удержу и все вокруг заливают слепящим сверканием расплавленного солнца.
     -- Каждое лето они точно с цепи срываются,-- сказал дедушка.--Пусть их,
я  не против. Вон  их  сколько, стоят гордые,  как львы.  Посмотришь  на них
подольше -- так и прожгут  у тебя в глазах дырку. Ведь простой цветок, можно
сказать,  сорная  трава,  никто  ее не  замечает,  а  мы  уважаем,  считаем:
одуванчик--благородное растение.
     Они набрали полные мешки одуванчиков и  унесли вниз, в погреб. Вывалили
их из мешков, и во тьме погреба разлилось сияние. Винный пресс дожидался их,
открытый, холодный. Золотистый поток согрел его.  Дедушка передвинул  пресс,
повернул  ручку,  завертел --  быстрей,  быстрей,-- и  пресс  мягко  стиснул
добычу...
     -- Ну вот... вот так...
     Сперва тонкой струйкой, потом все щедрее, обильнее побежал по  желобу в
глиняные кувшины сок прекрасного жаркого месяца; ему дали перебродить, сняли
пену и разлили в чистые  бутылки из-под кетчупа -- и они  выстроились рядами
на полках, поблескивая в сумраке погреба.
     Вино из одуванчиков.
     Самые  эти слова  --  точно  лето  на  языке. Вино  из  одуванчиков  --
пойманное  и  закупоренное в  бутылки  лето.  И теперь,  когда  Дуглас знал,
по-настоящему  знал,  что  он живой,  что он  затем  и ходит по земле, чтобы
видеть и ощущать  мир, он понял еще одно: надо частицу  всего, что он узнал,
частицу этого  особенного  дня -- дня сбора одуванчиков--тоже  закупорить  и
сохранить; а потом  настанет такой зимний январский день, когда валит густой
снег, и  солнца уже  давным-давно никто не  видел, и,  может быть,  это чудо
позабылось, и хорошо  бы его снова  вспомнить,-- вот тогда он его откупорит!
Ведь это лето непременно
     будет  летом  нежданных чудес, и надо все их сберечь и где-то  отложить
для себя, чтобы после, в любой час, когда вздумаешь, пробраться  на цыпочках
во влажный сумрак и протянуть руку...
     И там, ряд за рядом, будут стоять бутылки с вином из одуванчиков -- оно
будет мягко  мерцать, точно  раскрывающиеся на заре цветы,  а сквозь  тонкий
слой пыли будет  поблескивать солнце нынешнего июня. Взгляни сквозь это вино
на холодный зимний день -- и снег  растает, из-под него покажется трава,  на
деревьях оживут птицы, листва и цветы, словно мириады бабочек, затрепещут на
ветру. И даже холодное серое небо станет голубым.
     Возьми  лето в руку, налей лето в бокал  -- в самый крохотный, конечно,
из какого  только  и  сделаешь  единственный  терпкий глоток;  поднеси его к
губам--и по жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркое лето...
     -- Теперь--дождевой воды!
     Конечно, здесь годится  только чистейшая  вода дальних озер, сладостные
росы бархатных лугов,  что  возносятся  на заре  к распахнувшимся  навстречу
небесам;  там, в прохладных высях, они собирались чисто  омытыми  гроздьями,
ветер мчал их за  сотни миль, заряжая по  пути  электрическими зарядами. Эта
вода вобрала  в  каждую свою каплю еще больше  небес, когда падала дождем на
землю. Она впитала в себя восточный ветер, и западный, и северный, и южный и
обратилась  в  дождь,  а  дождь в  этот час священнодействия уже  становится
терпким вином.
     Дуглас схватил ковш, выбежал во двор и глубоко погрузил его в бочонок с
дождевой водой.
     -- Вот она!
     Вода была точно шелк, прозрачный, голубоватый шелк. Если ее выпить, она
коснется губ, горла,  сердца мягко, как ласка.  Но ковш и полное  ведро надо
отнести в погреб, чтобы вода пропитала там весь урожай  одуванчиков  струями
речек и горных ручьев.
