--Значит,  не  миновать следующей встречи. Нет,  не говорите мне,
где,  когда  и как случилось,  что вы влюбились в  меня. Отложим до  другого
раза. Вы  своей болтовней испортите мне аппетит.  Смотри ты  какой! Впрочем,
сейчас мне пора домой. Раз вы репортер, приходите завтра от трех  до четырех
пить  чай; может случиться, что я расскажу вам  историю этого города  с  тех
далеких   времен,  когда  он  был   просто  факторией.  И  оба  мы  немножко
удовлетворим свое любопытство. А знаете, мистер Форестер, вы напоминаете мне
одного  джентльмена, с которым я дружила семьдесят... да, семьдесят лет тому
назад.
     Она сидела перед ними, и им казалось, будто они разговаривают  с серой,
дрожащей заблудившейся молью. Голос ее доносился откуда-то издалека, из недр
старости  и  увядания, из-под праха засушенных цветов и давным-давно умерших
бабочек.
     -- Ну что ж.--Она поднялась.--Так вы завтра придете?
     -- Разумеется, приду,--сказал  Билл Форестер. И она отправилась в город
по  своим делам,  а  мальчик  и  молодой  человек  неторопливо  доедали свое
мороженое и смотрели ей вслед.
     На другое утро Уильям Форестер проверял кое-какие местные сообщения для
своей газеты, после  обеда съездил за город, на рыбалку, но  только и поймал
несколько мелких рыбешек и сразу же беспечно швырнул их обратно в реку;  а в
три часа,  сам не заметив, как это вышло,--ведь  он  как будто об этом  и не
думал  вовсе,--очутился  в  своей машине  на некоей  улице. Он  с удивлением
смотрел, как  руки его сами собой поворачивают руль и машина, описав широкий
полукруг, подъезжает к увитому плющом крыльцу. Он вылез, захлопнул дверцу, и
тут оказалось,  что машина  у  него  мятая  и обшарпанная,  совсем  как  его
изжеванная  и  видавшая   виды  трубка,--в   огромном   зеленом  саду  перед
свежевыкрашенным  трехэтажным  домом  в  викторианском  стиле  это  особенно
бросалось  в  глаза. В дальнем конце сада что-то  колыхнулось, донесся  чуть
слышный  оклик,  и он  увидел  мисс Лумис--там,  вдалеке, в ином  времени  и
пространстве,  она  сидела  одна  и ждала его; перед ней  мягко поблескивало
серебро чайного сервиза.
     --  В первый раз вижу женщину, которая  вовремя готова и ждет,-- сказал
он, подходя к ней.-- Правда, я и сам первый раз в жизни прихожу  на свиданье
вовремя.
     -- А почему?--спросила она и выпрямилась в плетеном кресле.
     -- Право, не знаю,-- признался он.
     -- Ладно.--Она стала разливать чай.--Для начала:
     что вы думаете о нашем подлунном мире?
     -- Я ничего о нем не знаю.
     --  Говорят, с этого начинается мудрость. Когда человеку семнадцать, он
знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все --  значит, ему
все еще семнадцать.
     -- Вы, видно, многому научились за свою жизнь.
     -- Хорошо все-таки старикам -- у них всегда такой вид, будто они все на
свете знают. Но  это лишь притворство и маска, как всякое другое притворство
и всякая другая маска. Когда мы, старики, остаемся одни, мы подмигиваем друг
другу и улыбаемся:  дескать,  как тебе нравится моя маска,  мое притворство,
моя уверенность? Разве жизнь-- не игра? И ведь я недурно играю?
     Они  оба посмеялись. Билл откинулся на стуле и впервые за много месяцев
смех его звучал естественно. Потом мисс Лумис обеими руками взяла свою чашку
и заглянула в нее.
     -- А  знаете,  хорошо, что мы  встретились  так поздно. Не  хотела бы я
встретить вас, когда мне был двадцать один год и я была совсем глупенькая.
     --  Для  хорошеньких  девушек  в двадцать один  год  существуют  особые
законы.
     -- Так вы думаете, я была хорошенькая? Он добродушно кивнул.
     --  Да с чего вы это взяли?--спросила она.--Вот вы увидели  дракона, он
только что съел  лебедя; можно ли судить о  лебеде по  нескольким  перышкам,
которые прилипли к пасти дракона? А ведь только это и осталось--дракон, весь
в складках  и  морщинах, который  сожрал бедную  лебедушку. Я не вижу ее уже
много-много  лет.  И  даже не помню, как она выглядела.  Но  я ее  чувствую.
