Париж!--И через минуту:--Лондон! А это Рим! Пирамиды! Сфинкс!
     -- Вы слышите, дети: сфинкс!-- шепнул Лео Ауфман и засмеялся.
     -- Духами пахнет!--с удивлением воскликнула Лина Ауфман.
     Где-то патефон тихо заиграл "Голубой Дунай" Штрауса.
     -- Музыка! Я танцую!
     -- Ей только кажется, что она танцует,-- поведал миру Лео Ауфман.
     -- Чудеса!--сказала в Машине Лина. Лео Ауфман покраснел.
     ----  Вот что  значит  жена,  которая понимает своего мужа" И  тут Лина
Ауфман заплакала в Машине счастья. Улыбка сбежала с губ изобретателя,
     -- Она плачет,-- сказала Ноэми.
     -- Не может этого быть!
     -- Плачет,-- подтвердил Саул.
     -- Да не может она плакать!--И  Лео Ауфман, недоуменно моргая, прижался
ухом к стенке Машины.--Но... да... плачет, как маленькая...
     Он открыл дверцу.
     --  Постой.--Лина сидела  в  Машине,  и  слезы градом  катились  по  ее
щекам.-- Дай мне доплакать. И  она еще  немного поплакала. Ошеломленный, Лео
Ауфман выключил свою Машину.
     -- Какое же это  счастье, одно  горе! -- всхлипывала его жена.--Ох, как
тяжко, прямо сердце разрывается...--Она  вылезла из Машины.--Сначала там был
Париж...
     -- Что ж тут плохого?
     -- Я в жизни  и не мечтала побывать в Париже. А теперь ты навел меня на
эти мысли. Париж! И вдруг мне так захотелось в Париж, а ведь я отлично знаю,
мне его вовек не видать.
     -- Машина, в общем-то, не хуже.
     -- Нет, хуже!  Я  сидела там и знала, что все это обман. .--  Не плачь,
мама!
     Лина посмотрела на мужа большими черными глазами, полными слез.
     -- Ты заставил меня танцевать. А мы не танцевали уже двадцать лет.
     -- Завтра же сведу тебя на танцы!
     -- Нет, нет! Это  неважно, и правильно,  что неважно. А вот твоя Машина
уверяет, будто это важно! И я начинаю ей верить! Ничего, Лео, все пройдет, я
только еще немножко поплачу.
     -- Ну а еще что плохо?
     -- Еще? Твоя машина говорит:  "Ты молодая". А я уже не молодая. Она все
лжет, эта Машина грусти!
     -- Почему же грусти?
     Лина уже немного успокоилась.
     -- Я тебе скажу, в  чем твоя ошибка, Лео:  ты забыл главное -- рано или
поздно  всем придется  вылезать из этой штуки  и опять мыть грязную посуду и
стелить постели. Конечно, пока сидишь там внутри, закат длится чуть не целую
вечность, и воздух  такой душистый, так тепло и хорошо. И  все, что хотелось
бы продлить, в самом деле  длится и длится. А дома дети  ждут обеда, и у них
оборваны  пуговицы.  И  потом, давай говорить честно: сколько времени  можно
смотреть на закат?  И кому нужно, чтобы закат продолжался целую  вечность? И
кому нужно  вечное  тепло?  Кому  нужен вечный аромат?  Ведь  ко всему этому
привыкаешь  и  уже просто  перестаешь  замечать.  Закатом  хорошо любоваться
минуту, ну две. А потом хочется чего-нибудь другого. Уж так устроен человек,
Лео. Как ты мог про это забыть?
     -- А разве я забыл?
     -- Мы потому и любим закат, что он бывает только один раз в день.
     -- Но это очень грустно, Лина.