     Даже бабушка в  какой-нибудь февральский день, когда беснуется за окном
вьюга  и слепит  весь мир и  у  людей захватывает  дыханье,--  даже  бабушка
тихонько спустится в погреб.
     Наверху в  большом доме будет  кашель, чиханье, хриплые голоса и стоны,
простуженным детям  очень больно будет  глотать,  а носы у  них  покраснеют,
точно вишни, вынутые из наливки,-- всюду в доме притаится коварный микроб.
     И тогда из погреба возникнет, точно  богиня лета, бабушка, пряча что-то
под вязаной шалью; она принесет это  "что-то" в комнату каждого  болящего  и
разольет--душистое, прозрачное--в  прозрачные  стаканы, и стаканы эти осушат
одним глотком. Лекарство иных времен, бальзам из солнечных лучей и праздного
августовского полудня,  едва слышный стук колес  тележки  с  мороженым,  что
катится  по мощеным  улицам, шорох серебристого  фейерверка, что рассыпается
высоко в небе, и шелест срезанной травы, фонтаном бьющей из-под косилки, что
движется  по  лугам,  по  муравьиному  царству,-- все это,  все  --  в одном
стакане!
     Да,  даже бабушка, когда спустится  в зимний погреб за июнем,  наверно,
будет  стоять  там  тихонько,  совсем  одна,  в  тайном  единении  со  своим
сокровенным, со своей душой,  как и дедушка,  и  папа, и дядя Берт, и другие
тоже,  словно беседуя  с тенью давно  ушедших  дней,  с пикниками, с  теплым
дождем,  с  запахом  пшеничных  полей,   и   жареных  кукурузных  зерен,   и
свежескошенного сена. Даже  бабушка  будет  повторять  снова и  снова те  же
чудесные, золотящиеся  слова, что звучат  сейчас,  когда  цветы  кладут  под
пресс,-- как будут их повторять каждую зиму, все белые зимы  во все времена.
Снова  и снова они  будут слетать с губ, как улыбка, как нежданный солнечный
зайчик во тьме.
     Вино из одуванчиков. Вино из одуванчиков. Вино из одуванчиков.

x x x
     Они приходили  неслышно. Уходили почти  бесшумно.  Трава  пригибалась и
распрямлялась вновь. Они скользили вниз по холмам, точно тени облаков... Это
бежали летние мальчишки.
     Дуглас отстал и заблудился.  Задыхаясь от быстрого бега, он остановился
на  краю оврага, на  самой кромке  над  пропастью, и оттуда  на него дохнуло
холодом.  Навострив  уши,  точно  олень,  он  вдруг  учуял  старую  как  мир
опасность.  Город  распался  здесь  на   две   половины.   Здесь   кончилась
цивилизация. Здесь  живет лишь вспухшая земля, ежечасно  совершается миллион
смертей и рождений.
     И здесь проторенные или еще  не проторенные тропы твердят: чтобы  стать
мужчинами, мальчишки должны странствовать, всегда, всю жизнь странствовать.
     Дуглас обернулся. Эта тропа огромной  пыльной змеей скользит к ледяному
дому, где  в  золотые  летние  дни прячется зима.  А та  бежит к раскаленным
песчаным берегам  июльского  озера. А  вон та --  к деревьям, где  мальчишки
прячутся меж листьев, точно терпкие, еще незрелые плоды
     дикой  яблони, и  там растут и зреют. А вот эта--к персиковому саду,  к
винограднику, к огородным грядам, где  дремлют на солнце  арбузы, полосатые,
словно  кошки  тигровой  масти. Эта тропа, заросшая,  капризная, извилистая,
тянется  к школе. А  та, прямая как  стрела,--  к субботним  утренникам, где
показывают ковбойские фильмы. Вот эта, вдоль ручья,-- к дикой лесной чаще...