Внутри она все та же,  все  еще жива, ни одно перышко не слиняло. Знаете,  в
иное утро, весной или осенью, я просыпаюсь и  думаю: вот сейчас побегу через
луга в лес и наберу земляники! Или поплаваю в озере, или стану танцевать всю
ночь  напролет,  до самой  зари! И вдруг спохватываюсь. Ах  ты, пропади  все
пропадом! Да ведь он  меня не выпустит, этот дряхлый развалина-дракон. Я как
принцесса  в  рухнувшей башне --  выйти невозможно,  знай себе  сиди да  жди
Прекрасного принца.
     -- Вам бы книги писать.
     -- Дорогой  мой мальчик, я и писала.  Что еще оставалось  делать старой
деве? До тридцати лет я  была легкомысленной дурой, только  и думала,  что о
забавах,  развлечениях  да  танцульках.  А   потом  единственному  человеку,
которого  я  по-настоящему  полюбила, надоело меня  ждать, и  он женился  на
другой. И тут назло самой себе я решила:
     раз не  вышла замуж,  когда улыбнулось счастье,--поделом  тебе,  сиди в
девках!   И  принялась  путешествовать.   На   моих   чемоданах   запестрели
разноцветные  наклейки.  Побывала я в Париже, в Вене,  Б  Лондоне -- и всюду
одна да одна, и тут оказалось: быть одной в Париже  ничуть не  лучше,  чем в
Гринтауне, штат Иллинойс. Все  равно где --  важно,  что  ты  одна. Конечно,
остается  вдоволь  времени  размышлять,  шлифовать  свои манеры,  оттачивать
остроумие. Но иной  раз  я  думаю: с радостью отдала  бы  острое словцо  или
изящный реверанс  за  друга,  который  остался  бы  со  мной  на  субботу  и
воскресенье лет эдак на тридцать.
     Они молча допили чай.
     -- Вот  какой приступ жалости к самой себе,--  добродушно  сказала мисс
Лумис.-- Давайте поговорим о вас. Вам тридцать один и вы все еще не женаты?
     -- Я бы объяснил это так: женщины, которые живут, думают и говорят  как
вы,--большая редкость,--сказал Билл.
     -- Бог ты мой,-- серьезно  промолвила она.-- Да  неужто молодые женщины
станут говорить как я!  Это придет позднее. Во-первых, они для этого слишком
молоды.  И  во-вторых, большинство  молодых  людей до смерти пугаются,  если
видят, что у  женщины в голове есть хоть какие-нибудь мысли. Наверно, вам не
раз встречались очень умные женщины, которые  весьма успешно скрывали от вас
свой ум. Если хотите найти для коллекции редкостного жучка, нужно хорошенько
поискать и не лениться пошарить по разным укромным уголкам.
     Они снова посмеялись.
     -- Из  меня, верно, выйдет ужасно дотошный  старый  холостяк,--  сказал
Билл.
     -- Нет, нет, так  нельзя. Это будет неправильно. Вам и сегодня не  надо
бы сюда  приходить. Эта улица упирается  в египетскую пирамиду -- и  только.
Конечно, пирамиды --  это очень мило, но мумии вовсе не  подходящая  для вас
компания. Куда  бы  вам  хотелось  поехать? Что бы вы  хотели  делать,  чего
добиться в жизни?
     --  Хотел бы  повидать  Стамбул, Порт-Саид, Найроби, Будапешт. Написать
книгу.  Очень  много курить. Упасть со скалы, но  на полдороге зацепиться за
дерево.  Хочу, чтобы  где-нибудь  в  Марокко в меня  раза  три выстрелили  в
полночь в темном переулке. Хочу любить прекрасную женщину.
     - -- Ну, я  не во всем смогу вам помочь,--  сказала мисс Лумис.-- Но  я
много путешествовала и могу вам порассказать о разных местах. И если угодно,
пробегите сегодня вечером, часов в одиннадцать, по лужайке перед моим домом,
и я, так и  быть, выпалю в вас из мушкета времен Гражданской войны, конечно,
если еще не лягу спать. Ну  как,  насытит ли это вашу мужественную страсть к
приключениям?
     -- Это будет просто великолепно!
     -- Куда же вы  хотите отправиться для начала? Могу  увезти вас  в любое
место. Могу вас  заколдовать. Только пожелайте. Лондон? Каир? Ага, вы так  и
просияли!  Ладно, значит,  едем в Каир. Не думайте  ни о  чем.  Набейте свою
трубку этим душистым табаком и устраивайтесь поудобнее.
     Билл  Форестер  откинулся в  кресле, закурил  трубку  и, чуть улыбаясь,
приготовился слушать.