     -- Нет, если бы он длился вечно и до смерти надоел бы нам, вот это было
бы по-настоящему грустно. Значит, ты сделал две  ошибки. Во-первых, задержал
и  продлил то,  что  всегда проходит быстро. Во-вторых,  принес  сюда, в наш
двор, то,  чего  тут  быть не  может,  и все получается наоборот,  начинаешь
думать: "Нет, Лина Ауфман, ты  никогда не поедешь путешествовать,  не видать
тебе  Парижа.  И  Рима  тоже".  Но  ведь  я  и сама  это знаю, зачем  же мне
напоминать? Лучше забыть, тянуть свою лямку и не ворчать.
     Лео  Ауфман  прислонился  к  Машине,  ноги  у  него подкашивались.  И с
удивлением отдернул обожженную руку,
     -- Как же теперь быть, Лина? -- спросил он.
     -- Вот уж этого  я не знаю. Но только пока эта штука, стоит здесь, меня
все время  будет  тянуть  к ней и Саула тоже, как прошлой ночью: знаем,  что
глупо и  ни к  чему, а все равно захочется сидеть в этом ящике и глядеть  на
далекие  края,  где нам вовек не бывать, и всякий  раз мы будем  плакать,  и
такая семья тебе вовсе не годится.
     -- Ничего не понимаю,--сказал Лео Ауфман.--Как:
     же это  я так оплошал? Дай-ка я сам посмотрю, верно ли ты говоришь.--Он
уселся в Машину.--Ты не уйдешь?
     -- Мы тебя подождем,-- сказала Лина.
     Он  закрыл дверцу. Чуть помедлил в  теплой  тьме,  потом  нажал кнопку,
откинулся назад  и уже готов был насладиться яркими красками  и  музыкой, но
тут раздался крик:
     -- Пожар, папа! Машина горит!
     Кто-то забарабанил в дверцу. Лео  вскочил, ударился головой и  упал, но
тут дверца  поддалась,  и сыновья вытащили его наружу.  Позади  что-то глухо
взорвалось. Вся семья кинулась бежать. Лео Ауфман оглянулся и ахнул,
     -- Саул! -- выкрикнул он, задыхаясь.-- Вызови пожарную команду!
     Саул кинулся было со двора, но Лина схватила его за рукав.
     -- Подожди,-- сказала она.
     Из Машины вырвался язык  пламени, раздался еще один приглушенный взрыв.
Когда Машина разгорелась как следует, Лина Ауфман кивнула.
     -- Ну вот, Саул, теперь можно звонить в пожарную команду.
     Все,  соседи и  не  соседи,  сбежались  на  пожар. Были тут  и  дедушка
Сполдинг, и  Дуглас, и Том,  и  почти  все жители  их  квартала, и несколько
стариков  из  другой части города, что за оврагом, и все  ребятишки из шести
окрестных  кварталов.  А  дети  Лео  Ауфмана  стояли  впереди всех  и  очень
гордились -- вот какое отличное пламя вырывается из-под крыши их гаража!
     Дедушка Сполдинг  пригляделся к  высокому  --  под самое небо -- столбу
дыма и негромко спросил:
     -- Лео, это она? Ваша Машина счастья?
     --  Счастья или  несчастья -- в этом я когда-нибудь разберусь  и  тогда
отвечу вам,-- сказал Лео.
     Лина Ауфман стояла в темноте и смотрела, как бегают по двору пожарники;
наконец гараж с грохотом рухнул.
     --  Тебе  вовсе  незачем  долго  в  этом  разбираться,  Лео,--  сказала
она,--Просто  оглянись вокруг.  Подумай. Помолчи  немного. А  потом приди  и
скажи мне. Я буду в  доме,  надо поставить книги обратно  на полки, положить
одежду обратно  в  шкафы,  приготовить ужин. Мы  и так  запоздали  с ужином,
смотри, как темно на улице. Пойдемте, дети, помогите маме.
     Когда пожарные и соседи ушли, Лео Ауфман остался с дедушкой Сполдингом,
Дугласом и  Томом; все они задумчиво смотрели на догорающие остатки  гаража.
Лео ткнул ногой в мокрую золу и медленно высказал то, что лежало на душе:
     --  Первое,  что узнаешь  в  жизни,--это что ты дурак. •Последнее,  что
узнаешь,-- это что ты все  тот же дурак. Многое  передумал я за один  только
час. И сказал себе:
     да ведь ты слепой, Лео Ауфман! Хотите увидать настоящую Машину счастья?