     Дуглас зажмурился.
     Кто скажет, где кончается город и начинается лесная глушь? Кто  скажет,
город врастает в нее или она переходит в город? Издавна и  навеки существует
некая неуловимая  грань,  где  борются две силы  и одна на время побеждает и
завладевает просекой,  лощиной, лужайкой, деревом,  кустом.  Бескрайнее море
трав и цветов плещется далеко в полях, вокруг одиноких ферм, а летом зеленый
прибой яростно подступает к самому городу. Ночь за ночью чащи, луга, дальние
просторы стекают по  оврагу  все ближе,  захлестывают город запахом  воды  и
трав, и город словно пустеет, мертвеет и вновь уходит в землю. И каждое утро
овраг еще глубже вгрызается в город и грозит поглотить гаражи, точно дырявые
лодчонки,  и пожрать допотопные автомобили, оставленные на  милость дождя  и
разъедаемые ржавчиной.
     -- Эй! Ау!
     Сквозь тайны оврага,  и  города,  и времени  мчались  Джон Хаф и  Чарли
Вудмен.
     -- Эй!
     Дуглас медленно двинулся по тропинке. Конечно, если  хочешь  посмотреть
на  две самые главные вещи  -- как  живет человек и как живет природа,--надо
прийти  сюда,  к  оврагу.  Ведь город, в конце  концов,  всего лишь большой,
потрепанный  бурями корабль, на нем полно  народу, и все хлопочут без устали
-- вычерпывают воду, обкалывают ржавчину. Порой какая-нибудь шлюпка, хибарка
--  детище корабля, смытое  неслышной  бурей  времени,--  тонет в молчаливых
волнах термитов и муравьев, в распахнутой овражьей пасти, чтобы ощутить, как
мелькают  кузнечики и  шуршат в жарких  травах, точно  сухая  бумага;  чтобы
оглохнуть  под пеленой  тончайшей пыли  и наконец  рухнуть градом  камней  и
потоком  смолы, как рушатся  тлеющие угли костра, зажженного  громом и синей
молнией, на миг озарившей торжество лесных дебрей.
     Так  вот,  значит,  что тянуло  сюда  Дугласа--тайная война  человека с
природой:  из года в год человек похищает что-то у природы,  а природа вновь
берет свое, и никогда город по-настоящему, до конца, не побеждает, вечно ему
грозит безмолвная  опасность;  он вооружился косилкой  и  тяпкой,  огромными
ножницами, он подрезает  кусты и опрыскивает ядом вредных букашек и гусениц,
он упрямо плывет вперед, пока ему  велит цивилизация, но каждый  дом того  и
гляди захлестнут  зеленые  волны  и схоронят  навеки, а когда-нибудь с  лица
земли исчезнет последний человек  и его косилки и садовые лопаты, изъеденные
ржавчиной, рассыплются в прах.
     Город. Чаща. Дома. Овраг.  Дуглас озадаченно мигает. Но какая же  связь
меж  человеком  и  природой,  как  понять, что значат  они  друг для  друга,
когда...
     Он опустил глаза.
     Первый летний обряд позади --  одуванчики  собраны и заготовлены впрок.
Пора приступать ко второму, но Дуглас застыл и не движется с места.
     -- Дуг! Пошли, Дуг! Голоса затихли вдалеке.
     -- Я живой,--сказал Дуглас.--Но что толку? Они еще больше живые, чем я.
Как же это? Как же?
     Так он стоял, в одиночестве, глядя на свои ноги, не в силах двинуться с
места,-- и наконец понял.
     * * *
     В  тот вечер Дуглас  возвращался домой  из  кино вместе с родителями  и
братом Томом  и увидел  их в ярко  освещенной витрине магазина  -- теннисные
туфли. Дуглас  поспешно отвел  глаза, но его ноги уже  ощутили прикосновение
парусины и  заскользили  по  воздуху--быстрей,  быстрей!  Земля завертелась,
захлопали полотняные навесы над витринами -- такой  он поднял  ветер, так он
мчался... Родители и Том шагали не торопясь, а между ними, пятясь задом, шел
Дуглас  и  не сводил глаз  с  теннисных  туфель  там,  позади,  в полуночной
витрине.