     -- Каир...-- начала она,
     Прошел  час,  наполненный  драгоценными  камнями, глухими закоулками  и
ветрами  египетской  пустыни.  Солнце источало  золотые лучи, Нил катил свои
мутно-желтые воды,  а на вершине пирамиды стояла совсем юная,  порывистая  и
очень жизнерадостная девушка, и  смеялась, и  звала его  из  тени наверх, на
солнце, и он спешил подняться к ней, и вот она протянула руку и помогает ему
одолеть последнюю  ступеньку...  а  потом они, смеясь, качаются на  спине  у
верблюда,  а  навстречу  вздымается  громада  Сфинкса...  а поздно  ночью  в
туземном  квартале звенят молоточки  по бронзе и серебру и кто-то наигрывает
на незнакомых струнных  инструментах, и незнакомая мелодия звучит все тише и
наконец замирает вдали...
     Уильям Форестер открыл глаза. Мисс Элен Лумис умолкла, и  оба они опять
были в Гринтауне,  в саду,  с таким чувством,  точно  целый век  знают  друг
друга,  и чай  в  серебряном чайнике уже остыл, и  печенье  подсохло в лучах
заходящего солнца. Билл вздохнул, потянулся и снова вздохнул.
     -- Никогда в жизни мне не было так хорошо!
     -- И мне тоже.
     -- Я вас очень утомил. Мне надо было уйти уже час назад.
     -- Вы и сами знаете, что я  отлично провела этот час. Но вот вам-то что
за радость сидеть с глупой старухой...
     Билл Форестер вновь откинулся на спинку кресла и смотрел  на нее из-под
полуопущенных  век.  Потом  зажмурился  так,  что   в  глаза  проникла  лишь
тонюсенькая полоска света. Осторожно наклонил  голову на один бок, потом  на
другой.
     -- Что  это  вы? -- недоуменно  спросила мисс Лумис. Билл  не ответил и
продолжал ее разглядывать.
     -- Если найти точку,--  бормотал он,-- важно приспособиться,  отбросить
лишнее...--а про себя подумал: можно не замечать  морщины, скинуть со счетов
годы, повернуть время вспять.
     И вдруг встрепенулся.
     -- Что случилось? -- спросила мисс Лумис. Но все уже пропало. Он открыл
глаза, чтобы  снова  поймать тот призрак.  Ошибка, это делать не  следовало.
Надо  было откинуться назад, забыть обо всем и смотреть словно бы лениво, не
спеша, полузакрыв глаза.
     -- На какую-то секунду я это увидел,--сказал он.
     -- Что увидели?
     Лебедушку, конечно, подумал он, и, наверно, она прочла это слово по его
губам.
     Старуха  порывисто выпрямилась в своем кресле. Руки застыли на коленях.
Глаза, устремленные на него, медленно наполнялись слезами. Билл растерялся.
     -- Простите меня,--сказал он наконец.--Ради бога, простите.
     -- Ничего.--  Она  по-прежнему  сидела  выпрямившись,  стиснув  руки на
коленях, и  не  смахивала слез.--  Теперь  вам лучше уйти. Да, завтра можете
прийти  опять,  а  сейчас,  пожалуйста, уходите,  и  ничего больше  не  надо
говорить.
     Он пошел прочь через сад, оставив ее в тени за столом. Оглянуться он не
посмел.
     Прошло  четыре дня, восемь,  двенадцать; его приглашали то к чаю, то на
ужин,  то  на  обед.  В  долгие зеленые послеполуденные часы  они  сидели  и
разговаривали --  об искусстве, о литературе, о жизни, обществе и  политике.
Ели мороженое, жареных голубей, пили хорошие вина.
     --  Меня  никогда  не интересовало,  что  болтают  люди,-- сказала  она
однажды.-- А они болтают, да? Билл смущенно поерзал на стуле.
     -- Так  я и знала.  Про женщину  всегда сплетничают, даже  если  ей уже
стукнуло девяносто пять.
     -- Я могу больше не приходить.
     -- Что вы!--воскликнула она и тотчас опомнилась.-- Это невозможно, вы и
сами знаете,-- продолжала она  спокойнее.--Да ведь и вам все  равно, что они
там подумают  и что скажут,  правда? Мы-то с  вами  знаем--ничего худого тут
нет.
     -- Конечно, мне все равно,-- подтвердил он.
     •  ---- Тогда  мы  еще поиграем в нашу игру.--  Мисс Лумис откинулась в
кресле.--Куда на этот раз? В Париж? Давайте в Париж.
     - -- В Париж.--Билл согласно кивнул.
     --Итак,--начала она,--на дворе год  тысяча восемьсот восемьдесят пятый,
и  мы садимся на пароход  в  нью-йоркской гавани. Вот наш багаж, вот билеты,
там -- линия горизонта. И мы уже в открытом море.