Ее  изобрели  тысячи лет  тому  назад, и она  все еще" работает:  не  всегда
одинаково хорошо, нет, но все-таки работает. И она все время здесь.
     -- А пожар...-- начал было Дуглас.
     -- Да, конечно, пожар, гараж! Но Лина права, долго раздумывать над этим
незачем: то, что сгорело в гараже, не имеет никакого отношения к счастью.
     Он поднялся по ступеням крыльца и поманил их за собой.
     ' -- Вот,-- шепнул Лео Ауфман.-- Посмотрите в окно. Тише, сейчас вы все
увидите.
     Дедушка  Сполдинг, Дуглас и Том нерешительно заглянули в  большое окно,
выходившее на улицу.
     И там, в теплом свете  лампы, они увидели то, что хотел им показать Лео
Ауфман. В столовой  за маленьким столиком Саул  и  Маршалл играли в шахматы.
Ребекка накрывала стол к ужину.  Ноэми вырезала из бумаги платья  для  своих
кукол.  Рут  рисовала акварелью. Джозеф пускал по  рельсам заводной паровоз.
Дверь в кухню была открыта:
     там, в облаке пара, Лина Ауфман  вынимала из духовки дымящуюся кастрюлю
с жарким. Все руки,  все лица  жили и  двигались.  Из-за стекол  чуть слышно
доносились голоса. Кто-то звонко распевал песню. Пахло свежим хлебом, и ясно
было,  что это  -- самый  настоящий хлеб, который  сейчас  намажут настоящим
маслом. Тут было все, что надо, и все это -- живое, неподдельное.
     Дедушка, Дуглас и  Том  обернулись и  поглядели  на  Лео Ауфмана, а тот
неотрывно смотрел в окно, и розовый отсвет лампы лежал на его лице.
     -- Ну конечно,--бормотал он.--Это оно самое и есть.
     Сперва  с  тихой грустью,  потом  с  живым  удовольствием и  наконец со
спокойным  одобрением  он следил, как  движутся,  цепляются друг  за  друга,
останавливаются и вновь уверенно и ровно вертятся все винтики и колесики его
домашнего очага.
     -- Машина счастья,--сказал он.--Машина счастья.
     Через минуту его уже не было под окном.
     Дедушка, Дуглас и  Том  видели, как  он захлопотал в  доме--то поправит
что-нибудь,  то передвинет, то складку разгладит, то  пылинку сдует -- такой
же  деловитый   винтик   большой,  удивительной,  бесконечно  тонкой,  вечно
таинственной, вечно движущейся машины.
     А потом, не переставая улыбаться, они спустились с крыльца в прохладную
летнюю ночь.
     * * *
     Два раза в год во двор выносили большие хлопающие ковры и расстилали их
на  лужайке,  где  они  были  совсем  не  к   месту   и  казались  какими-то
необитаемыми. Потом из  дома выходили мама и бабушка,  в руках они несли как
будто  спинки красивых плетеных кресел, что  стоят  в  парке  у  павильона с
газированной водой. Каждому вручали такой жезл с широкой плетеной верхушкой,
и все -- Дуглас, Том,  бабушка, прабабушка и мама--становились в кружок  над
пыльными узорами  старой Армении,  точно сборище  ведьм  и домовых. Затем по
знаку прабабушки -- едва она мигнет или подожмет губы -- все вскидывали цепы
и принимались без передышки молотить ковры.
     -- Вот  тебе, вот,-- приговаривала прабабушка.-- Бейте  блох, мальчики,
не жалейте и вшей!
     -- Ну что ты такое говоришь!--укоризненно замечала ей бабушка.
     Все смеялись. Вокруг бушевала пыльная буря, и смех переходил в кашель.
     Вихри  корпии,  струи  песка,   золотистые   хлопья  трубочного  табака
взвивались в воздух и трепетали, подбрасываемые все новыми и новыми ударами.