     -- Хорошая была картина,-- сказала мама.
     -- Ага,-- буркнул Дуглас.
     Стоял  июнь,  давно  миновало то время,  когда на  лето  покупают такие
туфли, легкие и  тихие, точно  теплый  дождь,  что шуршит по  тротуарам. Уже
июнь, и земля полна первозданной силы, и все вокруг движется и растет. Трава
и по сей  день  переливается  сюда из лугов, омывает тротуары, подступает  к
домам. Кажется, город вот-вот  черпнет бортом и покорно  пойдет на дно,  и в
зеленом море трав  не останется ни  всплеска,  ни ряби. Дуглас вдруг застыл,
точно врос в мертвый асфальт и  красный кирпич улицы, не в силах тронуться с
места.
     -- Пап,-- выпалил он.-- Вон там, в окне, теннисные туфли...
     Отец даже не обернулся.
     --  А  зачем  тебе  новые  туфли,  скажи,  пожалуйста?  Можешь  ты  мне
объяснить?
     -- Ну-у...
     Да  затем, что в  них чувствуешь себя так,  будто  впервые  в  это лето
скинул башмаки и побежал босиком  по траве. Точно в зимнюю ночь высунул ноги
из-под теплого одеяла и подставил  ветру, что дышит холодом в открытое окно,
и они стынут, стынут, а потом втягиваешь их обратно под одеяло, и они совсем
как сосульки... В теннисных туфлях  чувствуешь себя так, будто впервые в это
лето бредешь босиком по ленивому ручью и в прозрачной воде видишь, как  твои
ноги  ступают по дну--будто они переломились  и движутся чуть  впереди тебя,
потому что ведь в воде все видится не так...
     -- Пап,--сказал Дуглас,--это очень трудно объяснить.
     Люди, которые мастерили теннисные  туфли, откуда-то  знают,  чего хотят
мальчишки  и  что им нужно. Они кладут  в подметки  чудо-траву,  что  делает
дыханье  легким,  а  под  пятку --  тугие  пружины,  а верх  ткут  из  трав,
отбеленных и обожженных  солнцем в  просторах  степей.  А  где-то  глубоко в
мягком  чреве  туфель  запрятаны тонкие, твердые мышцы  оленя. Люди, которые
мастерят эти  туфли,  верно, видели  множество ветров, проносящихся в листве
деревьев, и сотни  рек, что устремляются в озера. И все это было в туфлях, и
все это было -- лето.
     Дуглас попытался объяснить все отцу.
     -- Допустим,-- сказал отец.--  Но  чем  плохи твои  прошлогодние туфли?
Поройся в чулане, ты, конечно, найдешь их там.
     Дугласу стало вдруг жалко мальчишек, которые живут в Калифорнии и ходят
в теннисных туфлях круглый год;
     они  ведь  даже не знают,  какое это чудо--сбросить с ног зиму, скинуть
тяжеленные кожаные башмаки, полные  снега и дождя, и  с утра до ночи бегать,
бегать босиком, а  потом зашнуровать на  себе  первые  в это  лето новенькие
теннисные  туфли,  в  которых  бегать  еще  лучше,  чем  босиком.  Но  туфли
непременно  должны   быть  новые--в  этом  все   дело.  К  первому  сентября
волшебство, наверно,  исчезнет, но сейчас, в конце  июня,  оно еще действует
вовсю, и такие туфли все еще в силах помчать  тебя над деревьями, над реками
и домами.  И если захочешь -- они  перенесут  тебя через заборы, тротуары  и
упавшие деревья.
     -- Как же ты не понимаешь?--сказал Дуглас отцу.-- Прошлогодние никак не
годятся.