Останавливаясь,  чтобы передохнуть, мальчики  видели следы своих башмаков  и
башмаков  взрослых, тысячу  раз отпечатавшиеся на узорах  ковра,-- восточный
рисунок то исчезал, то  появлялся вновь вместе  с мерным прибоем ударов, что
омывал его берега.
     -- Вот тут твой муж пролил кофе.-- И бабушка ударила по ковру.
     -- А  здесь ты пролила сметану,--И прабабушка выбила из  ковра огромный
столб пыли.
     -- Смотрите, тут весь ворс вытоптан. Ах, ребята, ребята!
     -- А вот чернила, прабабушка!
     -- Глупости! У меня чернила лиловые, а это обыкновенные, синие. Хлоп!
     -- Посмотрите, какую дорожку  протоптали,--это из прихожей в  кухню. Ох
уж эта еда! Она даже львов ведет на  водопой. Давайте-ка повернем его другим
боком.
     -- А может, просто запереть все двери и никого не впускать?
     -- Или пусть разуваются еще в прихожей!
     Хлоп, хлоп!
     Наконец  ковры развешаны на веревках. Том разглядывает узор--хитроумные
петли  и переплеты, цветы, какие-то загадочные  фигуры,  разводы и змеящиеся
линии.
     -- Том, ты что стоишь? Выбивай!
     --   Занятно  все-таки  видеть  всякие   вещи,--  говорит  Том.  Дуглас
подозрительно смотрит на него.
     -- Что ты там увидел?
     --  Да  весь  город,   людей,  дома,   вот  и  наш  дом  -  Хлоп!--Наша
улица!--Хлоп!--А вон  то, черное,-- овраг.--Хлоп!--Вот  школа.--Хлоп!--А вот
эта чудная закорючка--ты.  Дуг!--Хлоп!--Вот  прабабушка,  бабушка, мама...--
Хлоп! -- Сколько же лет пролежал у нас этот ковер?
     -- Пятнадцать.
     --  И  целых  пятнадцать  лет  по  нему  топали!  Даже  видны отпечатки
башмаков! -- ахнул Том.
     -- Силен ты болтать, парень,--сказала прабабушка.
     --  Тут  видно  все,  что  случилось  у   нас   в  доме  за  пятнадцать
лет.--Хлоп!--Конечно,  это все  прошлое, но  я  могу и  будущее увидать. Вот
сейчас зажмурюсь, а  потом -- р-раз!--погляжу на эти разводы и  сразу увижу,
где мы завтра будем ходить и бегать.
     Дуглас перестал размахивать выбивалкой.
     -- А что еще ты там видишь?
     -- Главным образом нитки,--вставила прабабушка.-- Тут только и осталась
одна основа. Сразу видно, как его ткали.
     -- Верно,-- загадочно сказал Том.--  В эту сторону нитки и в ту тоже. Я
все вижу. Черти рогатые, Грешники в  аду. Хорошая погода и плохая. Прогулки.
Праздничные обеды. Земляничные пиры.-- Он с важным видом тыкал выбивалкой то
в одно, то в другое место ковра,
     --  Да по-твоему выходит,  что я держу  тут  какой-то пансион,--сказала
бабушка, вся красная и запыхавшаяся.
     -- Тут все видно,  хоть и не очень  ясно.  Дуг, ты нагни голову набок и
зажмурь один глаз, только не совсем. Конечно, ночью видно лучше, когда ковер
в комнате, и лампа горит, и вообще. Тогда тени бывают самые разные, кривые и
косые, светлые  и  темные, и  видно, как нитки разбегаются  во все  стороны:
пощупаешь ворс, погладишь, а  он как шкура какого-нибудь зверя. И пахнет как
пустыня,  правда-правда.  Жарой  пахнет  и  песком  --  наверно,  так пахнет
каменный  гроб, где  лежит мумия.  Смотри,  видишь  красное пятно? Это горит
Машина счастья!
     -- Просто кетчуп с какого-то сандвича,-- сказала мама.