     Ведь  прошлогодние туфли уже  мертвые внутри.  Они хороши  только  одно
лето, только когда их надеваешь впервые. Но к концу лета всегда оказывается,
что на  самом  деле в  них уже нельзя  перескочить  через  реки, деревья или
дома,--они уже мертвые. А ведь сейчас опять  настало новое лето, и, конечно,
в новых туфлях он опять сможет делать все, что только пожелает.
     Они поднялись на крыльцо и вошли в дом.
     -- Копи деньги,--посоветовал отец.--Месяца через полтора...
     -- Да ведь тогда лето кончится!
     Погасили  огонь.  Том уснул, а Дуглас все смотрел  на свои ноги --  они
белели под  лунным светом, далеко, в конце кровати, свободные от  тяжеленных
башмаков: только теперь с них свалились эти гири -- остатки зимы.
     -- Надо придумать, почему нужны новые. Надо что-то придумать.
     Ну, во-первых, всякий  знает,  что  на  холмах, за городом полным-полно
друзей --  они распугивают  коров, предсказывают перемену погоды,  с утра до
ночи  жарятся на  солнце, так что кожа лупится  и они обдирают  ее клочьями,
словно листки календаря, и снова жарятся на солнце. Если хочешь  их поймать,
придется  бегать быстрей всех белок и лисиц. А в городе полным-полно врагов,
они злятся из-за жары и потому помнят все зимние  споры и обиды. Ищи друзей,
расшвыривай  врагов! Вот девиз легких как пух  волшебных  туфель. Мир  бежит
слишком быстро? Хочешь его догнать? Хочешь всегда быть проворней всех? Тогда
заведи себе волшебные туфли! Туфли, легкие как пух!
     Дуглас  встряхнул  свою копилку -- в ней чуть звякнуло. Она  была почти
пустая.
     Если  тебе  что-нибудь   нужно,  добивайся  сам,  подумал   он.   Ночью
постараемся найти ту заветную тропку...
     Огни внизу, в  городе, гасли один за другим. В  окно дунул ветер. Точно
река течет -- так бы пошел с нею...
     Во сне он слышал, как в теплой густой траве бежит, бежит, бежит кролик.
     Старый  мистер  Сэндерсон  двигался по  своей обувной  лавке, точно  по
какому-то питомнику, где в  конурках  собраны со  всего света собаки и кошки
всевозможных пород;
     и на  ходу он  ласково гладил своих любимцев. Мистер Сэндерсон погладил
каждую  пару башмаков и туфель, выставленных в витрине,  и одни казались ему
собаками,  другие кошками;  он  касался  их  заботливой  рукой--где поправит
шнурки, где  вытянет  язычок.  Потом  остановился  на самой середине  ковра,
покрывавшего пол лавки, огляделся вокруг и с удовлетворением кивнул.
     Вдалеке, нарастая, загремел гром.
     Миг--и в дверях появился  Дуглас Сполдинг.  Он смущенно глядел вниз, на
свои кожаные башмаки, точно они были такие тяжелые, что их никак не оторвешь
от  асфальта.  Он остановился  в  дверях --  и  гром  тотчас  умолк. И  вот,
мучительно  медленно,  держа  на  ладони все  свои  сбережения  и не решаясь
поднять  глаза,  Дуглас  шагнул  из  яркого  полуденного  света в лавку.  Он
осторожно  разложил  столбиками  на прилавке  медяки,  монетки по  десять  и
двадцать пять центов,  словно шахматист, что ждет  с тревогой -- вознесет ли
его следующий ход к вершинам торжества или погрузит в бездну отчаянья.
     -- Все ясно без слов,-- сказал мистер Сэндерсон. Дуглас замер.