     --Нет, Машина счастья,--возразил Дуглас, и ему стало грустно, что и тут
она горит. Он так надеялся на Лео Ауфмана, уж у него-то все пойдет как надо,
он  всех заставит  улыбаться,  и  каждый раз, когда  земля,  повернувшись от
солнца, накренится к  черным  безднам вселенной, маленький гироскоп, который
сидит  у  Дугласа где-то внутри, станет  поворачивать  к солнцу. И  вот  Лео
Ауфман что-то там прошляпил -- и осталась только кучка золы да пепла.
     Хлоп! Хлоп! Дуглас с силой ударил выбивалкой.
     -- Смотрите, вот  Зеленый  электрический автомобильчик! Мисс Ферн! Мисс
Роберта!--сказал Том.--Би-ип! Би-ип!
     Хлоп!
     Все рассмеялись.
     -- А вот твои линии жизни.  Дуг, они  все в узлах. Слишком много кислых
яблок! И соленые огурцы перед сном!
     -- Которые? Где?--закричал Дуглас, всматриваясь в узор ковра.
     -- Вот эта--через год, эта--через два, а эта--через три, четыре и  пять
лет.
     Хлоп! Проволочная выбивалка зашипела, точно змея.
     -- А  вот эта  --  на всю  остальную жизнь,--  сказал Том. Он ударил по
ковру  с  такой  силой,  что  вся  пыль  пяти  тысяч  столетий рванулась  из
потрясенной ткани,  на мгновенье  замерла  в  воздухе, -и пока Дуглас стоял,
зажмурясь, и старался хоть что-нибудь разглядеть  в  переплетающихся нитях и
пестрых разводах ковра, лавина армянской пыли беззвучно обрушилась на него и
навеки погребла его на глазах у всех родных...
     * * *
     Старая миссис Бентли и сама  не могла бы сказать, кар все это началось.
Она  часто видела детей  в  бакалейной  лавке--точно  мошки  или  обезьянки,
мелькали они среди кочанов капусты  и связок бананов, и она улыбалась им,  и
они улыбались в ответ. Миссис Бентли видела, как. они бегают зимой по снегу,
оставляя на  нем  следы, как вдыхают  осенний дым на улицах, а  когда цветут
яблони -- стряхивают с плеч облака  душистых лепестков, но она никогда их не
боялась.  Дом у нее в образцовом порядке,  каждая мелочь на  своем привычном
месте, полы  всегда  чисто выметены,  провизия аккуратно  заготовлена впрок,
шляпные  булавки  воткнуты  в подушечки, а ящики  комода  в спальне  доверху
набиты всякой всячиной, что накопилась за долгие годы.
     Миссис Бентли была женщина  бережливая. У нее хранились старые  билеты,
театральные программы, обрывки кружев, шарфики, железнодорожные пересадочные
билеты -- словом, все приметы и свидетельства ее долгой жизни.
     --  У  меня куча  пластинок,-- говорила  она.-- Вот  Карузо: это было в
Нью-Йорке, в девятьсот шестнадцатом;
     мне тогда было шестьдесят, и  Джон был еще жив...  А вот Джун Мун--это,
кажется, девятьсот двадцать четвертый год, Джон только что умер...
     Вот это было, пожалуй, самым большим огорчением в ее жизни: то, что она
больше всего любила слушать, видеть и ощущать, ей сохранить не удалось. Джон
остался далеко в  лугах, он лежит  там в ящике,  а  ящик надежно спрятан под
травами, а над ним написано число... и теперь ей ничего от него не осталось,
только  высокий шелковый цилиндр, трость да  выходной костюм,  что  висит  в
гардеробе. А все остальное пожрала моль.
     Но миссис Бентли сохранила все, что  могла. Пять  лет назад, когда  она
переехала в этот город, она привезла с собой огромные черные сундуки -- там,
пересыпанные шариками нафталина,  лежали смятые платья в розовых цветочках и
хрустальные вазочки ее детства. Покойный  муж владел всякого рода недвижимым
имуществом в разных городах, и она  передвигалась из одного города в другой,
словно пожелтевшая от времени шахматная  фигура из слоновой  кости, продавая
все  подряд,  пока  не  очутилась  здесь,  в  чужом,  незнакомом  городишке,
окруженная  своими  сундуками  и  темными  уродливыми  шкафами  и  креслами,
застывшими по углам, будто  давно вымершие звери в  допотопном зоологическом
саду.
     Происшествие с детьми случилось в середине лета. Миссис Бентли вышла из
дому полить дикий виноград  у  себя на  парадном крыльце  и увидела,  что на
лужайке преспокойно разлеглись  две девочки и мальчик,--свежескошенная трава
покалывала их голые руки и ноги, и это им явно нравилось.
     Миссис  Бентли  благодушно  улыбнулась  всем  своим желтым  морщинистым
лицом,  и  в  эту  минуту  из-за  угла появилась тележка с мороженым.  Точно
оркестр крошечных эльфов, она вызванивала ледяные мелодии, острые и колючие,
как  звон  хрустальных  бокалов в  умелых руках, созывая и маня к  себе всех
вокруг.  Дети тотчас  же сели  и  все  разом,  словно подсолнухи  к  солнцу,
повернули головы в сторону тележки.
     --Хотите мороженого?--спросила миссис Бентли и окликнула: -- Эй, сюда!
     Тележка  остановилась,  звякнули монетки, и в  руках  у  миссис  Бентли
очутились бруски  душистого льда.  Дети с  полным  ртом поблагодарили  ее  и
принялись с любопытством  разглядывать  -- от башмаков на пуговицах до седых
волос.
     -- Дать вам немножко? -- спросил мальчик.
     -- Нет, детка.  Я уже старая,  и мне ничуть не  жарко.  Я,  наверно, не
растаю даже в самый жаркий день,-- засмеялась миссис Бентли.
     Со  сладкими сосульками  в руках дети поднялись на тенистое  крыльцо  и
уселись рядышком на ступеньку.
     -- Меня зовут Элис, это Джейн, а это--Том Сполдинг.
     -- Очень приятно. А я -- миссис Бентли. Когда-то меня звали Элен.
     Дети в изумлении уставились на нее.
     -- Вы не верите, что меня звали Элен?--спросила миссис Бентли.
     -- А  я  не знал, что у старух бывает имя,--жмурясь от  солнца, ответил
Том.
     Миссис Бентли сухо засмеялась.
     -- Он хочет сказать, старух не называют по имени,-- пояснила Джейн.
     -- Когда тебе будет столько лет, сколько  мне сейчас, дружок, тебя тоже
никто   не   станет  называть   Джейн.   Стариков  всегда   величают   очень
торжественно--только "мистер" или "миссис", не иначе. Люди помоложе не хотят
называть старуху Элен. Это звучит очень легкомысленно.
     ---- А сколько вам лет? -- спросила Элис.
     -- Ну, я помню даже птеродактиля,--улыбнулась миссис Бентли.
     -- Нет, правда, сколько?
     -- Семьдесят два.
     Дети задумчиво пососали свои ледяные лакомства.
     -- Да-а, уж это старая так старая,-- сказал Том.
     -- А  ведь  я чувствую  себя  так  же,  как тогда,  когда была  в вашем
возрасте,-- сказала миссис Бентли.
     -- В нашем?
     --  Конечно. Когда-то  я была такой же  хорошенькой девчуркой, как  ты,
Джейн, и ты, Элис. Дети молчали.
     -- В чем дело?
     -- Ни в чем.
     Джейн поднялась на ноги.
     --  Как, неужели  вы уже уходите? Даже не доели мороженое... Что-нибудь
случилось?
     -- Мама всегда говорит, что врать нехорошо,--заметила Джейн.
     -- Конечно, нехорошо. Очень плохо,-- подтвердила миссис Бентли.
     -- И слушать, когда врут,-- тоже нехорошо.
     --  Кто  же тебе  соврал,  Джейн? Джейн  взглянула  на  миссис Б