     --  Во-первых,   я  знаю,  что  ты  хочешь   купить,--продолжал  мистер
Сэндерсон.--Во-вторых, я каждый день вижу тебя у моей витрины. Ты думаешь, я
ничего  не замечаю?  Ошибаешься. В-третьих,  тебе нужны,  называя  их полным
именем, "легкие, как пух, мягкие, как масло, прохладные, как мята" теннисные
туфли. В-четвертых, у тебя не хватает денег, и тебе нужен кредит.
     -- Нет! -- крикнул Дуглас, тяжело дыша, точно  он бежал во сне всю ночь
без отдыха.--Не надо мне кредита, я придумал кое-что  получше,-- выдохнул он
наконец.--  Сейчас  я объясню, только  сперва, пожалуйста, скажите  мне одну
вещь, сэр, мистер Сэндерсон.  Вы  помните,  когда  вы сами  в последний  раз
надевали такие туфли?
     Старик помрачнел.
     --  Ну,  лет  десять  назад или двадцать,  может быть, даже тридцать...
Почему это тебя интересует?
     -- Знаете что, мистер Сэндерсон, если  по-честному,  вам  надо и самому
хоть  примерить  ваши  теннисные туфли.  Ведь вы  их  людям продаете?  Вот и
примерьте  хоть  на минутку,  сами увидите,  каковы они  на ноге. Если долго
чего-нибудь не пробовать,  поневоле  забудешь, как это  бывает.  Ведь хозяин
табачной  лавочки  курит, правда? И кондитер  всегда, конечно, пробует  свой
товар. Вот я и думаю...
     -- Ты, верно, заметил, я тоже не босиком хожу,-- сказал старик.
     -- Но не в теннисных туфлях, сэр! Как же вы их продаете, если не можете
даже как следует их расхвалить? А как вам их расхваливать, если вы их толком
и не знаете?
     Дуглас говорил с таким жаром, что Сэндерсон даже попятился и в раздумье
поскреб подбородок.
     -- Н-да-а, пожалуй...
     -- Мистер  Сэндерсон,--сказал Дуглас,--вы мне  продайте  одну вещь, а я
тоже продам вам кое-что очень полезное.
     -- Но неужели для этой сделки  необходимо, чтобы я надел пару теннисных
туфель, дружок?
     -- Это было бы очень хорошо, сэр!
     Старик вздохнул. Через минуту  он уже сидел  на стуле и,  тяжело  дыша,
зашнуровывал на своих  узких длинных  ногах теннисные туфли. Туфли  казались
чужими и неуместными  рядом  с темными обшлагами  его  пиджака.  Наконец  он
встал.
     --Ну, как вы себя в них чувствуете?--спросил мальчик.
     -- Как я себя чувствую? Отлично.--И он хотел снова сесть на стул.
     -- Нет,  нет! -- Дуглас умоляюще протянул  руку.-- Теперь,  пожалуйста,
покачайтесь немного с пяток на носки, попрыгайте, поскачите, что ли, а я вам
все доскажу. Значит, так: я отдаю вам деньги, вы отдаете мне туфли. Я должен
вам  еще доллар. Но,  как  только я надену эти туфли, мистер  Сэндерсон, как
только я их надену, знаете, что случится?
     -- Что же?
     --  Хлоп! Я разношу  вашим  покупателям на дом покупки, таскаю для  вас
всякие свертки, приношу вам кофе, убираю мусор, бегаю на почту, на телеграф,
в  библиотеку! Я  буду летать  взад и  вперед, взад и вперед, десять  раз  в
минуту!  Вот  вы   теперь  сами  чувствуете,  какие  эти  туфли,  сэр,  сами
чувствуете,   как   быстро   они   будут   меня   носить!    Ведь   они   на
пружинах--чувствуете?  Они сами бегут! Охватят ногу  и  уже не дают никакого
покоя, им совсем не нравится стоять  на одном месте. Вот я и буду делать для
вас  все,  что  вам не захочется  делать самому, да знаете,  как быстро!  Вы
сидите спокойно у себя в лавке, в холодке, а я буду носиться за вас по всему
гор